"Василий Аксенов. Московская сага-2. Война и тюрьма" - читать интересную книгу автора

стал величать главную улицу столицы победившего социализма на свой лад, the
Bitter Street - Горькая улица, что звучало, с его точки зрения, вполне
уместно.
Рестон любил такие неожиданные отрывы от расписания солидного
журналиста с его приемами, коктейлями, запланированными интервью и
пресс-конференциями. Именно такие внеординарные моменты, вспышечки
tout-a-coup, впечатлений, делали его репортажи необычным явлением в
журналистике. Сегодняшний спонтанный отрыв просто привел его в восторг.
Значит, еще не постарел, черт возьми, если позволяю себе такие штуки, думал
он, быстро шагая вверх по Горькой улице. Подошвы его будто летели, мышцы
будто звенели от восторга, он будто ждал какой-то волшебной встречи, о
которой якобы мечтал всю жизнь, он будто бы к ней с каждым шагом
приближался. Возле здания телеграфа к его ногам упала дымящаяся гильза
зенитного снаряда.
Вдруг откуда-то прорезался милицейский свисток, потом послышалось:
"Стой!", в очередном всполохе мелькнул приближающийся мотоцикл, зажглась
фара. Он решил во что бы то ни стало не попадаться и побежал. Иначе опять
загонят в бомбоубежище, думал он, не зная, что речь в подобной ситуации -
ночь, тревога, налет, патруль, убегающий человек - может пойти совсем о
другом, а именно о пуле в спину. Он не знал, что в Москве повсеместно вот
уже несколько недель распространяются призывы к бдительности, что все, даже
школьники, высматривают немецких шпионов, которые якобы во время налетов
фонариками подают с земли сигналы бомбардировщикам. Рестон этого не знал и
убегал от мотоцикла даже с некоторой шаловливостью. Нырнул во двор, забежал
в какой-то темный подъезд, увидел, как мотоцикл промчался мимо, и снова
выскочил на Горькую. Больше его никто не тревожил, и он спокойно шел
несколько минут и даже постоял немного на Пушкинской площади, глядя, как
озаряется огнем какая-то высокопарная скульптура - социалистический ангел,
парящий на крыше углового дома.
Стрельба зениток усиливалась, лучи прожекторов метались по всему своду
небес. На площади Маяковского он вдруг увидел высоко в небе в пересечении
лучей медленно плывущие крестики нацистских бомбардировщиков. Разобрать
марку машин было невозможно, но он сказал себе, что это "хейнкели" и
"дорнье", и быстро черкнул в записной книжке - "хейнкели" и "дорнье". Вдруг
где-то, совсем неподалеку, раздался ужасающий удар, немедленно перешедший в
грохот развала. Он понял, что эти мирно проплывающие крестики начали
сбрасывать свой груз.
Он уже знал, что метро в Москве используется как гражданское
бомбоубежище, и быстро пошел к знакомой ему станции "Маяковская".
Какие-то мальчишки в полувоенной одежде, дежурившие в вестибюле, увидев
его, бросились, крича: "Ты что, дядя, охерел?", втащили внутрь. Проклятое
слово "бомбоубежище" никак не давалось Рестону, но он все-таки его произнес.
- Англичанин тут какой-то охеревший шатается! - крикнул кому-то
какой-то из дежурных и подтолкнул Рестона к эскалатору: - Давай, чапай
вниз!
Движущаяся лестница, естественно, не работала, и он долго шел пешком,
удивляясь глубине шахты. Не исключено, что при постройке в начале тридцатых
кто-то уже думал о будущих бомбардировках, предположил Рестон.
Как и всех иностранцев, московское метро поражало Рестона изысканностью
своей отделки, в которой сквозь нарождающуюся социалистическую пышность еще