"Константин Сергеевич Аксаков. Три критические статьи г-на Имрек" - читать интересную книгу автора

вся повесть: ни смысла, ни содержания, ни мысли - ничего. Г. Достоевский из
лоскутков блестящей Одежды художника сшил себе платье и явился храбро перед
публикой. Не угодно ли видеть образчик:

Все, по-видимому, и даже природа сама вооружилась против господина
Голядкина; но он еще был на ногах и не побежден. Он готов был бороться. Он с
таким чувством и с такою энергией потер себе руки, когда очнулся после
первого изумления, что уже по одному виду господина Голядкина заключить
можно было, что он не уступит, что он никак не уступят, что "если, дескать,
сударь мой, не хотите на деликатную ногу, то мы и за крутые меры возьмемся.
Что, дескать, вот как-с, что, дескать, вот оно как-с, милостивый мой
государь!" Господин Голядкин чувствовал даже, что обязанность его была
восстать всеми силами против угрожавшего бедствия, сломить рог гордыни и
посрамить непристойную злонамеренность. Впрочем, опасность была на носу,
была очевидна; господин Голядкин и это чувствовал; да как за нее взяться, за
эту опасность-то? вот вопрос. Даже на мгновение мелькнула мысль в голове
господина Голядкина, "что, дескать, не оставить ли все это так, не
отступиться ли запросто? Ну что ж? ну, и ничего. Я буду особо, как будто не
я (думал г. Голядкин): пропускаю все мимо; не я да и только; он тоже особо,
авось и отступится; поюлит, шельмец, поюлит, повертится, да и отступится.
Вот оно как! Я смирением возьму. Да и где же опасность? ну, какая опасность?
Желал бы я, чтоб кто-нибудь указал мне в этом деле опасность? Плевое дело!
обыкновенное дело!.." Здесь г. Голядкин осекся. Слова у него на языке
замерли; он даже ругнул себя за эту мысль; даже тут же и уличил себя в
низости, в трусости за эту мысль; однако дело его все-таки не двинулось с
места (стр. 339-340) {20}.

Право, уж не мистификация ли это? Не забавляется ли над публикой г.
Достоевский; но это предположить трудно.
Неужели это талант? Это жалкая пародия; неужели что-нибудь может
возбудить она, кроме скуки и отвращения? Неужто же г. Достоевский думает,
что, схватя эти чужие приемы, он схватил сколько-нибудь чужое поэтическое
достоинство? Неужели думает он, что в этом есть какая-нибудь заслуга, даже
какая-нибудь трудность? Для примера и чтобы не искать постороннего предмета,
будем продолжать нашу критику языком г. Достоевского:

Приемы эти схватить не трудно; приемы-то эти вовсе не трудно схватить;
оно вовсе не трудно в не затруднительно схватить приемы-то эти. Но дело не
так делается, господа; дело-то это, господа, не так производится; оно не так
совершается, судари вы мои, дело-то это. А оно надобно тут знаете и тово;
оно, видите ли, здесь другое, требуется, требуется здесь тово, этово, как
его - другова. А этово-то, другово-то и не имеется; именно этово-то и не
имеется; таланта-то, господа, поэтического-то, господа, таланта, этак
художественного-то и не имеется. Да вот оно, оно самое дело-то, то есть,
настоящее вот оно как; оно именно так.

Много можно бы исписать печатных листов таким языком, но у кого же на
это будет довольно духу, терпения и... и... храбрости, положим.
Говоря о повести г. Достоевского "Двойник", можно повторить слова,
которые часто повторяет у него г. Голядкин: