"Акрам Айлисли. Люди и деревья (трилогия)" - читать интересную книгу автора

Похожее выражение мелькнуло на отцовском лице, когда я сказал Халиде "плохие
слова"; это я помню сам: мне тогда уже исполнилось пять лет.
Было очень жарко, мы с Халидой сидели на толстой ветке ореха, скрытые
его плотной листвой. Не знаю, что мне вдруг взбрело в голову, но я схватил
девчонку за руку и объявил ей, что она моя жена. Халида захныкала, сползла с
ветки и вся в слезах отправилась к матери. Тетя Сона не заставила себя долго
ждать, явилась немедленно и сразу же набросилась на отца. "Из молодых, да
ранний! - кричала она. - От горшка два вершка - а уже о жене заговаривает!"
Почему-то я запомнил только эти слова, хотя тетя Сона ругалась долго и
выкрикивала много разных слов.
Отец, разумеется, не возражал - не станет же он спорить с женщиной, -
сделал сердитое лицо и строго отчитал меня, хотя видел, что я совершенно
ничего не понимаю. Однако стоило тете Соне уйти, как у отца сразу стало
совсем другое лицо; я догадался, что он не сердится, наоборот, он гордится
мною, а отчитывает так, для острастки. Я очень хорошо помню, какие у отца
были тогда глаза, какая погода была в тот день, какого цвета листва на
орехе... Одного только я не могу вспомнить, как это я додумался - ведь я
тогда еще разгуливал без штанов, они у меня появились позднее, незадолго до
бабушкиной смерти...
Бабушка привела меня с улицы, поставила на секи - большой плоский
камень, лежащий возле желоба, вымыла мне как следует ноги и надела на меня
нечто похожее на штаны. Это нечто было сшито из женских бязевых штанов,
причем с солидным запасом, - во всяком случае, я вполне уместился бы в любой
из штанин. В штанишки был продет красивый цветной шнурок, бабушка вынула его
из старого хурджуна.
Мне трудно было судить, как я выгляжу в своей обновке, но спереди
имелась прореха с пуговицами, совсем как на настоящих брюках, и этого было
достаточно, чтобы вселить в меня уверенность. К тому же бабушке я,
безусловно, нравился; очень довольная, она долго охорашивала меня и вертела
во все стороны. Наконец она закатала штанины до колен, затянула шнурок и
наказала непременно держать оба его конца, когда мне понадобится снять
штанишки.
Совершенно счастливый, я понесся на улицу, держа руку на пуговицах. Но
радовался я преждевременно. Голозадые приятели, обступившие меня со всех
сторон, мгновенно раскусили, в чем дело, и подняли меня на смех. Их не
обманули ни прореха, ни пуговицы. Я с ревом бросился обратно, стащил с себя
"бабьи портки" и швырнул их бабушке. На следующее утро, по обыкновению
выбежав на улицу в рубашонке, я впервые в жизни ощутил свою наготу,
застыдился и повернул обратно. Бабушка попыталась было снова засунуть меня в
ненавистные штаны, но я был непреклонен. Долго еще она досаждала мне этими
штанами. Даже тяжелобольная, не оставляла меня в покое и, едва открыв глаза,
начинала стонать, требуя, чтобы я надел их; получалось, что бабушку не
столько мучает болезнь, сколько мое упрямство...
Однажды отец разбудил меня на рассвете и, крепко взяв за руки, поставил
на постели.
- Иди пусти воду, - строго сказал он. И добавил громко, словно для
того, чтобы сразу согнать с меня сон: - Бабушка умерла!
Я пошел к мельнице, спустился в глубокий колодец, пустил воду... Когда
я вернулся, во дворе было уже полно женщин. Они обмывали мертвую бабушку,
усадив ее на тот самый камень, где она недавно примеряла мне обновку.