"Белла Ахмадулина. Много собак и собака " - читать интересную книгу автора

плодоносящего сада. Ингур скромно рос, женственно вилял голодными бедрами,
угодливо припадал на передние лапы и постепенно утвердился в нынешнем имени,
поле и облике: нечеткая помесь пригожей козы и неказистого волка. Цепь же
вопросительно лежала на земле, вцепившись в отсутствие пленника. На исходе
этой осени к Ингурке впервые пришла темная сильная пора, щекотно зудящая в
подхвостье, но и возвышающая душу для неведомого порыва и помысла. В связи с
этим за оградой сада, не защищенной сторожевым псом и опутанной колючей
проволокой, теснилась разномастная разноликая толпа кобелей: нищие горемыки,
не все дотянувшие до чина дворняги за неимением двора, но все с искаженными
чертами славных собачьих пород, опустившиеся признаки предков, некогда
населявших Диоскурию. Один был меньше других потрепан жизнью: ярко-оранжевый
заливистый юнец, безукоризненный Шарик, круглый от шерсти, как шпиц, но
цвета закатной меди.
Несмотря на сложные личные обстоятельства, Ингурка, по своему
обыкновению, упала в незамедлительный обморок любви к человеку, иногда
деловой и фальшивой. Шелапутов, несомненно, был искренне любим, с одним
изъяном в комфорте нежного чувства: он не умещался в изворотливом
воображении, воспитанном цепью, голодом, окриками и оплеухами. Он склонился
над распростертым изнывающим животом, усмехаясь неизбежной связи между
почесыванием собачьей подмышки и подергиванием задней ноги. Эту скромную
закономер-ность и все Ингуркины превращения с легкостью понимал Шелапутов,
сам претерпевший подобные перемены, впавший в обратность тому, чего от него
ждали и хотели люди и чем он даже был еще недавно. Но, поврежденным умом,
ныне различавшим лишь заглавные смыслы, он не мог проследить мерцающего
пунктира между образом Ингурки, прижившимся в его созна-нии, и профилем Гете
над водами Рейна. Он бы еще больше запутался, если бы умел вспомнить
историю, когда-то занимавшую его, о внучатой племяннице великого немца,
учившейся возить нечистоты вблизи северных лесов и болот, вдали от Веймара,
но под пристальным приглядом чистопородной немецкой овчарки. То-то было
смеху, когда маленькая старая дама в неуместных и трудно достижимых буклях
навострилась прибавлять к обращению "Пфертхен, пфертхен" необходимое
понукание, не понятное ей, но заметно ободряющее лошадь. Уже не зная этой
зауми, Шелапутов двинулся в обход дома, переступая через слякоть разбившихся
о землю плодов. Ингурка опасалась лишний раз выходить из закулисья угодий на
парадный просцениум и осталась нюхать траву, не глядя на обожателей,
повисших на колючках забора.
Опасался бы и Шелапутов, будь он в здравом уме.
Безбоязненно появившись из-за угла, Шелапутов оценил прелесть
открывшейся картины. Миловидная хозяйка пансиона мадам Одетта, сияя при
утреннем солнце, трагически озирала розы, смертельно раненные непредвиденным
морозом. Маленькая дремлющая музыка задребезжала и прослезилась в спящей
памяти Шелапутова, теперь пребывавшей с ним в двоюродной близости,
сопутствующей ему сторонним облачком, прозрачной вольнолюбивой сферой,
ускользающей от прикосновения. Это была тоска по чему-то кровно родимому, по
незапамятному праотечеству души, откуда ее похитили злые кочевники. Женщина,
освещенная солнцем, алое варенье в хрустале на белой скатерти, розы и
морозы, обреченные друг другу божественной шуткой и вот теперь совпавшие в
роковом свадебном союзе... Где это, когда, с кем это было? Была же и у
Шелапутова какая-то родина - роднее речи, ранящей рот, и важности
собственной жизни? Но почему так далеко, так давно?