"Эмиль Ажар. Псевдо" - читать интересную книгу автора

настоящие викинги. А ответы - это песни, которые викинги поют друг другу в
пути, чтобы не падать духом.
Он приказал выдать мне разных письменных принадлежностей. И никаких
лекарств. Никаких процедур. Только письменные принадлежности.
Вечером Тонтон навестил меня в моей палате. Я был у него на совести. Не
знаю, в чем там он себя упрекает. Раз он говорит, что не зачинал меня, -
значит, не обязан быть хорошим отцом.
Надо было мне убедить тебя в двадцать лет заняться медициной. Но я
думал, ты неспособен на семь лет усидчивости. Жаль.
Неважно. Я говорю, что хотел быть врачом не в смысле "лечить больных".
А чтобы все стало яснее. Анализы. Биология, генетика и все такое прочее,
Знать, откуда что пошло.
Что пошло?
Мозг. Похоже, тут ошибка природы... Или подлый, злобный умысел. Худшее
наказание, чем создание мозга, придумать трудно.
Гёте...
Да, знаю, музеи, лекарства. Идеальное преступление с железным алиби. У
моего отца был сифилис?
Нет.
Он пил?
Не знаю. Немного.
Надо было взять у Адама анализ крови.
Слушай, Фернан, кончай трястись из-за наследственности, с этой стороны
тебе нечего бояться. Зато другая сторона, еще более атавическая, или
социальная, - как раз по твоей части. Правда, твоя больница стоит мне
двадцать тысяч в день, так что Пиночет, Плющ и прочие нынче недешевы. Поживи
здесь какое-то время, если тебе здесь хорошо, но пробуй что-нибудь другое.
Другой способ защиты. Ты когда-то писал стихи - выходило очень красиво.
Знать не хочу про эти стихи. Я просил одного человека вернуть мне их,
но он десять лет назад дал их кому-то другому. Я бы их сжег. Но они
поклялись, что стихи продали и что я могу спать спокойно.
Фигня мои стихи, потому что, если нет Автора, нет и книги. По-моему,
это бесспорно. Азбука небытия.


***

В первую ночь в больнице я чувствовал себя на удивление спокойно.
Вокруг меня было что-то такое, что я напоминал зародыша. Не было никаких
причин успокаиваться, и это отсутствие причины умиротворяло. Может быть, во
мне прорастала поэзия, тихая и смутная мелодия, не попавшая в словесную
западню. Но больше никогда я не буду писать стихи. Все стихи, не только
мои, - пропащее дело.
Видимо, доктор Христиансен подсунул мне какой-то наркотик, вакцину
правды, пентотал, не знаю что, но иногда ночью, тщательно закрыв ставни, я
шептал "люблю", а шепот - может быть, самая громкая вещь в мире.
Вокруг меня стояла такая тишина, что я слышал, как где-то далеко кто-то
другой наконец говорит что-то новое.
Я помню все так, как будто это и вправду было. Мне случалось даже
иногда ясно слышать в тишине первое слово, никем не сказанное и неподкупное,