"И.Б.Афанасьев, Сергей Жданов. Вечный кардинал" - читать интересную книгу автора

совершенно невероятно. Оно означало бы, что каждый мой шаг контролируется.
То есть, рассказать о моем предстоящем появлении здесь мог только кто-то из
пославших меня. Но зачем, кому это надо? А второе означает всего лишь, что
местный адепт злобы почувствовал мое появление и моментально явился сам, во
плоти. Силен, Тегле-гад, ничего не скажешь".
Юрий очистил свое сознание от всех мыслей, настроившись на чистое
восприятие окружающего. Предполагаемый адепт, среднего роста мужчина, стоял,
держась за поручень и глядя в окно. Из-под тюбетейки выбивались короткие
черные волосы, полы скромного халата были забрызганы сзади грязью. На ногах
пассажира, как и у каждого второго мужчины, были кожаные остроносые сапоги
до колена, украшенные по внешней стороне несколькими бляхами из блестящего
металла. Лицо обычное, невыразительное, смуглое, с восточными чертами.
Трамвай по пологому спуску пересекал перекресток, где в знакомом Юрию
Орле стояли Московские Ворота. Дома по сторонам улицы стали меньше - один,
иногда два этажа. По улицам катили конные повозки; уходящие в стороны
переулки открывали взору сады, окружающие деревянные избы. Справа показался
высокий левый берег Оки. Там, где Юрий привык видеть городской парк,
возвышались каменные стены и башни кремля.
На остановках входили и выходили пассажиры, но адепт разрушения стоял
неподвижно, глядя в одну точку. Кондрахин даже подумал, что тот находится в
трансе. Может быть, Тегле-гад использовал чужое сознание? Тогда Юрию, по
крайней мере, сейчас, ничего не угрожало. Но его увидели, запомнили, и,
может быть, даже снабдили меткой, позволяющей легко его обнаружить при
необходимости.
Трамвай прогрохотал по мосту над Окой и кондуктор объявил:
- Площадь Евпатия Коловрата.
Юрий вышел, покосившись на неподвижно стоявшего азиата. Вероятнее
всего, это был не сам враг, а лишь временно использованное им тело. Выйдя из
трамвая, Кондрахин несколько раз как бы ненароком оглянулся, внимательно
запоминая прохожих. Узкими, не мощеными переулками, обходя кучки конского
навоза, он подошел к редакции.
Лестница пропахла керосином. По коридорам сновал редакционный люд,
стоявшие на полу и подоконниках консервные банки были полны окурков.
Горшенина Юрий отыскал в кабинете, в котором помещались всего один стол, два
стула и лежащий на подпорках обугленное бревно. На полу, подоконнике, на
столе были навалены груды книг. Ожидавший его журналист оказался пожилым,
плотного телосложения мужчиной с побелевшими волосами в вышитой узорами
белой рубашке с засученными рукавами. Когда Юрий вошел, он как раз пил чай.
- Господин Горшенин? - осведомился Кондрахин осторожно. В этом мире
говорили и писали на русском языке, но это был не совсем тот язык, к
которому Юрий привык на Земле.
- Юрий Кондрахин, я полагаю? Проходите, сударь мой, садитесь на стул. А
захотите, то и на сосну присядьте, - журналист кивнул в сторону закопченного
ствола, - она не пачкается. Знаете, откуда сей замечательный экспонат? С
Тунгуски, где в начале века громадный болид упал. Даже не спрашивайте, как
мне удалось его сюда доставить - не признаюсь. Не случалось в тех краях
бывать?
Юрий утвердительно кивнул, но ответил весьма уклончиво:
- Я много где побывал.
- Мы тут в редакции все запросто, обращаемся на "ты" и по именам. Так