"Анатолий Афанасьев. Монстр сдох " - читать интересную книгу автора

можно было бы списывать со счета разумно мыслящих существ.
Стихия воздуха, разлитого в природе, как кровь в человеческих жилах,
заключала в себе все тайны метафизических перевоплощений. В воздухе таилась
обманно неощутимая энергия, дающая возможность преодолеть мнимые барьеры
пространства и времени. Кто научился дышать, тот уже наполовину бессмертен.
Слияние с природой происходит не только тогда, когда человек после смерти
прорастает из могилы зеленым кустом, но значительно раньше, если воздушные
потоки, как голубиные крылья, поднимут его над грешной землей.
Пусть отчасти в воображении, это неважно: никто еще не определил
четкие границы яви и сна, как никому не дано уследить за переходом в
вечность.
Упругим движением, как ласковым словом, богатырь вминал ее диафрагму в
позвоночник, заставлял замирать в нелепых звериных позах, прикладывал ухо к
ее груди, слушая, не донесется ли оттуда писк непорочно зачатого младенца;
и в конце концов все эти особенные упражнения приводили Лизу в размягченное
состояние, полное душевной неги, похожее на покачивание в теплой воде.
Похвалы инструктора она удостоилась на пятом уроке. Сколько-то времени -
минута? час? - простояла в неудобной боевой стойке, с поднятым на уровень
груди коленом и с раскинутыми руками (взлетающая цапля), а потом, по знаку
мастера, в развороте рассекла воздух ладонью под косым углом, стараясь
сделать это как можно резче (перепады дыхательных ритмов - вот один из
множества смыслов первобытной науки). В то же мгновение учитель поддел ее
опорную ногу, и Лиза полетела на ковер, но впервые не шмякнулась оземь, как
навозная лепешка, а сгруппировалась и - о чудо! - в немыслимом кувырке
прочно опустилась на обе ступни. Сердце зашлось в восторге: она не поняла,
как это получилось.
Увидела светло-серые, внимательные глазки Севрюка, блеснувшие
удивлением.
- Хорошо, девочка, - сказал он. - Ей-Богу, даже слишком хорошо. Не
ожидал.
Она сама знала, что хорошо. В ту же секунду, как озарение, мелькнула
мысль, что не покинет эту школу, пока ее не выгонят отсюда силой.
На обед в столовую сходились курсанты, иногда пять, шесть, иногда
десять человек. Большей частью молодые парни, энергичные, разбитные, в
таких же, как и на ней, тренировочных костюмах. Они все пялились на нее
знакомыми красноречивыми взглядами, успевая по несколько раз, между борщами
и котлетами, всем скопом и поодиночке ее поиметь. Она не придавала этому
значения, это было нормально. Во время обеда (от двух до половины третьего)
в комнате, устроясь на стуле в углу, дежурил кто-нибудь из начальства (один
раз капитан в милицейской форме, но обыкновенно пожилая дама в серой
униформе без погон, похожая на подслеповатого коршуна); дежурные следили,
чтобы едоки не слишком чесали языками и не задерживались за столами сверх
необходимого. Курсанты хохотали, отпускали в Лизин адрес ядреные шуточки,
улыбались, кивали ей, одиноко сидящей за своим столиком, корчили умильные
рожи, по-всякому выражали свое восхищение, но, как ни странно, ни один не
подошел, чтобы попросту познакомиться. Возможно, какие-то, неизвестные ей,
здешние правила запрещали им это сделать. Но она уже знала, что у курсантов
бывают общие занятия, и в классах, и на природе; по вечерам со стадиона
долетали звуки ударов по мячу, крики и смех, но пока ей ни разу не
захотелось туда сходить. Любое общество было ей в тягость.