IX

Его чуть не задавил мистер Пэникер.

Если в ясную погоду за рулем сидел благоразумный, как того требовала сама суть его профессии, викарий, то маленьким стареньким автомобилем Пэникеров бельгийского производства, терпящим безобразное обращение со стороны сына своего нынешнего владельца и сохранившим лишь немногие из своих первоначальных частей, управлять было трудно. Малюсенькое ветровое стекло и разбитая левая фара придавали автомобилю вид двигающегося ощупью кривого, этакого тонущего грешника, ищущего аллегорический спасательный канат. Механизм рулевого управления, что, возможно, было не так уж некстати, в большей степени зависел от постоянного применения силы молитвы. Тормоза же, хоть говорить так значило бы богохульствовать, находились за гранью даже этого святого посредничества. В целом, своей непригодностью, обшарпанностью и в высшей степени неумолимой и неисправимой бедностью он по-своему, но вполне отчетливо символизировал все, что было присуще жизни человека, который — далеко не благоразумный, с точки зрения его профессии, и охваченный порывом внутреннего неистовства, почти такого же глубокого, как то, что в это холодное, мокрое, ветреное, типично английское летнее утро толкало во все стороны печальную желто-коричневую «империю» на лондонском шоссе — вдруг понял, бешено давя на отказавшую тормозную педаль и глядя на единственный дворник, размазывающий и видоизменяющий полупрозрачную дымчатую арку на ветровом стекле, что вот-вот совершит убийство.

Сначала, увидев лишь качающуюся тень, пляшущий на ветру кусок клеенки, сдутый с поленницы какого-то фермера, он приготовился проскочить прямо сквозь него, поверив в иронию судьбы, которая сопровождала его неизменно. Затем, как раз тогда, когда рок в виде трепещущего покрова чуть не поглотил автомобиль, клеенка вдруг обернулась плащом и когтями, огромной летучей мышью, летящей навстречу и бьющей крыльями из коричневого твида. Оказалось, что это человек, старик, сумасшедший старик-пасечник, который, шатаясь, с бледным вытянутым лицом выскочил на дорогу и размахивает руками. На пути викария порхала огромная безумная сумеречная бабочка. Мистер Пэникер рванул руль влево. Откупоренная бутылка, похищенная у непутевого сына, которая до сих пор была единственным товарищем его суматошного бегства, вылетела из удобной ямки на соседнем сиденье и шмякнулась о перчаточный ящик, разбрызгивая бренди, точно кропило. С несомненным чувством свободы, как будто наконец она достигла состояния, к которому стремилась уже давно, в течение всей своей жалкой карьеры, выражавшейся в бессмысленном, трясущемся ползанье и внезапных остановках, «империя» нарисовала ряд широких балетных петель по лондонскому шоссе, каждая из которых соединялась с предыдущей по кольцеобразной траектории, оставив детский рисунок ромашки, наполовину начерченный полосами на мокром черном щебне. Именно в этот момент отношения мистера Пэникера с небесами вновь продемонстрировали давно присущий им сарказм. Машина решила прервать свою эскападу или просто потеряла к ней всякий интерес и, затрясшись, остановилась, проехав еще футов двадцать вперед: ее капот, верный первоначальному намерению, развернулся в сторону Лондона, двигатель тарахтел, одинокая фара высматривала что-то вдали сквозь льющийся дождь. Было похоже, что машина получила нагоняй за свои выходки и теперь приготовилась смиренно продолжить путь. Пассажирская дверь открылась. С воем ветра и бегущей сзади свитой из дождевых капель старик ввалился в автомобиль. Захлопнув за собой дверь, он начал отряхиваться, как худая мокрая собака.

— Благодарю, — лаконично сказал он и обратил жутковато ясный взгляд на своего спасителя, на перевернутую бутылку бренди, рваную кожаную обшивку сиденья, торчащие провода, облезлую приборную панель и даже, как показалось мистеру Пэникеру, на саму его душу, изумленную и насквозь промокшую. Длинные широкие ноздри старика улавливали запах каждой пролитой капельки бренди. — Доброго вам утра.

Мистер Пэникер понял, что от него требуется включить передачу и отправляться в Лондон, делая вид, будто все так и было задумано — и новый пассажир, и запах мокрой шерсти и табака. Однако он никак не мог заставить себя это сделать. Столь глубоким и непроизвольным стало его родство с «империей» 1927 года выпуска, что ему чудилось, будто этот высокий промокший старик залез прямо в колымагу его черепной коробки, нарушив ее мрачную неприкосновенность. Течение его мыслей, до сих пор представлявшее собой беспорядочное горение, питаемое двойным источником непривычного пьянства и веселой ярости, казалось, тоже, подрагивая, остановилось. Куда он едет? Что делает? Неужели он наконец действительно убежал? Разве можно вот так просто сложить брюки в пакет и уйти?

Двигатель, словно со вздохом, несколько притих. Кажется, пассажир принял неподвижность и молчание мистера Пэникера за просьбу объяснить происходящее, и в общем-то, подумал мистер Пэникер, он не ошибся.

— Железнодорожное сообщение прервано, — сухо сказал старик. — Наверное, переправляют войска. Не сомневаюсь, что это подкрепление в Мортен. Там, по-моему, идут тяжелые бои. Так или иначе, по железной дороге сегодня до Лондона не добраться, а мне крайне необходимо это сделать.

Он уставился на свои испачканные грязью ботинки с высокой шнуровкой и на толстой подошве, старые походные солдатские ботинки, какие шли маршем в Хартум и Блумфонтейн. Ворча и скрипя костями — звук, встревоживший мистера Пэникера, — старик потянулся вперед и извлек бутылку бренди, а следом

маленькую пробку, упавшую и куда-то закатившуюся вскоре после отъезда викария — тайного, если не вороватого — из дома. Понюхав горлышко, старик сморщился и приподнял бровь. Потом, когда его черты сложились в такую непроницаемую физиономию, что ее можно было трактовать только как издевательскую, он протянул бутылку мистеру Пэникеру.

Тот безмолвно мотнул головой и отжал сцепление. Старик закупорил бутылку. И они вместе помчались в город.

Довольно долго они ехали молча, поскольку мистер Пэникер, обнаружив, что источник его ярости иссяк и опьянение начало проходить, впал в уныние от вызванного собственным поступком недоуменного замешательства. Он всегда был человеком, чьи действия и мнения характеризовались корректностью, а также предусмотрительным отсутствием непредсказуемости, которое много лет назад в семинарии в Коттаяме его научили ценить, полагая одной из знаменательнейших добродетелей хорошего викария. Молчание, глубокие старческие вздохи и кидаемые украдкой взгляды непрошенного пассажира показались ему прелюдией к неизбежной просьбе объясниться.

— Вы, наверное, удивлены?.. — начал он, вцепившись в руль и подавшись вперед, чтобы быть ближе к ветровому стеклу.

— Да?

Он решил сказать старику — и эта идея представилась его воображению такой яркой и блестящей, словно ее набросала рука художника, — что он едет в Лондон посетить абсолютно вымышленный синод англиканской церкви юго-восточной Англии. Таким образом можно было объяснить пакет на заднем сиденье, уложенный для двух- или трехдневного путешествия. Да, синод в Черч-Хаусе. Он остановится в «Кремптоне» с его более чем приемлемой кухней. Утром намечен ряд серьезных дискуссий по вопросам литургии, затем обед и во второй половине дня ряд семинаров с более практическим уклоном, готовящих священников к служению в послевоенный период. Его преосвященство Стэкхаус-Холл, архидиакон Бромли, выступит с приветствием, как всегда, отмеченным ученым добродушием и неожиданно расставленными акцентами, которые так естественно должны быть восприняты семьями, встречающими своих отцов и братьев, вернувшихся с войны. Полируя и украшая деталями свою историю, мистер Пэникер увлекался все больше и больше, и, как ни странно, его даже вдохновляла возможность ее изложить.

— Думается мне, мистер Пэникер, что я нагрянул к вам в тяжелый момент, — сказал старик.

С печальным видом мистер Пэникер смахнул конференц-зал, гостиницу, ресторан, музей и несколько башенок из спичек со скатерти своей фантазии. Утративший веру старый священник бежит пьяный от лежащей в руинах жизни.

— Да нет, я… — начал было мистер Пэникер, но почувствовал, что продолжать не может — горло перехватило, а в глазах защипало от неминуемых слез. Бывают случаи, он сам это прекрасно знал, когда простое понимание твоего горя может быть пусть грубым, но утешением.

— Это, право же, поразительно, что сегодня утром наши с вами дороги в буквальном смысле пересеклись. Ибо дело, по которому я еду в Лондон, напрямую связано с вашими домашними, сэр.

Реджи. Вот оно что. Хотя полиция сняла обвинение с его сына или, по крайней мере, прекратила расследование по делу об убийстве этого скакавшего верхом на стуле тупоголового коммивояжера, который продавал коровьи соскодеры, тень сомнения не была снята с рассуждений самого мистера Пэникера, касаемых данного преступления. Вероятность того, что сын все-таки виновен, вызывала ощущение стыда, как почти все, что в той или иной степени затрагивало его чадо, но на этот раз стыд отягощался тайным осознанием того, что жестокое убийство Ричарда Шейна на дорожке за домом викария перекликалось, как в общих чертах, так и в деталях, со скрытым направлением его самых темных мыслей. Когда на прошлой неделе к нему зашел следователь Беллоуз, невысказанная цель визита, хотя все вопросы формулировались с величайшей осторожностью, была очевидна. Он сам, Кумбхампойка Томас Пэникер, образец для подражания и живой символ кроткого, но непреклонного служения Господу, несомненно, попал под подозрение в убийстве человека — из ревности. И хотя он не убивал Шейна, он не мог не чувствовать, что желание это сделать — ярость, от которой у него дрожали руки, стоило только брошенному Шейном слову вызвать ошеломляюще чудесную улыбку на лице жены — каким-то образом вырвалось из его души и, подобно газу, смертельно отравило и без того больную душу его сына.

— Насколько я понял… Реджи… В полиции сказали…

Вдруг его поразила мысль, что их пути со стариком вовсе не «пересеклись». Он все так же находится под подозрением, и этого древнего ветерана наняла полиция себе в помощь, а может, фантастический безумец в полубреду сам решил взяться за расследование.

— Скажите, — обратился к нему старик, и прокурорские нотки в голосе подтвердили наихудшие опасения мистера Пэникера. — Вы в последнее время не замечали или лично не встречали никаких незнакомцев у вашего дома?

— Незнакомцев? Я не…

— Это мог бы быть лондонец, весьма вероятно, немолодой, возможно, еврей. Человек по имени Блэк.

— Торговец птицами, — сказал мистер Пэникер. — Его карточку нашли у Реджи в кармане.

— У меня есть основания полагать, что он недавно нанес визит вашему юному жильцу мистеру Штейнману.

— Нанес визит? — К мальчику, без сомнения никто не приходил, кроме Мартина Кэлба. — Мне об этом ничего…

— Совершенно очевидно, как я и предполагал вначале, мистер Блэк действительно знает о существовании нашего Бруно и о его феноменальных способностях. Эта недавняя попытка напрямую связаться с мистером Штейнманом говорит о том, что Блэк до сих пор не имел известий от своих не внушающих доверия агентов и ничего не знал об исчезновении Бруно. Возможно, именно отчаявшись установить с ними связь, он тайно посетил мальчика, пытаясь договориться о продаже попугая или, что не исключено, его украсть. Как бы там ни было, я намереваюсь задать несколько прямых вопросов мистеру Джозефу Блэку с Клаб-Роу. В противном случае мне не удастся прийти к окончательному решению по поводу того, где находится птица.

— Птица, — повторил мистер Пэникер, сбрасывая газ. Они подъезжали к Ист-Гринстеду, где располагался военный пост, и на дороге уже начала образовываться пробка. — Так вы ищете птицу.

Старик повернул голову, вскинув одну бровь, словно в викарии его поразило нечто, достойное жалости и упрека.

— А вы разве нет? — спросил он. — Мне кажется, что любой человек, уполномоченный действовать in loco parentis[10], задумался бы об исчезновении столь замечательной и любимой ребенком птицы…

— Да-да, конечно, — пробормотал мистер Пэникер. — Мы все очень… Мальчик все это время… безутешен.

На самом деле за те две недели, что прошли после исчезновения попугая, мысль о нем приходила мистеру Пэникеру только в связи со сценами насилия и кровопролития, мести за супружескую измену и платы за унижение, которые характеризовали его помыслы в течение недолгого пребывания у них в доме этого треклятого мистера Шейна. Ибо мистер Пэникер был таинственным образом уверен, что попугай Бруно мертв, и более того, что его умертвили каким-то страшным, отвратительным способом. Несмотря на свое дикое происхождение, как об этом сообщалось в томе на букву «П» энциклопедии «Британника», из тропических районов Африки, Бруно был птицей домашней, прирученной и воспитанной. Вне дома в руках злодеев он, конечно, был обречен попасть в беду. Викарию мерещился глядящий на него чернильного цвета глаз в момент, когда попугаю сворачивают шею; он видел, как изломанную тушку бросают в помойку или канаву, а за ней остается лишь след из пуха и перьев; видел, как птицу раздирают на части горностаи, как она болтается, запутавшись, в телеграфных проводах. Эти кошмарные видения были для мистера Пэникера весьма неожиданны — чего нельзя сказать о видениях, связанных с покойным Диком Шейном, кого в своем воображении он приговаривал к подобной же участи — тем более, что попугая викарий всегда ценил очень высоко. В суматохе расследования дела об убийстве, захлестнутый мутной и грязной волной соседских сплетен и составивший наконец-то окончательную формулировку силлогизма всей своей жизни о неудавшемся браке с Джинни Сталлард, он воспринимал появление кроваво-красных картин птичьего избиения как единственное вторжение пропавшего попугая в свое сознание. Теперь впервые у него промелькнула мысль (и тут-то он ощутил стыд гораздо более губокий и жгучий, чем тот, что вызывали в нем его брак, карьера и дурное поведение негодного сына) — маленькая, хрупкая, с серьезным взглядом, бессловесная, похожая на Лайнуса Штейнмана мысль — о мальчике, потерявшем своего единственного друга.

— Вся эта недавняя неразбериха… — вежливо подсказал старик. И добавил: — Без сомнения, ваш пасторский долг и обязательства…

— Нет, — проговорил мистер Пэникер. Он сразу стал трезвым и спокойным и в то же время почувствовал приступ нелепой благодарности — благодарности, которую испытывает или должен испытывать человек за то, что родился с руками и может помогать тем, кто родился безруким. — Конечно, не в этом дело.

Они доехали до поста. Двое вооруженных военных, одетых в тяжелые серые пончо, обступили «империю» с обеих сторон. Мистер Пэникер взялся открывать водительское окно и, чтобы ускорить процесс, несколько раз — по необходимости — с силой надавил вниз на край стекла.

— Цель приезда в Лондон?

— Цель?

Мистер Пэникер взглянул на старика, а тот с комической невозмутимостью на него.

— Да, — ответил мистер Пэникер. — Да-да, как же. Мы… э… мы приехали разыскивать попугая, не так ли?

Жена мистера Пэникера, к несчастью, подтверждая смысл мужней фамилии, страдала гефирофобией, то есть впадала в ужасную панику при пересечении любого моста. Когда везшая ее машина, автобус или поезд оказывались висящими над Тамаром, Эйвоном или Темзой, она забивалась глубоко в кресло, зажмуривала глаза и дышала носом коротко и со свистом, тихонько постанывая и сидя абсолютно неподвижно, как будто держала в ладонях чашку, наполненную до краев страхом, и боялась пролить даже каплю. Когда Пэникер вез старика через Кройдон, город так быстро и беспорядочно начал громоздиться вокруг них, что последний впал в беспокойство, сродни той же фобии. Свистящее дыхание носом, побелевшие костяшки пальцев, вцепившихся в колени, выступившие натянутые мышцы тощей шеи — во всем этом мистер Пэникер увидел свидетельство совершенно непреодолимого страха. Однако при въезде в Лондон глаза старика, в отличие от глаз миссис Пэникер, когда та оказывалась в западне посреди моста, были широко открыты. Старик по своей неисправимой природе, был человеком, рассматривающим все вокруг даже тогда, когда это все, как теперь, его ужасало.

— Вам нехорошо?

Целую минуту старик молчал и просто смотрел в боковое стекло на улицы проплывающего мимо южного Лондона.

— Двадцать три года, — прохрипел он, — 14 августа 1921-го. — Откуда-то из внутреннего кармана он достал платок, провел по лбу и промокнул уголки рта. — Воскресенье.

Назвав число и день недели своего последнего свидания с Лондоном, старик, кажется, в определенной степени обрел равновесие.

— Не знаю, что я… Глупо. Так много приходилось читать о разрушениях от бомбежек и пожаров. Я был готов увидеть руины. Признаюсь, я в определенной степени даже предвкушал — просто из некоего, ну, будем снисходительны и скажем «научного любопытства», что, знаете ли, увижу этот великий город лежащим грудой дымящегося пепла вдоль Темзы. Но, нет, наоборот, он…

Старик не мог найти подходящий эпитет. Они уже переехали реку и оказались зажатыми между возвышавшимися с обеих сторон черными автобусами. Ряды человеческих лиц смотрели на них сверху вниз с инквизиторским безразличием. Затем автобусы разъехались соответственно на восток и на запад, и, как бывает при открытии двух шлюзов, на старика и викария потоком обрушился старый город. В течение года, приведшего к шестому июля, мистера Пэникера больше всего поражала одна вещь — удивительная американизация Лондона: американские летчики и моряки, офицеры и солдаты-пехотинцы, американские военные машины на улицах, американские фильмы в кино, атмосфера громкой, вульгарной развязности, запах средств для укрепления волос, какофония разгулявшихся гласных — все это, он был готов допустить, скорее всего, являлось плодом его воображения. Однако же город стал для него более живым, одновременно ужасным и неотразимым, исполненным бурного, грубоватого добродушия, словно завоевание самой Европы, сейчас проходящее кровавые стадии в северной Франции, было всего лишь неизбежным взрывом и распространением джазоподобного сленга, неудержимого желания плясать чечетку.

— Это новое, — опять и опять повторял старик, тыча негнущимся крючковатым пальцем в какой-нибудь деловой квартал или жилой массив. — Этого здесь не было.

Его голос по мере углубления в перемены, произошедшие в Лондоне с того воскресенья 1921 года, упал до хриплого, потрясенного шепота. Мистеру Пэникеру показалось — а он обладал мощным воображением проповедника, — что старик, должно быть, испытывает (довольно поздно, по мнению викария) некое предощущение смерти или наблюдает саму ее природу. После долгого отсутствия в городе, в котором старик некогда властвовал тихо и незаметно, он, кажется, ожидал, что город, как и весь мир, когда мы покинем его, каким-то образом перестанет существовать. После нас хоть блицкриг. И вдруг, пожалуйста, он не только увидел продолжение существования города, но и безудержную, нечеловеческую силу его роста.

— Пепел, — с удивлением произнес старик, когда они проезжали мимо огромного нового района, построенного Черчиллем для тех, чье жилье оказалось разрушенным. Он был похож на обширный вспаханный участок, на котором ряд за рядом выросли маленькие, словно игрушечные домики. — Я думал, что увижу лишь дым и пепел.

— Здорово досталось Ист-Энду, — в утешение сказал мистер Пэникер. — Вы увидите, когда мы подъедем к Шордичу.

Они промчались мимо покрытых сажей арок Бишопсгейтского пакгауза и оставили машину у Арнольд-Серкус, на улице, которую старик с удовлетворением отнес к наиболее пострадавшим, поскольку на нее пришелся главный удар немецких сил — рядом с аккуратной грудой брусчатки, спасенной от ударной волны и готовой к укладке. Они завернули за угол и вышли на Клаб-Роу. Мистер Пэникер давно привык предлагать пожилым людям опереться на свою руку и умел на этом настаивать, но старик отверг все его попытки, даже отказавшись от помощи, когда вылезал из тесного нутра машины. Как только старик ощутил, так сказать, почву под ногами, как только охота началась, как в несколько романтическом духе сформулировал мысленно мистер Пэникер, старик стряхнул с себя болезненное замешательство, вызванное путешествием в сегодняшний день, высоко поднял подбородок и схватился за ясеневый набалдашник трости, как будто очень скоро намеревался пройтись ею по головам заслуживающих того негодяев. И в самом деле, на Клаб-Роу мистеру Пэникеру было довольно трудно поспевать за этим широко шагающим древним согбенным пугалом.

Надо сказать, что улица Клаб-Роу очень мало изменилась с августа 1921-го, а может, и вовсе не изменилась, как не изменилась она и с августа 1901-го или 1881-го. Какое-то давно забытое дело привело сюда мистера Пэникера однажды утром много лет назад. Он вспомнил, как оживленно здесь было от ужасного, бессмысленного гомона, который всегда стоит в зоологических садах и зверинцах, как перекрикивали друг друга продавцы птиц, торговцы щенками и кошками, и рождалась сверхъестественная и волнующая эхолалия, одновременно смеющаяся и поддающаяся осмеянию посаженного в клетки и глядящего оттуда товара. Он прекрасно понимал, проходя мимо, что попугаи лори и волнистые попугайчики, спаниели и полосатые кошки и даже странное остроглазое существо, похожее на ласку, предназначались для продажи и покупки в качестве домашних питомцев, и все-таки, идя по Клаб-Роу по какому-то, уж не вспомнить какому, делу, мистер Пэникер никак не мог избавиться от чувства, что он ступает по улице обреченных, что вся эта живая плоть, упрятанная по клеткам, к несчастью, приготовлена лишь на убой.

Однако сегодня, в понедельник, после рыночного дня улица была тихой, только мусор валялся повсюду и еле слышно падали в водосточный желоб невидимые капли. Рваная оберточная бумага, засаленные клочки газет, спутанные мотки тряпок, слежавшиеся опилки в лужах жидкости, о природе которой мистер Пэникер предпочитал не думать. Темные ларьки и лавки, укрывшиеся позади прутьев решеток и стальных жалюзи. Над витринами магазинов сомкнутыми рядами теснились невысокие, пользующиеся дурной славой заведения, похожие на попавших в облаву подозрительных типов, которые все вместе пытаются изобразить абсолютно лживую невиновность, а в это время их кирпичные карнизы слегка клонятся внутрь улицы, словно заглядывая в нагрудные карманы проходящих мимо потенциальных жертв. Это было — или должно было быть — исключительно безнадежное дело. Однако живость и энергичная походка старика, размахивающего своей тяжелой терновой тростью, отдаленно напоминая тамбурмажора, внушала мистеру Пэникеру удивительный, легкомысленный оптимизм. Пока они продвигались вперед, к Бетнал-Грин-Роуд, у него возникло все возрастающее чувство, имевшее смутные корни в том, давно миновавшем утре, когда он шел по рынку среди разбросанных ларьков и лавок торговцев живностью, — что они проникают в самое сердце настоящей тайны Лондона, а может, и самой жизни; что наконец-то в компании этого единственного в своем роде старика, чье умение по-свойски обращаться с тайной когда-то обсуждали даже в Керале, он найдет объяснение скорбному круговороту вселенной.

— Здесь, — сказал старик, ткнув в сторону палкой. Обшитый металлом набалдашник звякнул о прикрепленную ржавыми шурупами к кирпичному фасаду дома номер 122 небольшую эмалированную табличку, на которой было написано «БЛЭК» и ниже более мелкими буквами «Редкие и диковинные птицы». Фасад был закрыт решеткой, но сквозь мутное стекло мистер Пэникер разглядел клетки с остроконечным верхом, отдаленно напоминавшие азиатские домики, и, кажется, даже трепетание перышка из птичьего крыла или хвоста, призрачно, словно легкий ветерок, взметнувшего пыль. Негромкий, но оживленный свист прорезал сумрак магазина, оконное стекло и жалюзи, делаясь все громче и сложнее по мере того, как к нему привыкал слух викария. Без сомнения, обитатели лавки были встревожены стуком.

— Никого нет, — сказал мистер Пэникер, прижавшись лбом к по-утреннему прохладной стальной решетке. — Не надо было приезжать в понедельник.

Старик поднял трость и несколько раз ударил по решетке с жуткой свирепостью, сверкая глазами при грохоте стали. Когда он прекратил стучать, еле различимые в темноте обитатели магазина устроили ужасный переполох. Старик стоял с поднятой тростью, грудь его вздымалась, на щеке виднелась капелька слюны. Вызванный его яростью шум отзвенел и смолк. Огонь в стариковских глазах погас.

— Понедельник, — печально проговорил старик. — Мне следовало это предвидеть.

— Может быть, нужно было заранее позвонить, — предположил мистер Пэникер. — Назначить этому Блэку встречу.

— Безусловно, — ответил старик, опустил трость на мостовую и, весь обмякнув, тяжело на нее оперся. — В спешке я… — Он вытер щеку тыльной стороной ладони. — Похоже, такие практические соображения оказались вне моего… — Он качнулся вперед, и мистер Пэникер схватил его за руку, на этот раз старику не удалось оттолкнуть викария. Он смотрел невидящими глазами на немой фасад магазина, и в его лице читался лишь намек на обычное беспокойство пожилого человека.

— Ну-ну, — бормотал мистер Пэникер, пытаясь не заметить и скрыть жестокость собственного разочарования, вызванного неожиданным провалом их поисков. Он начал этот день, не выспавшись, напившись и пребывая в размышлениях о разбомбленном доме своей жизни. Бессмысленный брак, никудышный сын, неудовлетворенность профессиональных амбиций — все это было словно разбитые окна, обожженные обои и искореженные кресла, а поверх этих обломков, как снегопад из пепла, как висящая в воздухе неуничтожимая дымовая пелена, как один обугленный слой за другим, идущие вниз до самого фундамента, присутствовало осознание собственного безбожия, сомнения и неверия, удаленности своего сердца от сердца Господня. И воздушный налет поменьше, тот, что никого не касается, упавшая бомба — случайная и бездумная, как все бомбы — приезд и убийство мистера Ричарда Шейна. В момент взрыва рухнула вся прогнившая постройка, как будто — так писали в газетных отчетах — сотни крыс, живших за стенами здания, вдруг потеряли укрытие, были подняты в воздух и с удивлением успели забыть о своих зловредных повадках, прежде чем их тела посыпались на землю тошнотворным серым крысиным дождем. И все-таки — об этом тоже писали в газетах — иногда благодаря таким взрывам по случайному блеску обнаруживались удивительные сокровища. Редкие, изящные вещицы, которые, неизвестные и незамеченные, когда-то давно были укрыты в стенах домов. Сегодня утром на лондонском шоссе, когда старик в плаще из шерсти и дождя бросился к нему в машину, мальчик Лайнус Штейнман, потерявший все и лишившийся друга, точно так же открылся ему, маленький и одинокий, стоящий среди груды серого пепла и глядящий с тоской в небеса. Мистер Пэникер не очень-то рассчитывал — не так он был глуп, — что находка исчезнувшего попугая, принадлежащего мальчику-беженцу, восстановит смысл и цель его жизни, но он был готов довольствоваться и гораздо меньшим.

— Может, вернемся в другой день? Завтра. А сегодня переночуем в гостинице. Я знаю одно очень приличное местечко.

И тут же видение гостиницы «Крэмптон» с поистине превосходным завтраком, совсем недавно будоражившее его воображение, возникло вновь, яркое и соблазнительное. Только теперь вместо семинаров и представлений, которые даже в его воображении оказывались многословными и беспредельно скучными, у викария появилась, в компании этого сумасшедшего пасечника, невероятная возможность — а благодаря своей невероятности она казалась еще более притягательной — принять участие в приключении. Старик каким-то удивительным образом, что объяснить или продемонстрировать мистеру Пэникеру вряд ли удалось бы, не только сам порождал такую возможность, но и, несомненно, нуждался в союзнике для ее реализации. Именно эту возможность, даже в большей степени, чем ощущение благородной миссии и шанс получить искупление греха, вернув мальчику пропавшую птицу, отчаянно отстаивал пастор. Ибо что, в конце концов, привело его, долговязого босого мальчика из малайской деревни, к священнику англиканской церкви? Конечно, дело было в том — именно так, доходя до изнеможения и бессмыслицы, он непрерывно повторял себе последние сорок лет, — что он ответил на зов. Однако лишь теперь он понял, что зов этот по природе своей не был ни божественным, ни мистическим, как он поначалу считал, ни, как с горечью решил позже, неким эмоциональным ignis fatuus[11]. Сколько еще неотесанных и босых молодых людей, думал он, отправлялись на поиски приключений, всем сердцем веря, что они отвечают на призыв Господа?

— Ничего-ничего, — сказал мистер Пэникер. — Подождите здесь, я подгоню машину. Мы снимем пару комнат в «Крэмптоне», договоримся о встрече с этим Блэком и устроим ему великолепную западню!

Старик медленно кивнул с отсутствующим видом и пустым взглядом, как будто еле-еле разобрал слова. После смятения и беспокойства на него, казалось, напала глубокая меланхолия, резко контрастировавшая с чувством неугомонной живости и готовности продолжить игру, которая обуяла мистера Пэникера. Он бросился бегом к Баундари-стрит, прыгнул в машину и поспешил назад к своему товарищу. Приблизившись к лавке Блэка, мистер Пэникер заметил, что старик стоит неподвижно. Он стоял, нахохлившись и опираясь о палку, в той же самой позе, в какой его оставил викарий. Мистер Пэникер подъехал к поребрику и поставил машину на ручной тормоз. Старик продолжал стоять, глядя на свои огромные ботинки. Немного подождав, мистер Пэникер нажал на клаксон — раз, другой. Старик медленно поднял голову и стал вглядываться в переднее пассажирское окно так, будто не мог даже представить себе, кого он там увидит. Но как только мистер Пэникер потянулся, чтобы открыть окно, выражение старика резко изменилось. Он изогнул дугой бровь, глаза хитро сощурились, и уголок его тонких губ скривился в улыбке.

— Нет, глупец! — закричал он, когда мистер Пэникер опустил окно. — Поднимите его обратно!

Мистер Пэникер послушался, и улыбка на лице старика становилась все шире и веселее. Он что-то сказал, но мистер Пэникер не смог разобрать. Старик рассматривал стекло целую минуту — возможно, подумал мистер Пэникер, он изучает собственное отражение, улыбаясь и говоря самому себе таинственные слова. Даже когда старик уселся рядом с мистером Пэникером в машину и повторил вслух те же слова, викарий растерялся.

— Лего Фред! — бессмысленно повторял старик. — Как всегда, ха-ха, все дело в отражении! Лего Фред!

— Э-э… Простите, сэр. Я не понимаю…

— Быстрее! Что в наибольшей степени характеризует каракули мальчишки в его блокноте?

— Ну, у него, конечно, есть такая странная особенность — писать слова справа налево. Как в зеркале. Судя по всему, как говорят доктора, это как-то связано с его неумением говорить. Несомненно, какая-то травма. И кроме того, я заметил, что пишет он безобразно.

— Вот именно! И когда, как я полагал, взывая ко мне о помощи, он нацарапал на клочке бумаги слова «Лего Фред», он ярко продемонстрировал оба этих качества.

— Лего Фред, — задумался мистер Пэникер, мысленно рисуя буквы и пытаясь прочесть их наоборот. — Дерф огел. Ага! Дер Фогель. По-немецки «птица». Ну конечно!

— Да. А теперь скажите-ка, что он написал на другой стороне клочка.

— Клочка?

Старик сунул ему в руки обрывок визитной карточки.

— Вот он. Здесь взрослым почерком, неким молодым европейцем был написан адрес того самого заведения, перед которым мы сейчас сидим. А принес этот адрес мальчику, как я неверно заключил, сам владелец.

— Блэк, — прочел мистер Пэникер. А потом по буквам наоборот. — Боже мой!