"Георгий Адамович. Литературные заметки Книга 2 (1932-1933)" - читать интересную книгу автора

и тот и другой, в желании во что бы то ни стало "выпрямить свою линию",
рассуждают порой, действительно, слишком прямолинейно. Не правы оба.
Преимущество мысли, пожалуй, все-таки, на стороне Слонима. Но у Зайцева есть
преимущество чувства, очень достойного, сдержанно-мужественного. У Слонима
непонятно его радостное оживление, его бодрый и приподнятый тон: говорит он
вещи, в большинстве случаев, верные, однако чрезвычайно печальные, - а
говорит, торжествуя. Похоже на то, что для него полемический успех дороже
всего: предвидя свою победу в полемике, он и радуется, - и забывает при
этом, что говорит о живых людях, которым тяжело ведь и без него, что
эмигрант ведь и он сам, что эмиграция вообще есть ужасное несчастье, и если
даже никакой "миссии" у здешней литературы нет, то все-таки вбивать ей
"осиновый кол" в ее воображаемую могилу нельзя, не за что, и не может быть
это оправдано ни историей, ни подлинным положением дела, и никогда не будет
оправдано.

* * *

Она сейчас не на высоте эпохи, - кто спорит. Упреки она заслужила.
Основными своими мотивами она никак не обращена к тому, что сейчас
происходит в мире. В этом отношении кое-что из написанного за последние годы
в Советской России, несомненно, значительнее и, при всей своей сыроватости,
все же отмечено острым зрением, чутким слухом к времени. Настоящая же
Европа, "заграница" (особенно Франция и Англия) в книгах своих зрелее,
тоньше, наконец, просто-напросто интереснее: два-три наших писателя такое
сравнение выдержат, а для остальных оно было бы крайне опасно... Здесь, в
эмиграции, раздается барабанный бой "хранения заветов" и "стояния на славном
посту", с твердой надеждой, что заветы и посты в недалеком будущем полностью
восстановятся, или культивируются воспоминания, или рассказываются
историйки, более и менее невинные. Вдохновения, пафоса в эмигрантской
литературе мало. К ней уменьшается внимание, но не сама ли она в этом
виновата?
Удивительнее всего то, что она здесь, в условиях полной свободы, ничего
не отвечает, ничего не возражает теперешней новой России. Будучи частью
России и всячески отстаивая свое право быть ею, она как будто не видит, не
знает, не хочет знать, что в России создается... Она отделывается усмешками
или проклятиями, в лучшем случае. Дело дошло до того даже, что она уступает
некоторым советским писателям (Олеше, например) защиту, отстаивание и
развитие своих убеждений и ценностей, - защиту идеи личности, прежде всего.
Но в советских условиях подобная "миссия" обречена на двусмысленные уловки,
отступления, хитрости, на недоговоренность вообще. Казалось бы, здесь и
договорить все... Но здесь литература об этом молчит. Молчание может быть
красноречивым, может быть полным смысла и значения, - когда оно вынуждено:
молчание некоторых писателей там, в России, именно так нами и
воспринимается. Но ведь здесь-то, в эмиграции, говорить позволено все:
молчание здешней литературы заставляет думать, что ей нечего России сказать.
При подлинном и пристальном своем внимании к внутренней жизни, к
"психологии" (у некоторых молодых в особенности) она не знает, что с этим
материалом делать, и только переносит пресловутое "описательство" извне
вовнутрь, с картин природы или быта на "переживания", ничего не изменяя по
существу... Она слабеет, мельчает.