"Георгий Адамович. Литературные беседы кн.2 ("Звено": 1926-1928)" - читать интересную книгу автора

индивидуума, одушевленного данным мотивом, выскакивает зачастую из хаоса
неизвестности, появляясь в кафе, просто так себе, Фальк..."
Андрей Белый встает на защиту быта, но нерешительно. Он предвидит
другую крайность, превращение искусства в простую зарисовку, которая "есть
удел этнографии", или в бытовой протокол. Он восклицает: "Быт - средство;
нет, - он не цель". "Пусть быт окрылится". Только тогда "увидим мы
великолепные образчики творчества, отражающие величие нашей эпохи".
Если это совет писателям, то совет довольно опасный. Всякий намек на
необходимость "окрылить" быт - т. е. утончить и опрозрачить бытовую оболочку
художественного произведения - может только сбить писателя с толку. Если
сознание, что весь быт - "только подобие", не дано писателю от Бога, то он
все равно никогда и никак этого не поймет; а если в нем это сознание есть,
то ни под какими пластами быта оно не угаснет. И чем глубже оно скрыто, тем
сильнее творчество. Читая размышления Андрея Белого, я вспомнил его романы и
смутно понял, почему они так окончательно, так болезненно "неприемлемы".
Почти гениальное вдохновение в них, огромный размах, блистательное словесное
мастерство. Но слишком явно сквозит в них пшибышевщина и слишком сильно
чувствуется страх, как бы не забыл читатель, что все эти движущиеся,
говорящие, живущие и умирающие люди, Аблеуховы и Летаевы - только символы. И
в конце концов символы остаются, а людей нет. Идея романа, поэзия романа
обнажена до крайности. А вот у Гоголя пятьдесят лет никто ничего не мог
разглядеть, кроме быта и даже "просто пошлости" (слова Льва Толстого о
"Женитьбе"), и полвека понадобилось, чтобы люди почувствовали под
миргородской непролазной грязью, под провинциальными дрязгами, плутнями
Чичикова и враньем Хлестакова, под этим тяжелым покрывалом - волшебный,
животворящий огонь. Гоголь, конечно, главнейший учитель Андрея Белого, и
недосягаемый образец. Но Гоголя ведь училась вся русская литература. Белый,
принадлежащий к "пшибышевскому" поколению нашей словесности, резко
отделяется от более ранних и более простодушных учеников Гоголя. И, по
методам и приемам, он худший ученик. Те списывали быт, как правоверные
реалисты, и лишь интуитивно озаряли его изнутри светом поэзии, по мере сил и
дарований. Белый забежал с другого конца и на стержень идеи, на ось символов
стал нанизывать быт. Он жизнь подогнал к схемам. В этом, вероятно, разгадка
его неудач, отсутствия свободы в его романах и мертвенности их.
Совсем не страшно, если русская литература опять глубоко погрузится в
этнографию, обывательщину, протоколизм, если она опять станет бытовой и
натуралистической. Поэзия в быту не задыхается и не умирает. Настоящий
художник может создать какую угодно бытовую панораму, в каких угодно образах
отразить эпоху, послужить разным временным целям, - как было и с Гоголем, -
но сам собой, не заботясь о том, он во всем этом выразит лишь свою единую
Идею. А другие, помельче, тоже не проиграют, отдавшись быту. Во всех смыслах
полезнее и приятнее добросовестные кропотливые "сцены с натуры", чем любые
литературные упражнения "вне времени и пространствам.

2.

Нелегко разобраться в современной советской беллетристике. Иногда
думаешь: Бабеля я читал, Пильняка, Леонова, Серапионов, Сейфуллину, Романова
читал, - значит, новую литературу я знаю. Но тут же попадается под руки
"полное собрание сочинений" какого-нибудь Петрова или Смирнова, со статьей