"Георгий Адамович. Невозможность поэзии. Избранные эссе 50-х годов" - читать интересную книгу автора

в стихах. Здесь, в своей сфере, Пушкин, конечно, - художник более
совершенный, и даже последние, поздние, почти зрелые лермонтовские стихи -
хотя бы та "Чинара", которая приводила в восхищение Бунина, - неизменно
уступают стихам пушкинским в точности, в пластичности, в непринужденности, в
той прохладной царственной бледности, которая роднит Пушкина с греками. А
так называемый "кованый" стих Лермонтова - большей частью сплошная
риторика,.. Нет, в области приближения к совершенству Лермонтов от Пушкина
отстает и едва ли его когда-нибудь нагнал бы. Но у Лермонтова есть ощущение
и ожидание чуда, которого у Пушкина нет. У Лермонтова есть паузы, есть
молчание, которое выразительнее всего, что он в силах был бы сказать. Он
писал стихи хуже Пушкина, но при меньших удачах его стихи ближе к тому,
чтобы действительно стать отражением "пламени и света". Это трудно
объяснить, это невозможно убедительно доказать, но общее впечатление такое,
будто в лермонтовской поэзии незримо присутствует вечность, а черное, с
отливами глубокой, бездонной синевы небо, "торжественное и чудное", служит
ей фоном.
Оттого о Лермонтове как-то по-особому и вспомнили в годы, о которых я
говорю. Не все в нем вспомнили, нет, и не всего, а те его строки, в которых
разбег и стремление слишком много несут в себе смысла, чтобы не оборваться в
бессмыслицу или в риторическую трясину: например, удивительное,
непорочно-чистое, "как поцелуй ребенка", начало "Паруса" с грубо
размалеванным его концом или "Из-под таинственной холодной полумаски..." -
строчка, из которой вышел Блок, - с совершенно невозможными "глазками" тут
же, - и другое.
Был, кроме того, в поэзии Лермонтова трагически-дружественный тон, - то
же, как у Блока, но мужественнее и тверже, чем у Блока: на него отклик
возникает сам собой. Оправдания поэтической катастрофы, которая не
катастрофой быть не соглашалась, искать больше было негде. А как бы мы сами
себя ни уверяли в противоположном, оправдание было нам нужно, - и во всяком
случае нужен был в классическом прошлом голос, который больше других казался
обращенным к нашему настоящему.
Мелькает мысль: да, прекрасно, Лермонтов, а к нему в придачу какие-то
вагнеровские, похожие на сон воспоминания, какие-то волшебные цели,
безнадежно-изнурительные порывы с величественной финальной катастрофой, - а
что на деле? Стихи как стихи: то хорошие, то слабоватые - о любви, о
природе, о скуке, об одиночестве, о смерти, об ангелах, о парижском
городском пейзаже. Где в них отражение этих метафизических надежд и падений?
Возражение я делаю самому себе - главным образом потому, что не
сомневаюсь: было бы оно сделано и извне. В этом возражении есть доля правды.
Но подумаем: могло ли все быть по-другому? Были возможны изменения и
колебания лишь в литературных, материальных качествах здешней поэзии, в
размерах дарований и в уровне мастерства. Но невозможна была ее общая
"однотонность", ее непрерывная, неизменная обращенность к единой теме, ее
рыцарское служение лишь одной Прекрасной Даме без всякого поглядывания по
сторонам. Все мы хорошо знаем, как слаб и рассеян человек. Даже храня где-то
в глубине памяти представление о "самом важном", - как любила говорить
Гиппиус, тянет иногда слабости своей поддаться и сочинить стихи, "стишки"
без всякой связи с подобными представлениями, именно о любви или о цветах.
Иначе можно ли было бы жить? Подвижников и героев на свете мало, а поэт
бывает "меж детей ничтожных мира всех ничтожней" порой даже и тогда, когда