"Георгий Адамович. Наши поэты: Георгий Иванов, Ирина Одоевцева" - читать интересную книгу автора

Должен, однако, заметить сразу: никакого литературного родства между нами
нет и не было; и не имея ни малейшей претензии (говорю это совершенно
искренне) сравнивать или хотя бы только сопоставлять те стихи, которые мне
случалось писать, со стихами Иванова, я всегда воспринимал его поэзию, как
нечто духовно далекое (а если духовно, то, значит, и стилистически). С его
стороны отношение было, кажется, такое же. Дружба возникает порой в силу
сходства, а иногда и наоборот, по контрасту.
Еще в Петербурге, до революции и даже до 1914 года, мне представлялось,
что он весь в будущем и должен, как говорится, "найти себя". Самый воздух
его стихов, особая и чудесная ладность их явно обещала нечто более
значительное, чем тогдашние его темы и тот круг образов, которым он себя
ограничивал. В многотомной советской "Истории русской литературы",
обстоятельной и содержательной в своей чисто исторической части, но вздорной
по отношению к современности, что-то сказано - на страницах об акмеизме - о
фарфоровых чашках и безделушках, которые будто бы составляют предмет
вдохновения Георгия Иванова. У меня нет книги под рукой, не могу
процитировать точно, но за смысл ручаюсь. Конечно, фарфоровые безделушки -
нарочитое преувеличение, тем более нелепое, что еще в России, до эмиграции,
ивановские темы изменились, и составителям истории следовало бы об этом
знать. Но действительно первые стихи Иванова - "Отплытие на остров Цитеру" и
другие - были как-то нарядно и весело вещественны, без всякого прорыва в
области иные. Отчасти это, может быть, и восхитило в них Гумилева, тогда
начинавшего борьбу со всякими туманами и мистически расплывчатой тоской о
недостижимом. Должно было восхитить его, впрочем, и то, к чему он был
особенно чувствителен: безошибочность напева, возникновение поэзии именно из
напева, независимо от логического содержания фразы, а вовсе не из
поэтичности замысла. Стихи Иванова были вполне земными стихами, но ils
creusaient le ciel - формула Бодлера: "la poesie le ciel" [1] - безотчетно и
все очевиднее, нежели многие из тех стихов, где только о небе и говорится.
Вспоминаю сравнение. В те годы авиация была еще новинкой, и мы, в
сущности, еще детьми, ездили весенними вечерами на какой-то пригородный
аэродром, - кажется. Коломяжское шоссе - любоваться полетами смельчаков,
кружившихся невысоко над землей на своих хрупких аппаратах с полотняными,
большей частью двойными крыльями. Упадет или не упадет? Уверенности не было.
Казалось, каждую минуту может упасть, и, если в отдалении пролетала птица,
сразу угадывалась разница: птица упасть не может. Даже большие поэты не
всегда в стихах своих дают почувствовать, что не сорвутся, не упадут, не
исказят ритма, не подменят органически спаянной строфы словесной толчеей,
которую можно счесть стихами лишь в силу наличия рифм и размера. У Иванова
страховка от срыва всегда подразумевалась сама собой: он был птицей, а не
машиной, в которой тут надо было бы что-то смазать, там подвинтить и
скрепить. В горьковском афоризме хотелось, читая и в особенности слушая
Иванова, сделать перестановку: "рожденный летать ползать не может".
Позднее, в первые революционные годы, его стихи как будто по-настоящему
вырвались на простор из мира несколько душного и в себе замкнутого. Мне, да
и не мне одному, тогда казалось, что Иванов, в расцвете сил, дотянулся до
лучшего, что суждено ему написать и, хотя формально это не было верно, я и
сейчас вспоминаю его тогдашние стихи, широкие, легкие, сладкие без всякой
приторности, нежные без сентиментальности, как одно из украшений новой
русской поэзии. Биографическую справку к ним давать было бы рано, этим, надо