"Георгий Адамович. Несколько слов о Мандельштаме" - читать интересную книгу автора

Повторяю, для меня это осталось одним из самых дорогих воспоминаний о
Мандельштаме. Обманывать, конечно, нехорошо, но кто из нас живет, делая
только то, что хорошо? Проверяя себя, вполне допускаю, что, если бы "в
компанию" взяли меня, а исключили бы другого, я бы поддался уговорам и
согласился бы. Но тогда не надо говорить о Пушкине, говорить в том тоне и
духе, как говорили мы в тот вечер, - и конечно не о Пушкине только, а ни о
чем, что любишь, чему ищешь ответного отклика: иначе - все ложь, лицемерие,
мерзость, нет никакой поэзии, незачем быть поэзии, и Мандельштам это
почувствовал! По Державину - "всякий человек есть ложь". Может быть. Но
истинный образ человеческий проявляется в потребности преодоления лжи, и за
одну минуту такого преодоления можно человеку простить обман в тысячу раз
худший, чем тот, случайный и ничтожный, которого не вынес Мандельштам.

* * *

Перечитываю "Шум времени", "Египетскую марку" и тщетно стараюсь найти в
прозе Мандельштама то, что так неотразимо в его стихах. Нет, книгу лучше
отложить. Цветисто и чопорно.
Проза поэта? Едва ли существует определение более двусмысленное, легче
поддающееся разным толкованиям. Если язык поэта должен быть строже и
опрятнее того обезличенного, среднеинтеллигентского языка, который
процветает в газетных передовых статьях, то разве Толстой или Гоголь не дали
образцов именно такого, подлинно творческою отношения к слову? Если язык
поэта, по сравнению с языком великих романистов, должен оказаться несколько
скуп, подсушен, сдержан, то разве восхитительная, - согласно Гоголю,
"благоуханная", - проза Лермонтова не растекается по страницам "Героя нашего
времени" с совершенной свободой? Что значит "проза поэта" - неизвестно.
Неизвестно даже, похвала это или упрек. [3]

В прозе своей Мандельштам как будто теряется, - теряется, потеряв
музыку. Остается его ложноклассицизм, остается стремление к латыни,
оснащенное модой 20-х годов, когда считалось - и с высоты студийных кафедр
проповедовалось, - что метафорическая образность есть основное условие
художественности и что тот, кто пишет "пошел дождь" или "взошло солнце",
права на звание художника не имеет. К латыни же Мандельштам расположен был
всегда, и порой в его "бормотания" она вклинивается с огромной силой
(например, "Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить" - удивительная,
действительно "тацитовская" строчка, где самое звуковое насилие над первым
"чтобы", втиснутым в размер, как слово ямбическое, увеличивает
выразительность стиха, подчеркивает соответствие ритма смыслу: рабов
заставляют молчать, рабы угрожают восстанием... Вот мастерство поэта, в
данном случае, может быть, и безотчетное, как часто бывает у мастеров
подлинных!) Но в прозе Мандельштам не дает передышки. Как мог он этого не
почувствовать?
В качестве возможного объяснения, по аналогии, вспоминаю "Доктора
Живаго". В конце романа Пастернак от имени героя говорит о литературе, и
говорит так верно, так проницательно и убедительно, что многим нашим
беллетристам следовало бы заучить эту страницу наизусть: именно о тщете
картинности, образности, о необходимости стремиться к искусству, которое
оставалось бы искусством неизвестно как и в силу чего. Но самый роман