"Георгий Адамович. Дополнения к "Комментариям"" - читать интересную книгу автора

земли, и поднять весь человеческий груз им, очевидно, не по силам. Они и
сбрасывают его, после чего без труда достигают "чистейших сфер". Но по
старинному, глубокомысленному
преданию человек больше ангела. "Гете был пошляк", - обмолвился в
запальчивости и раздражении один из ангелических русских писателей, - верно,
по ощущению, но с ужасающим кощунством, в порядке истинной иерархии
ценностей.

* * *(IV)

"Конец литературы". Книги, конечно, не перестанут никогда выходить. Их
всегда будут читать, будут разбирать, "критиковать". Но литература может
кончиться в сознании отдельного человека. Дело в том, что по самой природе
своей литература есть вещь предварительная, вещь, которую можно исчерпать. И
стоит только писателю "возжаждать вещей последних", как литература (своя,
личная) начнет разрываться, таять, испепеляться, истончаться, и превратится
в ничто. Еще: ее может убить ирония. Но вернее всего убьет ее ощущение
никчемности. Будто снимаешь листик за листиком: это не важно и то не важно
(или нелепо, - в случае иронии), это - пустяки, и то - всего лишь мишура,
листик за листиком, безжалостно, в предчувствии самого верного, самого
нужного, а его нет. Одни только листья, будто кочан капусты. Стоит только
пожелать простоты, - простота разъест душу, серной кислотой, капля за
каплей. Простота же есть понятие отрицательное, глубоко-мефистофелевское и
по-мефистофельски неотразимое. Как не хотеть простоты и как достичь ее, не
уничтожившись в тот же момент! Все не просто. Простота же есть ноль,
небытие. "Я - воображаемый, - еще могу написать то, что все вы пишете, но
уже я не хочу этого писать. И пусть не говорят мне о бессилии: отказываюсь
умышленно, намеренно; сознательно выбираю молчание".
Есть еще объяснение, более наглядное. Литература принуждена выбирать
случайную тему и случайные образы, живого человека из миллионов, не схему, а
личность. Если же я случайного (т. е. игры) избегаю, то литература гибнет.
Представьте себе окружность с радиусами. Литература - на концах радиусов,
где поле обширное и необозримое, где тысячи случаев, тем, настроений, тонов,
ритмов, сюжетов. Удача выбора, оправданность его во всей этой сложности и
есть свойство таланта, и чем безграничнее материал выбора, т. е. чем дальше
скольжение по радиусам - тем больше радости в творчестве, свободы в игре. Но
бывает желание в душе человека: спуститься к центру ("Не хочу пустяков -
хочу единственно-нужного"). И мало-помалу поле суживается, радиусы
стягиваются, выбор уменьшается, все удаленное от центра кажется в переносном
смысле поверхностным, все одно за другим отбрасывается. Человек ищет
"настоящих слов", простоты и правды, ненавидя всякие обольщения и
отказываясь неумолимо-логическими в своей последовательности отказами.
Наконец, он у центра. Но центр есть точка, т. е. отрицание пространства, и в
нем можно только задохнуться, умолкнуть. Настоящих слов в языке нет, а
передумывать поздно, да и невозможно.
В Пушкине и Толстом многое становится понятным так. Пушкинский "конец"
яснее, и отчетливее замкнут он в области литературы. Пушкин иссякал в
тридцатых годах, и не только Бенкендорф с Натальей Николаевной тут повинны.
Пушкина точил червь простоты. Не талант его ослабел, - нет. Но, по-видимому,
не хотелось ему того, чем этот талант удовлетворялся раньше, мутило от неги