"Ахмедхан Абу-Бакар. Кубачинские рассказы" - читать интересную книгу автора

аульчане отцу Бахадура.
- Эй, неоперившийся! - насмешливо окликали юношу, зная и помня
Бахадура-мальчишку с золотистым пушком на лице и словно не видя, что щеки
его уже с прошлой весны начали отливать синевой, что он уже не однажды
побывал у сельского парикмахера.
Представляете, что может сделать с человеком время, не подвластное
никому на свете? Хорошо, что время не служит на побегушках у зубоскалов,
которые любят потешаться над чужой юностью. И вдвойне хорошо, что не
поддается на мольбы юность, безжалостно пришпоривающая коня времени на троне
жизни.
В тот миг, когда скользнуло по румяной щеке Бахадура тонкое лезвие
бритвы, в нем родилось и стало крепнуть гордое желание стать сильным, даже
всемогущим, чтобы никто не мог, иронически посмеиваясь, звать его
неоперившимся и благодушно похлопывать по плечу. Пришла его пора заступаться
за всех, кого обижают. Он сам достаточно претерпел и но хотел теперь, чтоб
кто-нибудь другой страдал от людских насмешек.
Первой, кого бы хотел защитить, укрыть "орлиным крылом" Бахадур, была
его соседка Шуайнат. И не просто соседка... Ах, если б только соседка, но
еще и жена троюродного дяди! У нас в аулах сосед соседу где-то да родня.
Шу-ай-нат!.. Слышите теплый шорох крыльев черных лебедей? Наверно, в
честь гордых птиц дали ей это имя - Шу-ай-нат.
Радость качнула сердце Бахадура, когда услышал: дядя Синка-Саид (имя-то
у него какое! Синка-Саид - значит Медведь-Саид, зря ведь так не назовут
человека!) бросил жену, ушел к другой, говорят, насовсем.
"Наконец-то,- думал юноша,- Шуайнат может жить, не боясь кулаков этого
медведя, делать привычную работу по дому, учить детей быть вежливыми,
умными". А он, Бахадур, сделает все, чтоб учительница Шуайнат никогда больше
не плакала.
...Жизнь может сложиться по-всякому, но к каждому- и самому
счастливому, и самому обездоленному - приходит восемнадцатилетие. И вряд ли
кто сумел правильно оцепить свой возраст и понять, что это такое, твои
восемнадцать лет.
Восемнадцатая весна! В ней не только сладкие побеги первых листьев
травы - в ней и желтая пена мутных потоков, прокладывающих путь после долгой
зимы, и обнажение всего, что оставили на земле месяцы жизни без солнца. У
нас без горечи говорят: "Увидишь люльку - подумай о гробе", но каждый
начинает это понимать только к старости.
Вот и мой орленок, пока еще в золотистом пушке, не мог понять, даже не
догадывался, что думает женщина, оставленная мужем.
Шуайнат любила этого человека, похожего во многом на могучий кряжистый
дуб, а не какой-нибудь там хилый орешник, любила Синка-Саида таким, какой он
был, не обольщаясь - ведь ей давно минуло восемнадцать, - и сносила все его
прихоти, и задыхалась от великой обиды: за что? Как он мог бросить ее,
Шуайнат?
Незнание наматывало нитки ярости на клубок обиды. Ночами, если скрипнет
дверь, женщина вскакивала, думая, что муж вернулся, и готова была простить
ему все. Но за дверью была чернота южной ночи, глухая, безответная, как
чужая душа. И женщина, возвратясь к постели, долго взбивала две подушки -
свою и мужа. Терзаясь ровностью, то горела огнем мщения, то леденела от
презрении к себе: зачем, забыв гордость, ходила в дальний аул, чтоб хоть