"Федор Александрович Абрамов. Две зимы и три лета ("Пряслины" #2) " - читать интересную книгу автора

Он поднес руку ко рту:
- Возвращайтесь скорей! Чай будем пить. С хлебом! С настоящим! -
добавил он громко.

3

Войдя в избу, Михаил поставил на пол плетенную из бересты корзину, к
которой сверху были привязаны продымленный чайник и котелок, бросил к
кровати мешок с валенками, потом расстегнул ремень с железной натопорней и
большим охотничьим ножом в кожаных залощенных ножнах снял старую, побелевшую
от дождей и снега и не в одном месте прожженную фуфайку, снял шапку-ушанку
из рыжей мохнатой собачины, вышел из-под полатей, разогнулся.
Вот он и дома...
Не много ему приходится жить дома. С осени до весны на лесозаготовках,
потом сплав, потом страда - по неделям преешь на дальних сенокосах, - потом
снова лес. И так из года в год.
Пол был вымыт - приятно, когда тебя ждут. Стены в избе еще голые -
нечем оклеить, газету с трудом на курево раздобудешь. Только под карточкой
отца, убранной полотенцем с петухами, висел ярко-красный плакат "Все для
фронта, все для Победы!"
Михаил прошел в задоски, заглянул в девочешник - так называли маленький
закуток с одним окошком за задосками. Мать отговаривала его, когда он затеял
делать отдельный угол для сестер. Но он настоял на своем. Нехорошо спать
Лизке в общей свалке с ребятами. Девка. Надо вперед немного заглядывать.
В девочешнике у стены стояла койка на сосновых чурочках. Койка была
аккуратно застлана старым байковым одеялом, а в головах, как положено,
подушка. Михаил улыбнулся: все это Лизка соорудила без него. Полтора месяца
назад, когда он последний раз приезжал домой из лесу, койки еще не было.
И еще раз он улыбнулся, когда, вернувшись в избу и снова оглядывая ее,
наткнулся глазами на новый стояк у печи с карандашными пометками и ножевыми
зарубками. Живут Пряслины!
Анна, все время не сводившая глаз с сына, облегченно вздохнула: ну,
слава богу, хоть избой остался доволен.
- Самовар ставить или баню затоплять? - спросила она.
- Погоди маленько. Дай в себя прийти.
Михаил сел на прилавок к печи, снял кирзовые сапоги - на правом опять
голенище протерлось, сунул ноги в теплые, с суконными голяшками валенки,
которые подала ему мать с печи. Вот теперь совсем хорошо.
- Холодно на реке-то, - сказал он, свертывая цигарку.
- Как не холодно. Я навоз с утра возила - до костей пробирает.
- Пахать еще не собираются?
- Готовятся. Ждут тебя. Анфиса Петровна сколько раз поминала: где у нас
мужика-то главного нету?
Чиркнув кресалом по кремню, Михаил выбил искру, помахал задымившейся
суконкой, чтобы та разгорелась лучше. Затягиваясь, скосил на мать карий
улыбающийся глаз:
- Ну, как тут у вас победы праздновали? Шумно было?
- Было. Всего было. И шуму было, и слез было, и радости. Кто скачет,
кто плачет, кто обнимается... - Анна хлюпнула носом, но, заметив, как на
обветренных коричневых щеках сына заходили желваки, поспешно смахнула слезу