"В полярные льды за 'Италией'" - читать интересную книгу автора (Шпанов Николай Николаевич)

К ЧУХНОВСКОМУ НА ВЫРУЧКУ

Ночь на 14 июля подходит к концу. Снова льды скрежещут о железные борта «Красина». Я хожу по кораблю- ищу места для ночевки. Все места в лазарете заняты спасенными. Но нет места даже в кочегарских кубриках. Электрический свет в санитарной каюте привлекает меня, и я иду навестить Анатоликуса.

Мой друг стоит, склонившись над изголовьем лежащего с открытыми глазами Цаппи. В руках у него тарелка, до краев наполненная сладко пахнущим компотом. У меня челюсти сводит судорогой от желания попробовать лакомое блюдо, но Анатоликус не обращает на меня никакого внимания. Он занят Цаппи. Как всегда, говоря с итальянцами, Анатоликус неимоверно коверкает русский язык. Он почему-то думает, что если слова исковеркать, — иностранцы легче поймут.

— Вот, товарищ Цаппи, хорошо компот. Оччень хорошо компот.

Анатоликус закатывает глаза и причмокивает губами. Такому причмокиванию нельзя не поверить. Но смысл фразы видимо остается тайной для Цаппи. Единственное, что он понимает, это, что к нему, капитану Цаппи, какой-то санитар-большевик обратился со словом «товарищ». В чем был, Цаппи вскакивает с кровати. В первый момент у него спирает дыхание и застревают слова. Он подносит к носу Анатоликуса вспухший красный кулак. Наконец он шипит:

— Нет Цаппи товарищ… Цаппи есть офицер… Цаппи господин. Нет большевик…

Расплескивая компот, Щукин бросает тарелку на стол и выскакивает ко мне в коридор.

— Фьюйт, момент! Вон его из лазарета! Какой он мне господин. Я сам себе господин.

В порыве негодования Щукин забывает про своих больных и исчезает в каюте боцмана. Но проходит пять минут, и он появляется оттуда умиротворенный, с блестящими глазами. С порога он кричит мне:

— Орайтикус!

Раз Щукин кричит "орайтикус"- значит все в порядке. Щукин отходчив. Он уже придумал компромисс:

— Ладно, ну его к чорту. Он не товарищ, но и не господин. Идемте со мной, Николай Николаевич, помогите ему об'яснить.

Идем в лазарет. Цаппи лежит на койке, он злым взглядом встречает Анатоликуса. Но у Анатоликуса уже отлегло.

— Как ваше имя? — добродушно обращается он к Цаппи. Цаппи вопросительно смотрит.

— Ну, имя, понимаете. Вот я- Анатолий. Вот он- Николай, а вас как?

— А-а, Филиппо, Филиппо Цаппи, капитан ди-корветта Филиппо Цаппи.

— Значит, Филипп.

Цаппи недоуменно кивает головой.

— А отца вашего как звали? Не понимаете? Ну, имя ваш отец, ваш папа, папус.

— Папус? Что есть папус?

— Ну, папус — это мой старик, вот такой- с бородой, а вы- его сын. Вот, если я Анатолий, а мой папус Иван, значит я Анатолий Иванович.

— Ага, понимаю, миа падре? Пьетро. Пьетро Цаппи. Дворянин и кавалер Пьетро Цаппи.

— Ну, вот и отлично, по-нашему Петр. И выходите вы Филипп, а по батюшке Петрович.

Щукин наставляет указательный палец на грудь Цаппи и убедительно повторяет несколько раз: Филипп Петрович, Филипп Петрович.

— А я для вас больше не Щукин и не Сукин, а Анатолий Иванович.

Щукин полностью удовлетворен. С этого момента в отношениях Щукина с Цаппи устанавливается строгая корректность. Один из них с этих пор называется Филиппом Петровичем, а другой — Анной Ивановной. "Анатолий Иванович"- не под силу Цаппи, и он упростил это сложное имя до "Анны Ивановны". Но Анатоликус не в претензии. Детали его трогают мало. Ему важен принцип равенства с Цаппи.

Пока у Анатоликуса происходит препирательство с Цаппи, на верхней койке проснулся капитан Вильери. Как и все члены его группы, он совершенно здоров. Только по ночам его и Трояни треплет легкая лихорадка. Вильери протягивает руку и просит пить. Щукин дает ему большую эмалированную кружку с водой, подкрашенной клюквенным экстрактом. Но Вильери пренебрежительно отталкивает кружку и обращается ко мне:

— Скажите ему, чтобы дал мне стакан. Он всегда сует мне эту отвратительную кружку. Я не могу пить из железной посуды.

Вильери не может пить из эмалированной кружки. А ведь он провел два месяца на льду, где черпал талую воду ладонью со льдины, по которой ходил! Мне делается не по себе в лазарете и, воспользовавшись тем, что Щукин отправляется на поиски фаянсовой чашки для Вильери, я удираю в кают-компанию. Там я застаю странную картину. Взволнованный Жюдичи об'ясняет кому-то из корабельного начальства, что Цаппи крайне взволнован тем, что к нему в лазарет положили Чечиони. Чечиони- солдат. В Италии не принято, чтобы солдаты лежали в одном лазарете с офицерами. Чечиони можно перевести в какое-нибудь из матросских помещений.

— Позвольте, но ведь Чечиони же болен: у него сломана нога. В лазарете у него под рукой санитар и в любой момент врач. Жюдичи растерянно разводит руками:

— Ну, я не знаю. Меня просили вам передать, что офицерам, особенно Цаппи, присутствие Чечиони неприятно.

Наше начальство недоуменно пожимает плечами, и через десять минут Чечиони переводят в отдельную удобную каюту.

Вместе с Чечиони покидает лазарет и унтер-офицер Бьяджи, радист. Бьяджи не стал дожидаться, пока господа офицеры попросят его выселиться из лазарета, и удобно устроился на диване кают-компании, в углу, где отгородили ему занавеской.

Здесь у него, за занавеской, образовался с этого дня радиоклуб. Кабанов из «Комсомолки», Юдихин, Бакулин и Добровольский стали постоянными гостями этого угла. Целыми днями доносятся оттуда слова какого-то международного жаргона, на котором четыре человека, знающие в общей сложности не больше четырех иностранных слов, умудряются переговорить о тысяче интереснейших вещей.

Итальянцы проявляют понятную нервность. С каждым днем, с каждым часом сокращается расстояние до пловучего кусочка Италии, ждущего их в бухте Кингсбея: «Читта-ди-Милано». Там ждут их друзья, родная речь и уверенность в возвращении к лазурным берегам Средиземного моря. Но продвигаемся мы отменно медленно. Большие пространства битого льда сменяются тяжелыми паками. У берегов Норд-Остланда лед делается все крепче и крепче. Он значительно плотнее, меньше становится трещин и разводий. Вскоре он перейдет в береговой припай, с которым еще труднее будет бороться. Уже сейчас приходится прибегать к крайнему средству- перекачке цистерн.

Медленно, почти незаметно для глаза, на белом поле вырастают серые фестоны скал Кап-Вреде. Серыми зубцами легкого кружева ограждают они белую скатерть припая. В бинокль уже видны ровные террасы плато, гигантскими ступенями поднимающиеся от моря.

Около полудня мы входим в серую мглу, переходящую в снег. Огромными ватными хлопьями, точно в театре, валится снег на корабль. Из-за белой завесы не видно и Кап-Вреде. Но мы знаем, что за этим непроницаемым занавесом сидит у берега Чухновский с товарищами. Нужно к нему торопитьсяблизок момент подвижки льдов, окружающих Вреде. Двинется лед- оторвется припай. Трудно предположить, чтобы Чухновский с людьми не успели укрыться на берег в случае даже внезапной подвижки льда. Но самолет, который стоит от берега на расстоянии полутора миль, погибнет наверняка.

Нужно спешить, но спешить невозможно. Мы врезаемся в тяжелый неподатливый лед, опирающийся на береговой припай.

Видимо, и Чухновского беспокоит участь машины. Одну за другой он шлет радиограммы, с точнейшими инструкциями о подходе к нему. Настроение у Чухновского и его товарищей было вероятно не особенно плохим, так как телеграммы, интерпретированные Алексеевым, приходили к нам в таком виде, что вызывали гомерический хохот. Впрочем у них и не было особых оснований тужить. Запасы продовольствия они пополнили мясом двух оленей, убитых Страубе и Блувштейном, а недостаток соли, который ими остро ощущался «Браганца» обещала пополнить при первой возможности. К сожалению «Браганца», как и следовало ожидать, подойти к Чухновскому не смогла. К вечеру 14-го мы добрались до полосы чистой воды. Радостно режет «Красин» темную гладь, от мягких об'ятий которой давно, отвыкли его железные бока. Чистую воду мы проскакиваем очень быстро, расстояние между нами и Вреде сокращается на глазах.

В ночь на 15-е снова воткнулись в лед. На нас валится снег, большими мокрыми хлопьями покрывая всю палубу, тая на одежде и лице. Струйки холодной воды бегут под воротник. От сплошного, без единой проталины, ровного льда тянет зимней стужей, горизонт заволакивает белая вуаль снегопада. Разве можно, не имея в кармане календаря, предположить, что сегодня ночь на 15 июля?

Руки стынут от постоянного держания у глаз бинокля. Но в мутные стекла моего Росса все равно ничего не видно. У серых скал Вреде никаких признаков самолета Чухновского. Но мы знаем, что за поворотом низкой каменной гряды должна находиться крошечная бухта Рипсбей, и в ней пять суток сидит Чухновский.

В кают-компании стало почти уютно. Ярко горят плафоны. Воздух напоен запахом дрянного норвежского табаку, кажущимся чрезвычайно вкусным после холодного промозглого воздуха палубы. В углу за занавеской у Бьяджи сегодня тишина. Маленький коренастый сержант задумчиво уставился в иллюминатор и машинально потирает заскорузлой рукою свой кудрявый, как у негра, затылок. Интересно знать, какие воспоминания шевелятся под крышкой этого затылка? Не думает ли он о том, что это- последний снегопад, который ему приходится видеть в полярной области. Пройдет немного дней, и на борту «Читта-ди-Милано» он отправится в Нарвик, там сядет в вагон, долженствующий доставить его в родную Италию. А в Италии нет ни мокрых снегопадов, ни непроглядных туманов, ни голых серо-белых скал, торчащих из ледяного моря.

Дым сигаретки застилает смуглое лицо Бьяджи. Сквозь эту голубую дымку он смотрит на последний полярный снегопад.

— Алло, синьор Бьяджи.

— А, синьор-корреспонденто. Какие новости?

— Ну, какие у нас новости! Вот вперлись в лед, через который никак не пролезем к Чухновскому.

— Скажите, а это не может грозить Чухновскому опасностью? Ведь льды так предательски непостоянны. Сегодня они тверды, как гранит, завтра- не надежнее легкого плота. Вы знаете, сколько раз нам пришлось менять стоянку нашей палатки?

Словоохотливый Бьяджи оживляется и, вырвав листок из моего блокнота, начинает что-то быстро чертить.

— Мы переносили палатку три раза. Посмотрите, вот здесь мы были 23 мая. 23 июня нам пришлось перетащиться отсюда. Здесь мы были до 8 июля, а 9 перетащили палатку на то место, где вы нас застали.

Бьяджи набрасывает схему переходов лагеря с места на место.

Волнистая линия этой схемы служит живым свидетелем тех сотрясений, которые испытывал в момент нашей беседы «Красин», борясь с тяжелым льдом. Эта борьба начала приобретать характер безнадежности. И когда после полудня за изгибом низкой каменистой гряды скал стал наконец виден распластанный на белом фоне самолет, стало ясно: нам до него не добраться. Лед берегового припая стоит между нами непреодолимым препятствием. Раз'еденная голубыми майнами белая поверхность совершенно не имеет характерных черных полосок трещин.

Около девятнадцати часов 15 июля «Красин» беспомощно замер в тяжелом паковом льду. Только сзади, за кормой, большим темным серпом изгибается наш след, направляясь к открытому морю. Но и он постепенно суживается и в нескольких милях от нас теряется в сдвинувшихся льдах.

Каждый раз, когда «Красин» неподвижно замирает во льдах, делаются слышными таинственные полярные шорохи, точно перешептывание могучих льдов.

А снизу, из кают-компании, под этот извечный полярный шопот доносятся звуки концерта струнного оркестра кочегаров. В последние дни кочегары охотно собираются в кают-компании и развлекают спасенных мотивами «Яблочка» и заунывных волжских песен. Эти концерты сделались настолько частыми и продолжительными, что мы, их постоянные слушатели, удираем от них на палубу. Сюда доносятся лишь слабые перезвоны гитары и свист водяного соловья.

В 20 ч. 30 мин. радист Юдихин и корреспондент «Комсомолки» Кабанов, набивши рюк-заки спиртом и теплыми пирожками, только что испеченными коком, спускаются на лыжах на лед. Они наши первые вестники Чухновскому. Две размашисто шагающие фигурки быстро исчезают вдали. Кабанов оставляет далеко за собой неплохого лыжника Юдихина.

Проходит два томительных часа, прежде чем от черной точки самолета отделяется ниточка бусинок, начинающая передвигаться по направлению к нам. Извиваясь на белом снегу, эта ниточка приближается, растет у нас на глазах. Спустя полчаса мы видим, что эта волнующая цепочка состоит из десяти человек. Одни спокойно и размашисто двигают лыжами. Другие идут неуклюже, постоянно теряя лыжи и останавливаясь. Тогда останавливается вся цепочка и ждет, пока склонившаяся над потерянными лыжами фигура снова выпрямится.

Пять человек из этих десяти- чухновцы. Двое- Кабанов и Юдихин. Но кто могут быть трое остальных, — совершенно непонятно. Кого мог подцепить в пустынном Рипсбее Чухновский? На этот вопрос не может ответить никто на борту. Пока мы гадаем на пальцах и строим самые разнообразные предположения, к самому борту подходят пять черных кожаных фигур группы Чухновского. Между ними шныряют Юдихин и Кабанов, и замыкают шествие три спокойных серых фигуры, впряженные в большие нарты, горой нагруженные какими-то тюками. Эти незнакомцы оказываются лыжной партией «Браганцы», высланной к Чухновскому с запасами продовольствия и теплой одеждой: норвежцем Хельмаром Нойс и альпинистами-итальянцами Альбертини и Матеода.

На чухновцев жалко смотреть. Заросшие грязной щетиной лица изжелта-серы. Щеки ввалились, глаза- в больших синих кругах- кажутся большими. У Чухновского вид отвратительный. Сутулая фигура Блувштейна совсем сгорбилась. Острее торчит его длинный нос и большими лопухами смотрят в стороны из-под с'ехавшего на лоб шлема уши. Один только Алексеев, как всегда, жизнерадостен, и красное широкое лицо его не изменилось ни на иоту.

Десятки об'ятий и сотни нетерпеливых вопросов встречают Чухновского. Но Борис Григорьевич должен спешить в лазарет, где его с нетерпением ждут Мариано и Цаппи. По справедливости они первыми имеют право пожать руку Чухновскому. Мне это на-руку, в темном проходе под трапом мне удается решительно преградить дорогу Чухновскому, и я настойчиво вымучиваю из него первый рассказ. Он лаконичен. — До острова Карла мы шли на высоте 50-100 метров, У островов Карла XII и Фойн мы обнаружили хорошую видимость. От этого места я новел самолет к Лей-Смит и далее- на остров Грет: Здесь я обнаружил, что предполагавшееся местопребывание группы Вильери должно находиться посередине громадного пространства воды. Это было абсурдом. Пройдя десять миль к северу от острова Грет, я убедился, что благодаря подвижке льдов, район возможного местонахождения группы Вильери значительно увеличился. Видимость ухудшалась, надвигался туман. Когда выяснилась необходимость прервать розыски группы Вильери, я повел самолет обратно. Радио с «Красина» сообщало нам, что видимость вокруг ледокола возможна лишь в пределах трех миль. У нас в это время была более ясная видимость. Подходя к островам Фойн и Карла XII, мы встретили первую волну тумана. Итти на прежней высоте становилось невозможным. Пришлось спуститься до высоты в 50-100 метров. Но туман еще давал некоторую возможность наблюдения. Предполагая, что в районе этих двух островов может находиться группа Мальмгрена я взял несколько к северу от прямого пути к «Красину», намереваясь по возможности обследовать район между островами. Действительно несколько севернее от прямой линии, соединяющей острова Карла XII с островом Фойн, нами была обнаружена группа людей, над которой я сделал несколько кругов, чтобы возможно точно определить ее местонахождение и нанести этот пункт на карту.

Видимость была неважной. Мои спутники подтверждают, что им так же, как и мне, показалось, что на самом торосе находятся два человека, из которых один махал тряпкой, а на небольшом расстоянии от них было распластано что-то в виде большой буквы А, напоминающее силуэт лежащего навзничь с раскинутыми руками человека.

Обнаружив группу, я повел машину к «Красину». Когда мы должны были находиться на расстоянии одной мили от «Красина», туман сделался настолько плотным, что нам не удалось обнаружить ледокола, и мы не могли отыскать аэродрома, несмотря на многократные попытки подойти к нему со всех сторон. При этом я шел так низко, что Алексееву пришлось вобрать антенну. Поэтому мы и потеряли с вами радиосвязь. Потеряв надежду найти корабль и израсходовав две трети горючего, я решил искать место посадки около берегов мыса Платен. Около мыса Вреде я сел на лед берегового припая. Однако поверхность казалась ровной лишь вследствие отсутствия резкого освещения, дающего тени. В конце пробега самолет наткнулся на ледяной порог, прикрытый сверху пологим покровом снега. Шасси самолета было повреждено именно этим порогом, но самолет по инерции прошел еще некоторое расстояние по льду и мягко осел в сторону. При этом оказались поврежденными винты боковых моторов и совершенно снесено лыжное шасси… Ну, не сердитесь, подробнее поговорим позже, а теперь спешу в лазарет.

За Чухновским закрылась стеклянная дверь санитарной каюты. За ней происходит единственная в своем роде встреча приговоренных к смерти Мариано и Цаппи с вынувшим их из смертной петли Чухновским. При таких встречах не должно быть свидетелей. Никто из нас не знает, что там произошло.

Спустя 15 минут Чухновский выходит от итальянцев и, отвернувшись от меня, быстро идет к себе в каюту. Я ухожу ловить Блувштейна, от которого на правах старого сожителя хочу выудить подробный рассказ о житье группы на Кап-Вреде.

Проглотив несколько чашек горячего кофе, Блувштейн растянулся на полу в каюте врача, — его койка так же, как и моя, занята спасенными итальянцами. С видом умирающего, терзаемого назойливым духовником, он выдавливает из себя слова рассказа:

— Ну, что же, обстоятельства нашего полета вы знаете. Но бог судья тем, кто составлял для нас запас продовольствия. Правда запас был рассчитан на непродолжительный полет. На нас пятерых приходилось десять банок мясных консервов, десять банок консервированного молока, два кило масла, немного отвратительных галет и очень мало шоколада. И то, строго говоря, все это вовсе не предназначалось нам, а группе Вильери. Хороши бы мы были, если бы мы ее действительно нашли и сбросили ей эти запасы. На всех нас была дана одна винтовка и пятьдесят патронов. Наша кухня состояла из примуса, который, как выяснилось при первой же попытке его запустить, не работал. Само собою, имея на борту таких мастеров, как Алексеев и Шелагин, мы его починили, и в первый же вечер сварили себе ужин. Первый ужин состоял из мясных консервов, разогретых с растаянным снегом.

Вы помните ту бензинную лейку, которую вы набивали мне снегом перед стартом? Эта проклятая лейка оказалась не вылуженой, а освинцованной. К сожалению мы узнали об этом только поев из нее. Нам всем грозила неприятность легкого отравления, а никаких противоядий в нашем распоряжении не было. Пришлось тут же стравить на каждого по целой банке молока. Аптечку мы конечно как водится забыли на «Красине». К счастью, ни на ком из нас отравление не сказалось, кроме бедняги Шелагина, который так до самого конца нашего пребывания на Вреде и ходил, держась за живот.

Когда мы утолили первый голод, настроение у всех поднялось. Первым долгом мы проверили запасы нашего продовольствия и пришли к заключению, что при экономии их хватит дней на пять. Однако Страубе, порывшись в карманах, вытащил пачку червонцев и, прыгая на одной ноге, весело заявил: "Ну, ребята, тужить не приходится: мы обеспечены финансами на целый месяц. Я не думаю, чтобы здесь, у медведей, цены были много выше норвежских. Десять червонцев- двести крон, по сорок крон на рыло. Не только прохарчимся, но пожалуй сумеем откупить у медведей и пару шкуренок.

Однако при ближайшем ознакомлении с окрестностями Вреде, оптимизм Страубе несколько погас. У медведей не оказалось не только магазинов, подобных норвежским, но даже самого плохонького кооператива. Нам пришлось отправиться в глубь полуострова в поисках пищи. Вся надежда теперь была на винтовку и десять обойм. Это было немного, особенно, если учесть наше искусство стрелять.

Берега Вреде поднимаются ровными террасами, обнаженными у подножий. Между отдельными мысами- глубокие впадины, занесенные толстым снежным покровом. Увязая по пояс в снегу, мы со Страубе пробирались по такому ущелью, — обоих нас назначили в первую охотничью партию по добыче дичи. Недалеко от берега мы заметили на сверкающем белом фоне серый силуэт зверя с большими рогами. Как полагается заправским охотникам, мы сразу распластались на снегу.

— Вилли, единорог, — таинственно прошептал Страубе.

Мы поползли на животах к этому единорогу. Зверь спокойно шел по ущелью, время от времени разрывая копытами снег.

Тут мне вспомнились романы Купера. Как настоящий следопыт, я послюнил палец и поднял его над головой. Таким способом я определил направление ветра, чтобы подойти к животному с подветренной стороны. Бороздя снег своими телами, мы ползли по ущелью, стараясь производить как можно меньше шума. Скоро мы были от зверя на расстоянии действительного ружейного выстрела.

При ближайшем рассмотрении единорог оказался небольшим полярным оленем. Страубе выстрелил первым. Его пуля пробороздила по снегу длинную линию далеко сзади оленя. Олень, поднял голову и недоуменно повернулся в нашу сторону, но не убежал. Страубе выстрелил вторично. Бросок снега показал, что на этот раз — большой недолет. Олень закинул рога на спину и, высоко подбрасывая передние ноги, большими скачками стал убегать в глубину ущелья. Еще шесть раз выстрелил Страубе по убегающему зверю. И все с одинаковым успехом. Олень превратился теперь в настолько ненадежную мишень, что я уже не сомневался в том, что нашим пулям его не догнать. Но девятый выстрел Страубе оказался удачным — олень упал. С лихорадочной поспешностью бросились мы к лежащему зверю. Проваливаясь в снегу почти по, грудь, карабкались мы по неровному краю ущелья. Раненый олень тоже поднялся на ноги и, припадая на колени, стал карабкаться вверх по утесам. Настичь его у нас не было никакой надежды. Чтобы не упустить зверя, я выхватил винтовку у Страубе и, почти не делясь, выстрелил. Олень упал. Это было сделано мастерски, тем более, что этот патрон был предпоследним патроном из числа захваченных нами с собой. Теперь у нас остался один выстрел.

Как ни мал был олень, но добравшись наконец до него, мы поняли, что дотащить его до места стоянки самолета у нас нет никакой надежды. Страубе решил итти за помощью, а я должен был остаться на месте, чтобы защитить, убитого оленя от посягательств птиц и медведей. Для этой цели в моем распоряжении оставался один выстрел. Я думаю, что если бы в действительности появился медведь, то мне едва ли пришлось бы вступать с ним в единоборство с таким резервом огнестрельных припасов. Вероятнее всего, что мне пришлось бы просто-напросто позорно удирать.

Но, к счастью, медведя не было видно. Зато птицы не давали мне покоя. Они смело спускались к самому оленю и не хотели улетать, хотя я бил их прикладом. Они поднимались, начинали кружиться у меня над головой со злобными криками. Когда их становилось слишком много, меня брал страх, что в конце-концов не только оленя, но эти крылатые бандиты склюют и меня.

Несколько времени спустя мое внимание привлек силуэт второго оленя, появившийся в конце ущелья. Олень спокойно шел поперек впадины, в конце которой он остановился, и стал разрывать передними ногами снег. Действуя почти бессознательно, я поднял винтовку и выпустил в оленя мой единственный заряд.

Вы знаете мои способности в стрельбе, — кажется я уже имел случай проявить свое замечательное стрелковое искусство, но на этот раз я оказался настоящим Теллем. Вопреки всем моим ожиданиям, олень упал, уткнувшись рогатой головой в снег. Забыв про вверенного моему попечению первого оленя, я побежал к своему трофею. Но он оказался только раненым и приветствовал меня здоровенным ударом копыта в левую ногу. До сих пор я сгибаю ее с трудом. Я обозлился, и тут же проделал гнусную операцию добивания оленя финским ножом. Если бы вы знали, что это за гнусность. Но зато на мою долю достался трофей в виде пары вот этих прекрасных рогов.

Вскоре явились Шелагин с Чухновским и помогли нам ободрать оленьи туши и разрезать их на части. Как ни отвратителен был процесс свежевания туш, мы преодолели его, зная, что это обеспечивает нам запас свежего мяса на долгое время.

Когда мы ушли, сзади нас на снегу, закопошилась сплошная черная гора дерущихся и галдящих птиц, жадно раздирающих остатки оленей.

Все было бы хорошо, и вероятно мы могли бы не плохо питаться, если бы у нас была соль. Но банка с солью, приготовленная для нас в полет, вероятно и до сих пор спокойно стоит в кладовой Долгополова. Мы попытались удовлетвориться супом из оленины, сваренным на талом снегу. Однако варево получилось настолько отвратительным, что никто из нас не смог его есть. Я никогда не предполагал, что пресный суп из свежей оленины может служить таким прекрасным рвотным средством. Джонни Страубе, как всегда, нашел выход- варить суп из морской воды. Тут же отправился он к первой попавшейся полынье и набрал там полную кастрюльку воды. Мы снова заправили в кастрюлю добрую дозу оленины и уютно уселись около пыхтящего примуса. Вот оленина уже посерела, скоро суп будет готов. Я запускаю в кастрюльку ложку, чтобы попробовать вкус супа, изготовленного из морской воды, я ничего не понимаю: соль в супе даже не ночевала.

Вода оказалась абсолютно пресной. Мы ничего не могли понять. Предположили, что Страубе зачерпнул воды не из сквозной полыньи, а из трещины, в которой течет талая вода. Померили трещину- она оказалась сквозной. Стали черпать воду и тут же пробовать. Вода была пресной, прекрасного вкуса. Что же делать? Нам нужна самая обыкновенная соленая морская вода. А ее нет в море.

Алексеев тут же устроил сложное какое-то приспособление для черпания воды на глубине. Пройдя больше двух метров в глубину, добрались мы этим приспособлением до действительно соленой воды. Наконец мы сварили себе третий суп из настоящей морской воды. Если вы захотите когда-нибудь узнать вкус этого супа, попросите Анатоликуса всыпать вам в тарелку бульона добрую ложку английской слабительной соли. Вы в точности получите вкус нашей похлебки. На наши желудки это гнусное варево не оказало никакого действия. Впрочем, кроме Шелагина, у которого живот разболелся еще больше.

Однако вопрос с питанием был не таким острым, поскольку у нас не было за плечами длительной голодовки, и мы еще могли воздерживаться от частого питания оленьей похлебкой. Гораздо больше давала себя знать невозможность спать. Спальных мешков у нас не было. Я попробовал спать на снегу, но из этого ничего не вышло, — снег подо мной быстро растаял и я оказался в луже. Стали устраиваться на ночь в корпусе самолета. Брр… до сих пор дрожь пробирает при воспоминании о мертвящем холоде, излучаемом алюминиевыми стенками кабины. Чорт его знает, может быть с точки зрения конструктора и было целесообразно разгораживать самолет на крошечные отсеки, но о том, что в этих отсеках кому-нибудь придется спать, строители самолета не думали. Мне и Алексееву при нашем росте пришлось спать вдвоем в кабине, в которой было бы коротко десятилетнему мальчику. Пол кабины выстроен с какими-то совершенно нелепыми уступами. Острые края этих уступов врезаются в тело, и нет никакой возможности пролежать на них больше десяти минут. Первые сутки мы не могли уснуть совсем, и я думаю, что в общей сложности мы не проспали за все пять суток жизни на Кап-Вреде больше пяти часов. Но сетовать не приходилось, Чухновский совершенно правильно послал вам радиограмму о необходимости итти в первую голову к группе Мальмгрена. Этим мы добровольно обрекли себя на все неприятности, которые пришлось испытать.

Прошло трое суток, когда впервые увидели мы вестников внешнего мирасамолеты. Со стороны Кингсбея на значительной высоте шли три машины. Мы не стали выкладывать никаких сигналов, так как наш самолет служил наилучшим сигналом сам по себе. На крыльях летящих машин мы разглядели три черных короны. Это были шведы. Они прошли, не заметив нас.

Спустя некоторое время снова послышались звуки моторов, и самолеты показались с обратной стороны. Проходя над нами, одна из машин завернула, сделала несколько качаний с крыла на крыло и описала над нами два круга. Этим пилот хотел показать, что он нас заметил. И действительно вскоре мы узнали по радио, что «Браганца» пытается пробраться к нам.

Кстати о радио. Мы принялись налаживать его немедленно после посадки, и спустя два часа с нашей импровизированной антенны, натянутой на моем кинематографическом штативе, уже неслись в пространство радиоволны. Алексеев был у нас в особенном почете. Мы за ним ухаживали, освободили от всех работ, кроме обслуживания радио. Благодаря его радиоусилиям, мы все время были в курсе событий, даже коротали наши более чем долгие досуги слушанием лондонских фокстротов.

Спустя пять суток на горизонте со стороны моря мы увидели движущуюся точку. По мере приближения эта точка распалась на три. К нам шли три человека. Это оказались Нойс, Матеода и Альбертини, приволокшие нам большие нарты с запасом прекрасных теплых вещей и разных вкуснейших яств, посланных «Браганцей». Беднягам пришлось проделать крюк в тридцать лишних километров из-за того, что они напоролись на след, оставленный «Красиным» Пришлось его обходить. Уж и ругались же они. Но нам так и не пришлось воспользоваться нартами Нойса, так как всего через два часа после прихода людей с «Браганцы» к нам подошли Юдихин и Кабанов. Вперемежку с шоколадом Нойса мы поели красинских пирожков и с удовольствием выпили по чарке доброго советского спирта. Через час мы уже подгребали к вам. Ну вот по существу и все наше житье-бытье. А что нового у вас?

Я принялся было живописать Блувштейну события исторических дней 11 и 12 июля, но через минуту заметил, что он блаженно посапывает, крепко зажав в кулаке конец мохнатого трофейного рога. Усталость взяла свое, и он заснул, даже не успев раздеться и помыться, — прямо на полу в каюте врача.