"Михаил Бутов. Известь" - читать интересную книгу автора

станицу знакомый капитан, бывший тому очевидцем. Он рассказал и о том, как
хоронили: ночью, в полном секрете, а десятерых пленных, рывших могилу,
текинцы изрубили потом, выгнав в поле. Лампе по-думал, что пошлым может
оказаться и страшное. Какой-то "остров сок-ровищ"...
Теперь он признался себе: только личность Корнилова и привлекла его в
свое время на Дон. Вернувшись, с благословения командира полка, из
развалившейся армии обратно в Киев, Лампе сразу же потерялся в хаосе
происходящего и долго без всякой цели кочевал по Югу, ибо единственный
город, где что-то у него оставалось - Петербург, - был наглухо замкнут в
кольце бунта и противоречивых слухов. В те три месяца Лампе примыкал то к
одним, то к другим, но быстро убеждался, что люди, от которых он ждал
ясности, сами почти не представляют себе, с кем вместе и против кого
сле-дует воевать, и уходил опять, так и не определив себе места в водовороте
событий.
Но когда узнал, что арестованный Корнилов бежал из тюрьмы и формирует
на Дону армию, отбросил сомнения. Не то чтобы сама фигура командующего была
для штабс-капитана важнее цели и смысла борьбы, но запутавшийся и
настороженный Лампе нуждался в ком-то, на кого мог бы без колебаний
переложить тот окончательный выбор, оснований для которого, постоянно
ускользающих в неразберихе политических доктрин и чужих амбиций, уже не под
силу было искать самому. Воинская же доблесть и безусловная преданность
долгу, чем покорял генерал сердца окопников еще на немецком фронте, казались
последним, чему еще можно довериться в потерявшем опору мире. С тех пор и до
последних дней Лампе уже не позволял себе задумываться, насколько верным
было это решение. Он по доброй воле вверил судьбу Корнилову и считал
позорным малодушием даже внутренне отделять себя от их общего дела.
А сейчас, еще прежде чем капитан кончил рассказывать, понял отчет-ливо:
отныне его пути негде пересечься с этой войной.
Дальнейшее напоминало плохо сдерживаемую панику. Вечером опять
погрузились на подводы. Обозный офицер объявил, что легкораненых отправляют
вперед, а за остальными вернутся к утру, - но никто не обманулся. Было ясно,
что тяжелых придется оставить, и была понятна вынужденность меры, но оттого
только сильней становилась безысходная, стиснутая ярость. Когда
Елизаветинская осталась в полудне пути, Лампе начал беспокоиться, нигде не
замечая Тани. Но только вечером подошел врач, держал его за плечо, сообщил,
скребя толстыми пальцами жесткую щетину на подбородке: "Я знаю, она была вам
дорога. Но она сама так ре-шила, сама..." В арьергарде, догнавшем обоз, о
судьбе оставленных на расправу никто рассказать не мог или не захотел. Лампе
смотрел в тем-ноту и постигал смысл библейского афоризма, что слезы -
великий дар Божий.
Он следил за эволюциями новой для него, прежде неведомой боли,
поселившейся в груди и обволакивающей его непроницаемым безразличием,
возвращаясь как к заклинанию к мысли, что в Новочеркасске, куда его
непременно должны будут отправить, как только войска снова достигнут Дона,
он подаст рапорт о выходе из армии. В садах цвели яблони, и равнодушно, не
отмечая даже контраста со своим внутренним, он говорил себе, что это
красиво, неимоверно красиво. Все же остальное, о чем думалось коротко,
какими-то обрывками, возникало призраками и забывалось тут же. Лампе много
спал, и почти всегда ему снилась Таня. Один и тот же сон. Тесная, высокая,
словно колодец, квадратная комната без окон; они сидят друг против друга в