"Товарищ генерал" - читать интересную книгу автора (Колосов Марк)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В конце октября 1941 года Клейст подписал приказ о наступлении на Ростов. Клейст не считал этот день каким-то особенным в своей жизни.

Пусть журналисты и историки занимаются описанием взятия Ростова событием, которое он предрешил. Он мастер своего дела и сам себе высший суд.

Клейст уже давно исповедовал эту философию равнодушия к людскому мнению. Понятие о военном деле связывалось у него с представлением о науке, отрешенной от мирских дел. Клейст с юношеских лет ставил себе в пример Архимеда, который знал только свои чертежи. В себе самом Клейст не находил изъянов.

Разве он гнался за чинами в том возрасте, когда тщеславие всего более одолевает человека? Нет! В чине майора он пробыл восемь лет. Лишь на сорок пятом году жизни ему был присвоен чин подполковника. Два месяца тому назад ему исполнилось шестьдесят лет, из коих сорок были отданы военной службе.

Медленное повышение в чинах и должностях на самом деле объяснялось не отсутствием честолюбия в характере Клейста, а общим положением Германии, которая в первое время после Версальского мира до минимума сократила свои вооруженные силы.

Клейст начал быстро выдвигаться с 1932 года, когда английские реакционные круги, движимые ненавистью к СССР, пытались установить контакт с верхушкой германского генерального штаба.

В немецкой армии они делали ставку на сочувствующих им немецких аристократов.

Первый генеральский чин и должность командира дивизии Клейст получил в 1932 году, во время президентства фельдмаршала Гинденбурга.

Второй генеральский чин ему присвоили ровно через год. Это был 1933 год — к власти пришел Гитлер.

Спустя два года Гитлер открыто переходит к развертыванию германской армии. Клейст получает чин генерала кавалерии.

Огромные кредиты, полученные от американских банкиров, и сотни миллионов марок от эксплуатации немецкого рабочего класса Гитлер бросил на перевооружение Германии.

Тогда-то и была создана доктрина, согласно которой молниеносные танковые марши должны принести победу Германии в самый короткий срок над любой страной.

Доктрин-у эту создал Гудериан, автор книги "Внимание! Танки!".

В генеральном штабе Гейнца считали "горячей головой". Там более котировался Эвальд Пауль Людвиг фон Клейст — хладнокровный, рассудительный аристократ. В нем видели будущего руководителя танковых войск, считая, что он сможет образумить и уравновесить пылкого Гудериана.

Но в 1938 году в жизни Клейста произошло первое серьезное потрясение. Во время чистки германской армии он был уволен Гитлером. В отличие от своих коллег из генеральской касты, Клейст слишком откровенно выказывал в первые годы власти Гитлера свое аристократическое пренебрежение к нацистам. Ему это припомнили, Гитлер вынужден был сделать эту уступку штурмовикам, лавируя между ними и генеральным штабом. Но через год Клейст снова был призван в армию: готовилось нападение на Польшу.

Биограф Клейста Отто Моль в книге, выпущенной в ФРГ, так озаглавил свой панегирик о нем: "Эвальд Пауль Людвиг фон Клейст. Хладнокровие. Расчет. Рассудок".

Моль пишет: "Едва ли можно найти такую главу в прусско-немецкой истории, где фамилия фон Клейст не играла бы выдающейся роли… Едва ли кто-либо другой так ярко олицетворял собой символ меча и лиры, личной непритязательности, неусыпной совести и сознания ответственности, как род Клейстов. Быть большим, чем казаться! — таков был девиз этого рода".

В тех же тонах пишет Моль о победах Клейста в Польше, Бельгии, Франции, Югославии, Греции. Рассказывая о том, как, "далеко опередив пехоту, танки Клейста соединились под Брест-Литовском с танками Гудериана, окружив польские войска в районе Радома", Отто Моль восклицает: "Впервые в истории крупные танковые соединения, действуя самостоятельно, решили исход сражения!"

Казалось бы, доказана доктрина Гудериана. Но во главе первой танковой группы, созданной для нападения на Францию, поставлен не Гудериан, а Клейст. Ему подчинены танковые корпуса Гудериана и Рейнгардта. Об этом позаботились Браухич и Гальдер из главного командования сухопутных войск.

Моль умалчивает, куда девалась "неусыпная совесть" Клейста, когда он вторгся во Францию, нарушив нейтралитет Бельгии и Люксембурга. Биограф Клейста подчеркивает лишь, что "французская кампания закончилась такой же молниеносной решительной победой и генерал фон Клейст был произведен в генералполковники".

Далее мы узнаем, что "8 апреля Клейст перешел югославскую границу и на четвертый день захватил Белград. 27 апреля он вступил в Афины. Германский вермахт одержал новую победу в блицкриге. Поставив под контроль Гитлера Балканы, Эвальд Пауль Людвиг фон Клейст обеспечил южный фланг будущего Восточного фронта!"

Так, видя причину побед Клейста в Западной Европе в личности самого Клейста, его биограф пишет и о первых его успехах на Восточном фронте. А о поражениях? О них он или умалчивает, или ссылается на русскую погоду, русское бездорожье и… на трагическую судьбу.

"Многие из Клейстов, — горестно замечает Моль, — умерли при странном трагическом стечении обстоятельств. Как будто им не суждено было совершить в жизни всего! Генерал-фельдмаршал Эвальд Пауль Людвиг фон Клейст, полководец второй мировой войны, также не был исключением из этого!"

Нельзя ли, однако, найти более реальное объяснение? Начнем с первого поражения Клейста. Моль проглядел его. Он проглядел и человека, который нанес Клейсту это поражение. Моль пишет:

"Вместе с 11-й армией под командованием Манштейяа Клейст разбил в битве на побережье Азовского моря две советские армии.

После чего Клейст захватил 20 октября Сталине и, после вынужденной остановки в результате неожиданно наступившей распутицы, 21 ноября занял Ростов-на-Дону".

Итак, вынужденная остановка из-за распутицы, длившейся целый месяц! А как было на самом. деле? Было Дьяковское сражение, в котором Клейст потерял одну треть своих танков, не прорвав оборону нашей 9-й армии, «разбитой» на побережье Азовского моря. Она под командованием Харитонова отразила наступление Клейста на Ростов как раз в то время, когда, по словам Моля, в трагическую судьбу Клейста вмешалась русская распутица. Клейст недооценил Харитонова. Вот где причина того, что Клейсту "не суждено было совершить в жизни всего". И надо ли сожалеть об этом?

Сколько бы еще горя причинил он миллионам людей, если бы ему удалось совершить все!

Да и был ли он олицетворением тех добродетелей, какими его наделил биограф? Одно можно сказать с уверенностью — свой именитый род он обесславил службой античеловеческой морали Гитлера. И как бы ни воображал себя Эвальд Пауль Пюдвиг фон Клейст человеком над классами, над партиями, служил он интересам крупных немецких монополий, которых больше занимало не то, что он о себе думал, а то, что он для них делал.

Им была нужна кавказская нефть, и Клейст двигался в этом направлении. Он решил идти не прямо на Ростов, а нанести удар севернее, с задачей обойти город с севера и востока. Он предполагал, что Ростов был сильно укреплен и с запада его обороняла свежая вновь сформированная 56-я отдельная армия. — Севернее же оборонялась ослабленная в непрерывных боях 9-я армия Харитонова.

Клейст решил, что наносить удар следует на участке 9-й армии.

Самым уязвимым местом Харитонова Клейст считал правый фланг, так как он был более удален от Ростова. Рассматривая карту положения наших войск, Клейст отметил село Дьяково — самую крайнюю точку правого фланга Харитонова, где был стык с соседом.

В ночь на первое ноября Харитонов не ложился спать.

— Началось! — сказал он адъютанту. — Клейст двигается на Дьяково. В этом теперь можно не сомневаться!

Зайдя в эту ночь к Харитонову, Корняков увидел Шпаго, тихо напевающего украинскую песню. Перед ним лежала свежая оперативная сводка, и он живо наносил в свою походную карту новую обстановку.

— Где командарм? — спросил член Военного совета.

— У себя, работает!

— А вы почему распелись? Мешаете!

— Зачем я стану ему мешать? Он сам просил. Так, видно, ему легче думать, — объяснил Шпаго.

— Ну, тогда я уйду. Пусть думает! — сказал Корняков.

Услышав их разговор, Харитонов выглянул и пригласил к себе Корнякова.

— Прочти и подпиши, если одобряешь! — указал он на только что составленный приказ.

Корняков, присев, принялся читать. После того как приказ был подписан, Харитонов попросил Шпаго прочитать приказ вслух, с чувством.

Выслушав приказ, Харитонов просиял. Потом произошло нечто из ряда вон выходящее. Командующий нагнулся, быстро пробежал несколько шагов, ухватился обеими руками за спинку стула и перемахнул через него с легкостью гимнаста.

В ту же ночь приказ был прочитан во всех соединениях 9-й армии. Во всех частях были проведены партийные и комсомольские собрания.

Харитонов и Корняков выехали в части.

5 ноября утром на позиции 9-й армии обрушился удар танковых дивизий Клейста. В восемь часов утра пошла в атаку 16-я танковая.

дивизия, но угодила в Дьяковский противотанковый район и очутилась в огневом мешке.

6 ноября в стык между 136-й и 150-й дивизиями 9-й армии ринулась 14-я танковая дивизия. Она прошла на полном ходу небольшое расстояние и наткнулась на молчавшие окопы 136-й дивизии.

В полной уверенности, что окопы оставлены пехотой, танки перевалили через них и угодили под огонь артиллерии. Откатываясь назад, танки подверглись контрударам наших подвижных ударных групп с флангов, а с тыла их начали уничтожать горючей смесью к гранатами пехотинцы. Все произошло так, как предвидел Харитонов.

В начале сражения он был в окопах. На рассвете адский, ни с чем не сравнимый грохот оглушил степь. Как ни готовились бойцы к такой встрече, муторное чувство охватило всех, а новичков в особенности. Мучительны были эти первые минуты напряженного ожидания.

"Если это смерть, то почему здесь Харитонов?" — рассуждали бойцы. Вот мелькнула неудержимая радость на лице его.

— Ну что я говорил?.. Куда полез?.. В стык!!! То-то!.. — воскликнул Харитонов.

Радостное выражение на лице командующего сменилось нетерпением, которое так хорошо знал Шпаго.

"Быть может, там, где меня нет, куда не достигает мой взгляд, бойцы дрогнули и стали жертвой минутной слабости?" — прочел на этом лице Шпаго.

— Товарищ генерал! — проговорил он. — Разрешите вам напомнить. Вы не бережете себя. Вы армией командуете, а я з. а вас отвечаю. Пора уходить на НП.

— А Суворов?

— Что Суворов?

— Он под Измаилом впереди полков был1

— Так то ж. Измаил! Для него это- как для нас Берлин! Ежели под Берлином так себя вести будете, я вам ничего не скажу!

Между тем грохот усиливался, воздух и земля содрогались. Рев, свист и скрежет надвигались. Наконец лязг сделался невыносимым.

В следующее мгновение произошло нечто неожиданное.

Шпаго показалось, будто он очутился на полотне железной дороги и над ним пронесся тяжелый железнодорожный состав.

Когда танки перевалили через окоп и их грохот начал удаляться в глубину нашей обороны, Шпаго, открыв глаза, увидел побелевшие губы рядом сидевшего бойца.

Боец глядел белыми, невидящими глазами. Комья рыхлой земли сбили набок его пилотку, густо обсыпали плечи и грудь.

— Ну, ну! — сказал Харитонов. — Брагин Иван! Очнись, голубчик.

Брагин перевел взгляд на Харитонова, видимо, не узнавая его.

Харитонов, слегка раскачивая бойца за плечи, участливо увещевал:

— Ну что? Оробел немножко? Это пройдет! Давай отряхивайся!

Брагин смущенно улыбнулся.

— Дюже оробел, товарищ генерал! Будь им неладно! А вы?

— Я тоже! — засмеялся Харитонов. — Дадут им сейчас наши артиллеристы. А когда будут пятиться, и ты действуй! Есть у тебя чем бить?

— Имеется, товарищ генерал!

— Ну вот и отлично! А нам с тобой, — обратился Харитонов к адъютанту, теперь надо пробираться к артиллеристам. Там теперь главное место сражения! Давай ходом сообщения до НП, а дальше сообразим!

— До НП вас провожу, товарищ генерал! — решительно сказал Шпаго. — А дальше не пойдем!

— Почему?

— Опасно.

— Вот еще! А где на войне не опасно?!

— Я отвечаю.

— А я что, безответственный здесь, что ли?

— Товарищ командующий, опять вы про Суворова начнете? — вспыхнул Шпаго.

— Ох ты и хитрец! Ну, не приказываю, а прошу!

Когда немецкие танки подверглись ожесточенному обстрелу из всех видов нашего оружия, к Клейсту полетели донесения о страшных потерях. Внешне спокойный, он был потрясен печальными известиями, и мысль о том, что он недооценил своего противника, невольно закрадывалась в голову.

Клейст уже хотел остановить войска. Но в это время он получил приказ Гитлера. Фюрер требовал во что бы то ни стало взять Ростов.

Приказ имел подтекст: "Взятие и удержание Ростова означает выступление Турции".

Продолжая наступление, Клейст несколько потеснил части 9-й армии, но прорвать фронт и выйти на оперативный простор не смог,

Бои в глубине обороны не прекращались.

Ордена Ленина 136-я дивизия продолжала удерживать Дьяковский рубеж. Между ее левым флангом и другими частями 9-й армии образовался разрыв.

Командование Южного фронта быстро перебросило сюда одну дивизию из соседней 18-й армии.

Клейст не мог продолжать наступление, не ликвидировав наш узел сопротивления в Дьякове.

8 и 9 ноября шли бои за этот важный рубеж. 9 ноября 136-я дивизия оставила Дьяково, но благодаря умелой и стойкой обороне наших частей немецкое наступление выдохлось.

Клейст потерял около ста тринадцати танков. Его холодный рассудок подсказывал: "Надо отказаться от намеченного плана обойти Ростов с севера и востока!"

Клейст приостановил наступление своих войск на этом направлении.

Но и теперь, когда его военное искусство получило столь неожиданную жестокую осечку, Клейст не мог и не хотел винить себя.

Еще меньше он был склонен усомниться в правильности своей доктрины. Он находил множество причин, отмахиваясь от одной, которую он смутно сознавал, но не хотел признать.

Об этом предупреждал Бисмарк, а Клейст опровергал это. Он рассуждал так: Бисмарк опасался русских пространств и русской конницы. Но если посадить пехоту на машины? Сделать ее моторизованной? Если кавалерию заменить крупными танковыми соединениями? Что можно возразить против такого довода? Разве не благодаря этому неотразимому, логически правильлому доводу снимались опасения Бисмарка? Если эта доктрина неверна, то что же тогда он, Клейст? И почему он носит генеральский мундир?

Почему все почтительно слушающего?

Шиков разыскал сестру и при ее содействии устроился порученцем к приехавшему в Ростов со специальным заданием Лучинину, к тому времени получившему генеральское звание.

В то время как Шиков уже считал себя вне досягаемости писаря, случилось то, чего он не ожидал.

Заказывая себе новый костюм в портновской мастерской, он неожиданно увидел своего недруга.

Писарь неподвижно сидел на краешке матерчатого дивана и делал вид, что не узнает Шикова.

Хотя Шиков тоже старался не глядеть на писаря, присутствие его он ощущал всем своим существом.

С этого момента все, что делал Шиков в мастерской, потеряло для него прежнюю привлекательность. Он механически поворачивался, когда портной снимал с него мерку, смутно сознавая, что будет делать то, что от него потребует этот сидящий на диване человек.

Сняв мерку, Шиков медленно пошел к двери. Писарь, распрощавшись с начальником мастерской, тоже направился к выходу.

Некоторое время они шли молча.

— Скверная погода! — начал писарь. — Вам куда?

— Мне все равно… — сказал Шиков.

— Тогда, может быть, ко мне? Я тут неподалеку… Отдельный домик. Хозяева убиты при бомбежке. Я там сегодня поселился. Вся обстановка сохранилась. Так что мы там можем посидеть и поболтать как у себя дома!

Дом, куда они пришли, к удивлению Шикова, оказался домом его родителей.

На столе, покрытом скатертью, которую мать Шикова извлекала только по большим праздникам, стоял графин с водкой. На шиковских тарелках лежали колбаса, хлеб, консервы.

Писарь пригласил к столу. Выпив стакан водки, Шиков почувствовал, будто мозг его обложили ватой. Теперь уже ему не так тяжело было глядеть, как распоряжался в его доме этот загадочный человек, как он, отталкиваясь локтями, презрительно притрагивался к еде, то и дело оттягивая рукава гимнастерки и шевеля шеей, точно ему жал воротник.

Острое чувство любопытства обуяло Шикова:

"Что будет делать и говорить этот человек?"

— Я понимаю твое состояние! — неожиданно заговорил писарь. — Никто лучше меня не понимает тебя! Ты сам себя не понимаешь… но я тебе объясню тебя! Я не так страшен, как кажусь… Я не так отвратителен… Я — это ты постарше… В молодости я был таким, как ты!..

Писарь налил стаканы и, нарезая колбасу, продолжал тем же вкрадчивым тоном:

— Я — это ты, Толя, только осознавший себя. Ты — слепая букашка, бьющаяся о стекло. Тысячи таких, как ты, разбились, а я выжил. Потому что я знаю, что в окне есть форточка, а если она закрыта, то в ней есть щель. Не все ли равно, как вырваться к солнцу? Чтобы пролезть, надо сузиться. Вот я и сузился. А я был широк.

Ох как широк! Тысячи желаний наполняли меня, и я их удовлетворял не так трусливо, как ты!

Шиков, ошарашенный таким началом, полураскрыв рот, с недоумением глядел на писаря. С трудом проглотив кусок, он отодвинул тарелку.

— Нет, нет! — возразил он. — Вы ошибаетесь. Я подписал эту бумагу, не сообразив… У меня не было выхода. Освободите меня!

Я не могу делать то, что вы от меня требуете…

— Я ничего не требую от тебя! — мягко сказал писарь.

Шиков с недоумением посмотрел на собеседника.

— Да! Ничего! — улыбнулся писарь.

— Ничего?! — с еще большим удивлением разглядывая писаря и не совсем веря ему, переспросил Шиков.

— Ну да!.. Если бы я решил требовать, то неужели же ты думаешь, что я после той нашей встречи так долго бы тебя не тревожил? В том-то и дело, что я тогда, в ту самую минуту, понял: тебе это не по нутру!

Шиков почувствовал, как с души у него свалился камень.

— Вы умный, добрый человек! — с признательностью сказал он.

— Чего я не могу сказать о тебе! — с печалью в голосе сказал писарь. Ну для чего ты убежал сюда?! Меня боялся! Глупый человек! Какой от тебя мог быть толк, когда ты служил там? Те сведения, которые ты мог сообщить, я узнавал другим способом, попроще. Достаточно мне было просматривать наряды на продовольствие — и численность людей была ясна. Для тебя это была проверка.

Но ты в испуге переметнулся сюда. Ты сам себя поставил в такое положение, при котором если не я, то другой, такой, как я, тебя уже не оставит в покое. Я это только и хотел сказать! Давай выпьем!

Писарь налил стаканы. Шиков глядел на него остекленевшим взглядом. Камень, свалившийся с души Шикова, снова придавил его. У Шикова остановилось дыхание.

— Выпьем! — сказал писарь. — И поговорим о другом! Ну, ну!

Улыбнись!

Шиков слабо улыбнулся. Он, скорее, выдавил из себя подобие улыбки, нежели действительно улыбнулся. Мысль, что этот человек может ему помочь, не покидала Шикова.

— Итак, мой молодой друг, — начал писарь, — я был богат. У меня отняли богатства, а мне сказали: "Работай!" Вдумайся, мой друг, в эти слова! Меня не могли убедить отдать бедным мое состояние.

У меня отняли его силой. И силой же хотят меня переделать!

Писарь, пытаясь пояснить свою мысль, впился зрачками в китель Шикова.

— Можно отнять у тебя этот китель, но нельзя заставить тебя шить его. У тебя можно отнять вкусную еду, хорошие вина, красивых женщин, но у тебя не могут отнять вкус к ним!.. Ты понимаешь меня. Толя? Все человеческие чувства они объявили моими пережитками. Ну, не смешно это? Все человеческие желания, по их мнению, индивидуализм! Одно возвеличили они труд! Не спорю! Есть люди, которые находят в нем удовольствие. Но зачем же навязывать это удовольствие другим? Зачем преследовать тех, кто находит удовольствие в самих удовольствиях?

Писарь расхохотался.

— Мои молодой друг! — продолжал он. — Согласитесь, что человек, который снимает номер на табельной доске, уже не свободен. Абсолютно свободен тот, у кого есть текущий счет в банке.

Мне наплевать на Гитлера, Анатолий.

— Так почему же вы служите ему? — спросил Шиков.

— Кому? — переспросил писарь.

— Гитлеру! — сказал Шиков.

— Я не служу ему! — сказал писарь. — Это ты дал подписку служить ему. А мне на него наплевать.

Шиков непонимающе глядел на писаря.

— Ну да, это ты дал подписку! — подтвердил писарь. — А я без всякой подписки служу себе. Мне помогают наши союзники. В этой войне Германия будет разгромлена. Россия тоже. Она будет нуждаться в помощи. Чтобы ее возродить, потребуется новый нэп.

Американские товары. Американские деньги. В Германии это тоже понимающее здравомыслящие люди. Выдающийся немецкий полководец на стороне наших союзников. Да, да, Анатолий, тот самый, у которого ты подписал свою бумажку.

Шиков широко раскрыл гпаза.

— Что ты уставился на меня?! — воскликнул писарь. — Ты — маленькая букашка! Думаешь, перед тобой такая же на вид мелкая букашка? А вот посмотришь. Через пять лет я буду контролировать огромные суммы, выдаваемые Америкой на восстановление. России. Русские коммунисты пойдут на уступки. Ради восстановления страны они пойдут на то, чтобы отдать в концессию разрушенные заводы. Они вынуждены будут допустить частную инициативу.

Акции судостроительного завода в Рыбинске принадлежали англичанам. Они уже давно скуплены американцами. Я-сын управляющего этого завода. Мой отец умер, и я являюсь единственным наследником тех акций, которые принадлежали ему. Они снова будут в цене, Анатолий! Всякое служебное положение шатко. Уверенность дают деньги. Настанет день, и тысячи таких, как я, опять сделаются миллионерами. Тысячи просящих милостыню стариков, которые только притворяются нищими, вынут из подземелий свои клады. Начнется новая эра! Не опоздай! Уже теперь ты должен найти себя в этом грядущем мире. Теперь или никогда!

— Что же мне делать? — спросил Шиков.

Писарь пронзительно посмотрел на него:

— Что? А вот что! Ты должен узнать слабые места в обороне города. Не трусь, это все, что от тебя требуется. Союзники должны быть в курсе наших военные дел. Советское правительство их информирует, но у них должна быть своя собственная информация.

Ты не совершишь предательства. Твоя подписка, которую ты дал немцам, будет тебе возвращена. Я лично ее тебе отдам. Никто не сможет тебя устрашить ею!

Шиков снова почувствовал облегчение, но это продолжалось недолго. В его воображении представилась фигура связистки. Глаза ее, глядевшие в одну точку, как бы прожгли Шикова. "Рассказать о ней? Ведь он и так все обо мне знает!" И Шиков стал медленно и нехотя рассказывать историю своего падения.

Писарь сочувственно его выслушал.

Шиков извлек из нагрудного кармана фотокарточку и протянул писарю. Тот, поглядев, сказал:

— Да, — недурна! Ты, видно, в этих делах знаешь толк. Но не тужи… Я это улажу! Если ты встретишь ее, она сразу не выдаст тебя.

Узнай, где она служит. Я все беру на себя. Она будет с нами или…

Шиков насторожился.

Писарь, как показалось ему, круто оборвал мысль, чего-то не договорил.

— Один свидетель — ничто! — пренебрежительно проговорил писарь. Можешь сказать, что это она выдумала из ревности. Можешь сказать, что она лжет. Как может она доказать это?

Писарь протянул ему руку.

— Тебе надо идти! — сказал он. — Где я живу, ты знаешь. Спокойной ночи!

Писарь встал и, проводив гостя, запер за ним дверь.

Зина получила известие о Пете. Его товарищ писал:

"Петя отличился в бою, вернулся на аэродром тяжелораненый, чудом довел машину. Когда мы бросились к нему и стали вытаскивать из кабины, наша медицинская сестра спросила: "Не страшно вам было?" Петя улыбнулся и ответил в своей обычной-шутливой манере: "Страшно было за вас, что вы тут из-за меня переживали!

А я вот живой!" Он теперь в госпитале в Ростове, — заканчивалось письмо. — Он вам не станет писать, пока не вернется в строй. Да он и номера вашей полевой почты не знает. Это я вас разыскал и пишу вам…"

Зина несколько раз прочла письмо.

"Он ранен, изуродован, страдает! Я так и знала, без меня он может натворить бог знает что!"

Она представила себе Петю. Лицо его с каким-то виноватым выражением глядело на нее. В ее воображении запечатлелась картина: Петю вытаскивают из самолета, он улыбаясь шутит. Он не показывает виду, что ему больно, "0-т какого числа письмо? — внезапно мелькнула мысль. Зина взглянула на штемпель. — Уже месяц!"

Предположение, что его уже нет в живых, показалось ей столь же естественным, как и невероятным. "Нет, нет! Он жив! Там сестры, врачи. Его товарищ пишет про какую-то медичку!"

Чувство признательности к незнакомой девушке, едва успев зародиться в душе Зины, сменилось другим. Она вслушивалась в это новое, неожиданное для нее чувство, как бы изучая его: "Ревность?"

Она с ужасом произнесла это слово.

"Просто смешно! Глупо! Ну и глупая же я!" Слезы выступили у нее на глазах.

Она написала письмо той. Так и написала: "Той, кто ухаживает за Петром Бойко".

В письме она попыталась описать свое душевное состояние. Не утаила и ревности. Пете она ничего этого не писала. Петя, по ее представлениям, понять этого не мог. По отношению к Пете надо было держаться одного усвоенного ею правила- его надо было одергивать.

Он прислал шутливо-ершистый ответ: он уже почти выздоровел, ходит, скоро вернется в часть.

Медсестра ответила Зине, что ее зовут Женя. Ей очень понравилось откровенное письмо Зины. Она не та медицинская сестра, о которой писал Зине товарищ Пети. Она не состоит на военной службе, а добровольно дежурит в госпитале в свободные от работы часы по обороне города. Она еще не испытывала таких чувств, о которых пишет Зина. Но ей ясно, — что Петя также неравнодушен к Зине. Она это заметила, когда он говорил о ней.

Харитонов тоже получил письма. Одно было от жены, другое — от сестры. В те первые месяцы войны все письма на фронт и с фронта в тыл не отличались обилием подробностей. Главное люди видели в том, чтобы укреплять мужество, терпение, стойкость родных и близких.

Люди тыла преувеличивали в своем воображении опасности, которым подвергались их близкие на фронте. Фронтовикам представлялось, что самые невероятные лишения испытывают в тылу их близкие.

Харитонов прочитал сначала письмо сестры. С сестрой у него связывались воспоминания о доме, где он вырос. Он отложил письмо жены, как откладывают более сложную книгу, а ту, которая проще, прочитывают сразу.

В отношении сестер он чувствовал себя старшим, хотя брат Михаил был старше его. Он чувствовал себя старшим потому, что первым из всей этой рабочей семьи стал коммунистом.

Письмо, полученное им сегодня, было от сестры Шуры. Сестра писала, что на Ленинградском фронте погиб ее муж, Виктор.

Харитонов отвел взгляд от неровных строчек письма. Две восковых свечи дрожащим пламенем горели в подсвечниках. Харитонов снял нагар и несколько секунд пристально глядел на пламя, похожее на две огненные пики. Он представил себе Шуру. Она была на двадцать лет моложе его.

Он вспомнил, как она призналась ему, что полюбила Виктора.

Харитонов был тогда в шутливом настроении приехавшего в отпуск человека, который словно заранее предупреждал: "Я приехал в отпуск не скучать, и я хочу, чтобы всем вам было весело". Он был неистощим на выдумки. С любителями рыбной ловли — рыболов, с охотниками — охотник. Для молодежи он устраивал семейные концерты, танцы, коллективные прогулки. Он принадлежал всем, а не одной Шуре, и это затрудняло сестре разговор с'братом.

Стараясь веселиться, она вдруг задумывалась, не откликалась, когда к ней обращались, переспрашивала, когда ей задавали вопрос, виновато улыбаясь и беспокойно оглядываясь.

Время от времени Харитонов ловил на себе ее беспокойные взгляды, и наконец, когда они остались одни, она бросилась ему на шею и, не отнимая рук, заглянула в глаза, словно призывала его стать серьезным, словно настраивала его на волну тех чувств и мыслей, которые занимали ее. Она несколько секунд смотрела на него этим своим чистым, требовательным' взглядом. Потом вдруг разжала руки и приникла головой к его груди.

— Федя! — сказала она. — Я полюбила. Завтра я должна дать ответ. Ох! Не знаю! Ничего не знаю. Что из этого всего выйдет!

Харитонов в вопросах любви был малосведущ. Но, как все малосведущие в этих делах люди, он, как ему казалось, знал в них толк. Быть может, он и не ошибался.

Для того чтобы прийти к истине, вовсе не требуется пройти через все заблуждения. Человек, часто меняющий свои привязанности, живет лишь в сфере первых признаков того огромного чувства, которое люди называют любовью. Ему никогда не познать истинного счастья, которое дает жизнь с одной женщиной.

— Шура! Милая сестренка! — ласково сказал тогда Харитонов. — Ну полюбила!.. Ну что ж!.. Ну, видно, пришло время.

Двадцать один год… Постой! Это же и я в те же годы… Ну да!

Видно, уж всем нам, Харитоновым, так на роду написано. — в двадцать один год.

Он потрепал ее кудри, провел рукой по лицу, мокрому от слез.

Глаза их встретились. Взгляд сестры как бы спрашивал: "Ты понимаешь, как это для меня ново и важно? И как будет плохо, если я ошибусь! Ты старший, умный, бывалый!.."

— Да кто же этот молодой человек? — спросил он.

— Я приведу его к тебеЕ — сказала Шура.

— Ладно! Погляжу на него, что за парень. Ты-то сама как чувствуешь?

— По-моему, очень хороший, добрый, простои.

— Смотри, главное — запомни, тебе с ним жизнь прожить.

Прежде всего в мужчине ищи друга'.

— А сам-то ты… — она хотела сказать и не решилась.

Многим матерям и сестрам кажется, что их сыновья и братья несчастливы в семейной жизни. Всякое противоречие в чувствах жены и мужа эта простая любовь склонна преувеличивать. Она видит только одну сторону супружеской любви, другая сторона скрыта от нее.

Истинная любовь не выражается в восторгах и похвалах. Чаще она принимает внешние формы порицания любимого человека, и тот делает ошибку, кто принимает это порицание всерьез.

Шура не была исключением из правила. Жена брата казалась ей слишком гордой и замкнутой. Шуре представлялось, что и с Федором она держится так же.

От мыслей о судьбе Шуры Харитонов перешел к мыслям о судьбе сотен тысяч других женщин, чье горе сильнее открывалось ему через страдания его собственной семьи.

"Милая, любимая сестра! — писал он- Вместе с тобой скорблю о смерти Виктора. Клянусь честью нашей рабочей семьи: за Виктора отомстим!

Убедительно прошу тебя: береги себя и сына, вы нужны Родине.

Война-дело лютое. Но мы ясно сознаем: война, которую мы ведем, есть война справедливая. У тебя есть братья. Они не только для «оханья» существуют, а готовы к самой отчаянной схватке за счастье трудового народа.

Гитлеровцы не раз объявляли, что нас нет, но это брехня! Мы существуем и будем существовать, бьем их и будем бить до полного уничтожения.

Я горжусь твоим мужем, моим другом, который погиб, защищая наш красный Ленинград. Я горжусь вами, мои милые сестры, за то, что вы отдаете свои силы, всю энергию на помощь фронту, за то, что вы живете единой мыслью с нами!.."

Окончив письмо, Харитонов надел бурку и, выйдя из хаты, направился на полевую почту. Сдав письмо, он поинтересовался работой почтовой станции. Его внимание привлекло большое число писем, в которых люди запрашивали о судьбе близких. Скромные работники полевой почты с изумительным упорством соединяли разобщенных войной людей.

Во дворе стояли пробитые осколками почтовые автомобили.

Шоферы чинили ходовую часть, на дыры в кузове они не обращали внимания.

Машины надо бы замаскировать получше! — сказал Харитонов. — Надо бы поглубже зарыть…

— Людей нет, товарищ командующий! — ответил начальник полевой почтовой станции. — Нам бы несколько саперов…

— Что ж не обратитесь? Полевой почте не откажем… Письма и газеты нам как хлеб! — с чувством сказал Харитонов.

Он уже собрался уходить, когда во двор вошла Зина. В руках у нее были письмо и маленькая посылочка. Увидев командующего, она смутилась, быстро отвела назад руку. В ее улыбке и в той гибкости, с которой она отвела назад руку, было что-то девичье, игривое.

— Ну, ну, — сказал Харитонов, — понимаю! Кто же этот счастли — вец? Как зовут?

— Зовут, зовут, да и покличут! — лукаво улыбаясь, сказала Зина.

Вот как! — засмеялся Харитонов. — Ну, чего ты там написала?

Расскажи!

— Ну да, так вам и расскажу!.. Зачем это вам?

— Как зачем? — деланно серьезным тоном отвечал Харитонов. Может быть, ты этим своим письмом хорошего бойца расстроишь!

— Ну, если он от моего письма раскиснет, — усмехнулась девушка, — какая ему цена! Он не такой! Скорее меня расстроит.

И уже расстроил, товарищ командующий! — с печалью в голосе сказала она. — Сами посудите: лежит в госпитале. В Ростове. Выздоравливает. Скоро опять на фронт, а мне даже не сообщил. Мне его товарищ написал!

— В госпитале? В Ростове! — задумчиво сказал Харитонов. — Там у меня племянница. Такая же, как ты. Я ее десять лет не видел…

— Ее не Женей зовут?

— Ну да! А ты как угадала?

— Товарищ командующий, я от нее письмо получила. Она в том госпитале дежурит…

— Ну, вот что, — оживился Харитонов, — туда наш наградной отдел едет. Награды вручать. Твоего как фамилия?

— Бойко… летчик…

— Как же, — с гордостью проговорил Харитонов, — подписывал!

Ты можешь съездить к нему… Отпросись… С подругами поговори…

подменят!

На другой день Зина была в Ростове. Петю она не застала в госпитале. Он выписался и уехал в часть.

Заночевав у Жени Харитоновой, Зина несколько часов проговорила с ней.

Утром, когда мать Жени позвала девушек к завтраку, в дверь постучали.

В комнату вошла высокая красивая девушка в сопровождении молодого офицера.

Зина, вся похолодев, с ужасом узнала младшего лейтенанта, который вел колонну пополнения.

"Неужели он? — спрашивала она себя. — И было ли с ним то, что я видела? Как он очутился здесь? Бежал? Но он шел к ним с поднятыми руками? Предатель!" — пронеслось в сознании. Затуманенные гневом, строгие, блестящие глаза ее вонзились в Шикова, прядь волос выбилась на лоб, щеки разгорелись.

Шиков несколько секунд стоял без движения. Он весь будто обмяк. Смутно различал только необыкновенно похорошевшее лицо Зины, испуганно-недоуменное лицо и настороженные глаза Жени.

У него было ощущение, точно он залез в пчелиный улей и разворошил его.

Такой случай с ним произошел в детстве. Разъяренные пчелы облепили его и жалили до тех пор, пока он не прибежал домой.

"Я не хотел умереть в бою. Я думал, что избежал смерти в тот роковой час, когда мне казалось, что все погибли. А вот и не погибли. А я гибну. Что же я такое сделал?.. Ах да, я залез в пчелиный улей. У них есть право жалить меня. Отчего же я не защищаюсь?

Я могу застрелить эту связистку. Что же мешает мне это сделать?

Нет у меня той внутренней силы, какая пылает в лице ее!"

Шиков вдруг почувствовал одно-единственное желание — чтобы скорее все кончилось. Вот сейчас его разоружат и поведут как диверсанта и шпиона. Будут проклинать, бить, топтать!

Тусклое безразличие к жизни, которая ничем не порадовала его за то, что он пренебрег для нее смертью в бою, внезапно охватило Шикова. Чем вознаградила его жизнь за этот поступок? Ничего, кроме пустоты и скуки! Вот если бы такая полюбила!

Только теперь, пронизываемый этим чувством, Шиков постигал значение слов, которые всегда казались ему только словами. В них открывалось нечто такое, чего он раньше не понимал. Слова эти сулили счастье…

"Как рассказать ей это? Да у меня и слов таких нет. И не поверит она мне! — Шиков снова в ужасе представил себе сцену суда, — Нет, нет, мысленно кричал он, — я не шпион! Я вам покажу настоящего шпиона! А меня судите! Пусть меня отправят в штрафную роту. Я заслужу прощение, и, если суждено погибнуть, я отдам жизнь не так позорно, как сейчас!"

В сенях послышались шаги. В дверь постучали. Зина откинула крючок. Вошел комендантский патруль.

"Кто-то уже, видно, с черного хода сообщил!" — пронеслось в голове Шикова.

Зина, еще не окончательно справившись с волнением, сказала:

— Я задержала этого человека. Отправьте его со мной в комендатуру. Там я все расскажу!

— Ваши документы! — обратился лейтенант с повязкой на рукаве к Шикову.

Тот достал и протянул удостоверение личности.

Прочитав удостоверение, лейтенант с недоумением посмотрел на Шикова.

— В чем дело, товарищ младший лейтенант? — стараясь придать голосу суровую интонацию, спросил он.

Небрежно-покровительственным тоном, с беспечностью попавшего в скандальную историю гуляки, Шиков махнул рукой, как бы давая понять своим жестом, что это та самая история, в которой каждый может очутиться. Лейтенант должен его по-мужски понять.

Надо как-нибудь угомонить эту взбешенную ревностью бабенку!

— Ваши документы! — строго обратился лейтенант к Зине.

Зина извлекла из нагрудного кармана гимнастерки командировочное предписание. Лейтенант долго его разглядывал. Затем, пристально посмотрев на Зину, снова посмотрел удостоверение и размеренными движениями, словно он совершал священный обряд, сложил удостоверение вчетверо.

— Вы должны были вчера уехать! — сказал он. — Удостоверение просрочено! Пойдемте.

В голосе его, как показалось Зине, прозвучала оскорбительно-насмешливая нота.

— И вы, товарищ младший лейтенант, тоже! — добавил лейтенант Шикову.

Беспредельный страх, сменившийся бурной радостью спасения, и снова страх, но уже с уверенностью, что опять вывезет кривая, — в этой молниеносной смене чувств открылось Шикову какое-то неведомое наслаждение. Смутно ощущал он, что ради других людей он не в состоянии проявлять такую цепкость и такую находчивость, что так удавались ему, когда дело шло о его, Шикова, жизни.

Он ощутил, что страх больше не существует для него как главное препятствие к той жизни, которая не требовала от него никаких нравственных усилий.

Смешными показались Шикову его раскаяние и восхищение внутренней красотой девушки-связистки.

С непринужденным видом обратился он к сопровождавшему их офицеру: не считает ли тот наилучшим доставить их в штаб округа, где служил Шиков?

Лейтенант молча кивнул головой в знак того, что предложение Шикова находит вполне резонным.

Едва Шиков очутился в штабе, он весело поздоровался с дежурным и, перед тем как объясниться со своим начальником, направился в буфет.

В дверях он остановился.

Оттуда доносились два женских голоса. Один принадлежал Кате.

Видимо, сестра уже пришла на службу и все рассказала буфетчице. Та успокаивала:

— Будет тебе вздыхать-то!.. Ну, может, и был грех. Любовь!

Сами лезут, а потом… Терпеть не могу этих скандальных…

Шиков с независимым видом вошел в буфет. Во взгляде сестры, в дрожании ее рук он уловил осуждение. Что касается буфетчицы, то она, как показалось Шикову, смотрела на него с сочувствием.

Она молча налила ему стакан вина. Шиков выпил. Тот вариант, который он решил разыграть, уже разыгрался без него. Ему только оставалось делать вид обиженного молодого человека, которому привязчивые женщины не дают покоя.

— Ну как это тебе нравится? — обратился он к Кате. — Ехала со мной в повозке. Я из-за нее даже замечание получил. Потом были в одной хате и… Надо же в эту самую минуту танкам подойти. Я, по ее мнению, должен был дожидаться, чтобы нас немцы на печке накрыли! Выбежал, а она…

У Кати дрожали руки.

— Ты нехорошо поступил!

Шиков виновато опустил голову, как бы прося прощения. Он знал, что этот прием действовал на сестру.

— Объяснись с ней, извинись! — твердо сказала Катя. — Как ты мог оставить девушку, которая ответила на твое чувство? Одну…

отдать ее на растерзание немцам… Это низко! Низко! — гневно возмущалась она.

Начальник Шикова Лучинин, которому в таком же духе, только в более смешном виде, Шиков рассказал эту историю, сначала посмеялся, потом, строго отчитав, сказал:

— Ладно, поговорю с ней!

Выслушав наедине Зину, Лучинин покачал головой.

— Да, дело серьезное! Но у вас нет веских доказательств. Нет свидетелей… Ваше заявление не может служить основанием для его ареста. Оно может лишь послужить сигналом, чтобы проследить за ним. Мы проследим, но… — он сделал небольшую паузу, — если вы оклеветали его по соображениям не совсем… Вы это точно видели? А может быть, вам ночью померещилось?.. И почему вы только теперь об этом заявили? Это тоже как-то не вяжется…

Зина начала припоминать ту памятную ночь. Кому она должна была сообщить о совершенно неизвестном ей младшем лейтенанте?

Она еще тогда не свыклась с фронтовой обстановкой. Не было еще у нее тогда ни смелости в обращении с людьми, ни знания, что надо делать. Вспоминая теперь об этом своем тогдашнем состоянии, Зина с ужасом пришла к мысли, что она сама не была на высоте идеала девушки-бойца, к которому стремилась, уходя на фронт.

Сама она не совершила подвига. Она бежала от врагов, вместо того, чтобы ринуться навстречу опасности.

Чувство недовольства собой настолько захватило Зину, что краска стыда залила ее щеки.

Лучинин понял это по-своему.