"Дино Буццати. Художественный критик" - читать интересную книгу автора

реальности, и эту реальность он действительно представляет с феноменальным
умением подметить все самое необходимое; но своевременно используемый прием
абстрагирования позволяет художнику произвести очень широкую и ранее никем
не осуществлявшуюся операцию подмены..."
Дважды перечитав написанное, он покачал головой, зачеркнул определение
"безудержном" и перед словом "тяготения" вставил "неодолимого"; прочел еще
два раза, снова покачал головой, снял телефонную трубку, попросил соединить
его с баром, заказал двойное виски и, развалившись в кресле, отдался
извилистому течению мысли. Удовлетворенности не было. Может, виски принесет
желанное вдохновение.
И принесло. Озарило, как молнией. Ведь если, осенило его, ведь если
поэзия герметиков вызвала к жизни специфическую герметическую критику, разве
не справедливо ждать от абстракционизма, что он породит свою особую
абстракционистскую критику? Его даже в жар бросило, когда он, пока еще
смутно, представил себе, как можно развить столь смелую идею. Вот это
озарение! До чего же просто и в то же время трудно! Как все простое. Во
всяком случае, никто еще до такого не додумался. Он, он будет
основоположником новой школы. В сущности, всего и дела, что перенести на
страницы рецензии технику, до сих пор применявшуюся лишь в живописи. Сначала
нерешительно, как человек, которому в руки попал незнакомый механизм,
потом - когда слова уже сами стали набегать одно на другое - все смелее,
раскованнее, и наконец в пароксизме самодовольства он писал:
"...у него (то есть у Скуиттины) в контрапункте некой стратегии
свидетельства обнаруживается ядро освобождения от отжившего рабского
следования постулатам связи действительность-действительность, что является
безусловным признаком становления и, следовательно, тревожного погружения в
фатальный момент, при котором модули приобретают видимость конкретной
субстанции, столь явной и ощутимой, что становится совершенно очевидным
превосходство поэтического начала".
Тяжело дыша, Малусарди поставил точку. Его лихорадило. Он нетерпеливо
перечитал написанное. Нет, еще не то. Инерция старых привычек по-прежнему
тянула его назад, к слишком избитым средствам выражения. Нужно было
разорвать и эти последние цепи, обрести подлинную свободу. И он очертя
голову ринулся в неизвестное.
"Художник, - писал он в экстазе, - от раз воз них сознамство под
мирозавение. Перекотум эземистичности! Нечтоиноекак законобил да бы оксивал
серпентизмы. Саронадельно квалитарные буролески выхаивания. Уравносилие он
она оно у Скуиттины себеволит замикодавность. Тамброн тамброн, ктобымы
наковесили с черенамией портозовства в госитарной полиэнтосификации,
выкомеривает тум или барам..."
Когда Малусарди перевел дух, было уже темно. Он чувствовал себя
разбитым и измочаленным, словно его основательно поколотили. Зато
счастливым. Вокруг валялось полтора десятка густо исписанных страниц. Он
собрал их. Все перечитал, маленькими глотками допивая виски, оставшееся на
дне стакана. Затем изобразил что-то вроде победного танца. Черт побери, кто
посмеет теперь сказать, что он не гений!
Лениво развалясь на диване, Фабриция Смит-Ломбрасса, девушка в высшей
степени осведомленная или, выражаясь изящнее, "весьма тонко чувствующая",
жадно читала критическую статью. Вдруг она расхохоталась. "Ты только
послушай, Диомеда, что за прелесть! - воскликнула она, обращаясь к