"Дмитрий Быков. На пустом месте (эссе) " - читать интересную книгу автора

отдельную главу; тут национальная утопия в чистом виде - люди, работающие
себе в удовольствие и другим на пользу; тут нет ни печали, ни воздыхания, ни
доносов, ни подсиживания, ни вечной взаимной подозрительности; тут уже
произошло настоящее рождение - в новую, истинную жизнь...

"И глаза его невольно остановились на одной фамилии: это был известный
Петр Савельев Неуважай-Корыто, принадлежавший когда-то помещице Коробочке.
Он опять не утерпел, чтоб не сказать: "Эх, какой длинный, во всю строку
разъехался! Мастер ли ты был или просто мужик и какою смертью тебя прибрало?
в кабаке ли или середи дороги переехал тебя сонного неуклюжий обоз? Пробка
Степан, плотник, трезвости примерной. А! вот он, Степан Пробка, вот тот
богатырь, что в гвардию годился бы! Чай, все губернии исходил с топором за
поясом и сапогами на плечах, съедал на грош хлеба да на два сушеной рыбы, а
в мошне, чай, притаскивал всякий раз домой целковиков по сту, а может, и
государственную зашивал в холстяные штаны или затыкал в сапог,- где тебя
прибрало? Взмостился ли ты для большого прибытку под церковный купол, а
может быть, и на крест потащился и, поскользнувшись оттуда с перекладины,
шлепнулся оземь, и только какой-нибудь стоявший возле тебя дядя Михей,
почесав рукою в затылке, примолвил: "Эх, Ваня, угораздило тебя!", а сам,
подвязавшись веревкой, полез на твое место. Максим Телятников, сапожник. Хе,
сапожник! пьян, как сапожник, говорит пословица. Знаю, знаю тебя, голубчик;
если хочешь, всю историю твою расскажу: учился ты у немца, который кормил
вас всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность и не выпускал на
улицу повесничать, и был ты чудо, а не сапожник, и не нахвалился тобою
немец, говоря с женой или с камрадом. А как кончилось твое ученье: "А вот
теперь я заведусь своим домком,- сказал ты,- да не так, как немец, что из
копейки тянется, а вдруг разбогатею". И вот, давши барину порядочный оброк,
завел ты лавчонку, набрав заказов кучу, и пошел работать. Достал где-то
втридешева гнилушки кожи и выиграл, точно, вдвое на всяком сапоге, да через
недели две перелопались твои сапоги, и выбранили тебя подлейшим образом. И
вот лавчонка твоя запустела, и ты пошел попивать да валяться по улицам,
приговаривая: "Нет, плохо на свете! Нет житья русскому человеку, все немцы
мешают". Это что за мужик: Елизавета Воробей? Фу ты пропасть: баба! она как
сюда затесалась? Подлец Собакевич, и здесь надул!" Чичиков был прав: это
была, точно, баба. Как она забралась туда, неизвестно, но так искусно была
приписана, что издали можно было принять ее за мужика, и даже имя
оканчивалось на букву ъ, то есть не Елизавета, а Елизаветъ. Однако же он это
не принял в уваженье и тут же ее вычеркнул. "Григорий Доезжай-не-доедешь! Ты
что был за человек? Извозом ли промышлял и, заведши тройку и рогожную
кибитку, отрекся навеки от дому, от родной берлоги, и пошел тащиться с
купцами на ярмарку. На дороге ли ты отдал душу Богу, или уходили тебя твои
же приятели за какую-нибудь толстую и краснощекую солдатку, или пригляделись
лесному бродяге ременные твои рукавицы и тройка приземистых, но крепких
коньков, или, может, и сам, лежа на полатях, думал, думал, да ни с того, ни
с другого заворотил в кабак, а потом прямо в прорубь, и поминай как звали.
Эх, русский народец! не любит умирать своею смертью!"

То-то и оно! А почему не любит? Потому что знает, что здесь все равно
не будет толку - надо туда, в национальную утопию. Оттого все герои Гоголя и
срываются туда пораньше - как Поприщин в безумие, как плюшкинские и