"Дмитрий Быков. На пустом месте (эссе) " - читать интересную книгу автора

коробочкинские мужики в бессмысленную гибель; инстинкта самосохранения нет
никакого, жизнью не дорожат вовсе - не зря же дядя Михей, подпоясавшись
веревкой, без страха, с необъяснимым фатализмом лезет на ту же колокольню,
откуда только что упал Степан Пробка - которого отчего-то называют Ваней, и
ошибки этой не замечает ни автор, ни корректура, да и какая разница, кого
как зовут?! Имена и люди взаимозаменяемы... Почему добрый, плачущий при
сентиментальных воспоминаниях Тентетников не способен ни к какой
деятельности и по два часа протирает свои маленькие глазки? Потому что
никакая деятельность ни к чему не ведет; когда хитрый и расчетливый
Костанжогло начинает рассказывать Чичикову, как правильно устроить
поместье,- из испорченной рукописи, как нарочно, выпадают две страницы. "Все
делалось само". Но и тут Гоголь проговаривается, ибо фамилия героя
красноречива: мужики уважают его потому, что боятся. Костанжогло и в самом
деле до кости прожжет любого черными своими глазами, из всякого вытрясет
душу - это и точно пример русского хозяина, но хозяина такого, который ни
себя, ни других не щадит, и оттого четвертая глава второго тома так
безрадостна. Штольца Гоголь написал раньше Гончарова - но любить этого
Штольца не мог, и не зря его советы не пошли впрок Чичикову, умудрившемуся
провороваться и в новоприобретенном поместье. Счастье, настоящее, чистое
счастье, и хохлацкая полнота жизни - в одной только третьей главе, про Петра
Петровича Петуха, фантастического чревоугодника.
Правду сказать, Гоголь и задумал второй том как чистилище, как картину
некоей призрачной полужизни, где сквозь все уже сквозит иной мир. Первый же
пейзаж поражает своей фантастичностью, умышленностью, он словно нарисован
прилежным классицистом, ибо слишком красив и слишком пышен, и непонятно,
откуда в средней России, по которой странствует Чичиков, взялись вдруг
огромные меловые горы: на Юг его, что ли, занесло? Тентетников гиперболичен,
его безделье фантастично, так же гиперболичен и не похож на человека
громогласный Бетрищев, и фантастически обжорливый Петух, не знающий
страстей, кроме чревоугодия; что до откупщика Муразова, то это уж просто
ангел. Советское литературоведение учило, что добрые помещики и откупщики
получались столь недостоверными потому, что Гоголь не имел классового
подхода к реальности: доброго угнетателя не может быть, а он, не понимая
этого, насиловал свой могучий дар. Это чушь, конечно: Гоголю и не нужно было
жизнеподобия. Во втором томе его дар был умнее своего бедного носителя:
художник подбирался к райской, загробной части - оттого во втором томе
действуют уже как бы и не совсем люди, и даже Чичиков кается. Гораздо
интереснее другое: вот описывает Гоголь идеального хозяина (толстовский
Левин тоже весь вышел из Костанжогло, а идеально-предприимчивые капиталисты
вроде Муразова мечтались потом многим, от того же Гончарова с его лесничим
Тушиным до Мамина-Сибиряка с его могутными купцами), и видно, что этот
идеальный капиталист Муразов - совершенно не человек, что все его
благосостояние призрачно, вымышлено, что ежели бы он в самом деле так
разбогател, в нем бы, в силу условий и особенностей русского обогащения,
ничего человеческого не осталось... Вот почему нам от второго тома осталось
так немного. Автор, видимо, чувствовал, что не везде выдержал тон - почему и
сжег книгу: он начал писать откровенно фантастическую прозу, а это требует
совершенно иного уровня условности и другой интонации. Конечно, он
восстановил бы этот том и написал бы третий, дай ему Бог еще немного жизни,
он убедился бы, что находится на верном пути.