"Дмитрий Быков. На пустом месте (эссе) " - читать интересную книгу автора

людьми, дорога. Он и в "Воскресении" уже чувствовал недостаточность своих
представлений о России и, верно, жалел, что не дано ему пройти этапом с
каторжниками. Он написал все, что знал, и хотел узнать новую Россию, которая
смутно шевелилась вокруг него и в которой он прозревал величайшее
неблагополучие. Все делали не то, что надо, и толстовцы больше всех.
Толстовство себя не оправдало, последователи его были почти сплошь или
сектанты, или идиоты, или темные, сырые люди из числа учителей, фельдшеров и
земцев. Главное же, они были страшно самодовольны. Надо было бежать от всего
этого скучного, тяжеловесного предприятия, от угрюмого окружения, от
сумасшедшей жены, делавшей ему сцены уже без всякого повода и уверенной, что
в Черткове сидит дьявол. Одного взгляда на фотографию Черткова было ей
достаточно, чтобы не спать ночь.
Ах, какую книгу, какой фильм можно было бы сделать об этом толстовском
странствии. Он ведь был для своих лет необыкновенно крепок - записывал в
дневнике, что делал гимнастику, "несвойственную возрасту", и опрокинул шкаф.
В самую ночь ухода, когда был, по собственному свидетельству, очень слаб,- в
пятом часу утра пошел на конюшню сказать, чтобы запрягали. Ночь - глаз
выколи, заблудился, попал в чащу, натыкался на деревья, сучья, оскальзывался
в грязи, потерял и не нашел шапку, насилу вышел. (Может, это был ему знак -
остановись, заблудишься,- но он не умел придавать значения таким лейтмотивам
и не признавал суеверий.) Страшная сила все еще жила в нем и гнала его по
свету, и если б не болезнь, ходил бы он долго. Путь его лежал на Кавказ - он
мог бы не раз и не два еще обойти Россию, закончить роман о старце, начать
давно задуманную повесть о духовной любви, на славный приснившийся сюжет...
Мог бы ходить до самого семнадцатого года, попасть под подозрение как
беспаспортный, пройти путь собственного отца Сергия, оказаться на заимке в
Сибири... Мог бы многое еще увидеть - в самом деле, как подумаешь, всю свою
жизнь Толстой недоумевал: как это я, такой Толстой, могу умереть. Просто
перестать быть, и все. Немыслимо. Идею загробной жизни он отвергал с порога,
не верил и в воскресение Христа - в этом смысле вера его была древняя,
безблагодатная, жестко-выйная, иудейская. Потому и евреев любил, причем
взаимно. В жизни понимал все, смерти не понимал вовсе, не допускал ее - и,
скорее всего, действительно мог не умереть. Есть ведь, наверное, такие, что
не умирают, только мы про них не знаем ничего. Очень может быть, что и до
сих пор где-то странствует. Вскоре после войны знаменитая песня "Подайте же
мне на питанье, я сын незаконный его", сочиненная тремя московскими
интеллигентами, исполнялась в тульских поездах нищим, чрезвычайно на него
похожим. Жить подаянием, выдавая себя за собственного сына,- фортель вполне
в его духе. Однажды в Ялте, на вокзале, я видел маленького, широконосого
бритого старика с сердитыми, очень умными серыми глазами. Соскучился,
вероятно, по Гаспре, а бороду сбрил для маскировки.
Много, много интересного мог бы он увидеть, скитаясь по России десятых
годов. Ведь помыслить нельзя: жена, пережившая его на девять лет, умерла при
советской власти. Сам он ушел и умер за семь лет до октябрьского переворота.
В год его ухода родились Александр Твардовский и Ольга Берггольц. В день его
ухода Андрей Белый читает в Петербурге в Религиозно-философском обществе
лекцию "Трагедия творчества: Достоевский и Толстой". Страшно себе
представить, какой чушью показалась бы ему эта лекция, и поди ты соположи
хотя бы в уме эти две величины - Толстой и символисты, которых он тоже по
сути пережил. Ему, благополучно пережившему рождение и кризис народничества,