"Гость. Научно-фантастическая повесть" - читать интересную книгу автора (Росоховатский Игорь)

ЮРИЙ ВОЗВРАЩАЕТСЯ

Дни шли за днями, а от Юрия не было вестей, Аля устала ждать. Она твердила себе: «Ты сама виновата, ты поверила в несбыточное. Он не мог оставаться с тобой, глупая гусыня. Человек, которому ничего не стоит вылечить безнадежного больного, чьи мысли тебе непонятны, не может оставаться всю жизнь с тобой. Ну, что в тебе особенного? Рядовая женщина».

Ей хотелось говорить себе много обидных слов, свыкнуться с ними, чтобы погасить нестерпимую изматывающую тоску ожидания, не бежать сломя голову на каждый звонок в дверь.

На работе стало совсем трудно. Ее привыкли считать исцелительницей, в ее указания и предписания верили уже не только больные, но и врачи. Непосильная ответственность. Аля крепилась из последних сил. Вспоминала Юрины слова и невольно подражала ему. Самое странное было в том, что это удавалось. С удивлением Аля обнаружила, что за короткое время знакомства с Юрием научилась и в мыслях подражать ему. Каким-то образом появлялись неожиданные выводы из обычных фактов, и вопреки всему они подтверждались на практике.

«Кажется, он научил меня думать как он. Разве уже за одно это я не должна быть благодарна ему?»

Вскоре она убедилась, что дело не только в подражании…

Как-то она столкнулась со случаем прогрессивной мышечной дистрофии, миопатии. Когда-то эта болезнь, вызванная нарушением обмена веществ в мышцах, передающаяся по наследству из поколения в поколение, считалась неизлечимой. Потом с ней научились бороться и даже иногда восстанавливать двигательные функции.

И вот перед Алей юноша, пораженный через десятилетия болезнью деда. Его лечили в столичных клиниках и не излечили. Анализы по-прежнему были угрожающими, свидетельствовали, что после ремиссии наступит ухудшение. Она хорошо представляла себе, как его лицо снова будет становиться вялым, безвольным, как погаснут глаза. Аля много раз читала историю болезни, знакомилась с методами лечения и тщетно пыталась изобрести что-то новое.

В полном изнеможении она дремала дома в кресле перед телевизором. Передавали ревю из Франции. Это было то же самое кресло, в котором любил сидеть Юра. Внезапно в ее сознание ворвался знакомый голос: «Смотри на экран!»

В центре экрана среди танцующих девушек образовалось светлое пятно. Его границы стали быстро расширяться. Затем в пятне возникли контуры головного и спинного мозга. Вот они проступили четче, заполнились голубой краской, цифрами, символами формул. Некоторые цифры и формулы пульсировали, из них складывались уравнения, появлялись графики. Она поняла, что ей показывают участки организма больного и подсказывают способы лечения.

— Ясно? — спросил тот же голос.

— Это ты, Юра? — закричала она.

— Успокойся, малыш. Смотри на экран. Препарат в организме больного вызвал перестройку работы желез. А первичная болезнь давно излечена. Ты применишь прибор Сидорякина, но вибратор подсоединишь вот так…

Экран плыл в тумане.

— Я не запомню, Юра! — Аля размазывала по лицу слезы.

— Запомнишь!

— Когда ты приедешь? Я не могу больше!

— Потерпи еще немного. Мы скоро увидимся. Голос исчез, а пятно на телеэкране еще некоторое время оставалось. Потом стало размываться, очертания его становились нечеткими, их заслоняли танцующие девушки…

Она сделала все как он велел. Юноша стал быстро поправляться. Уже на второй день после первого сеанса лечения у больного прекратились судороги.

А на четвертый день поздним вечером приехал Юра. Три звонка — два длинных и один короткий — подняли Алю с постели. Она набросила халат. Пока спешила к двери, ей становилось то холодно, то жарко: казалось, что мебели в квартире слишком много…

Еще долго потом она боялась, что его приезд ей приснился.

— Ты почему молчишь? — спрашивала Аля. — Ты все еще там, далеко?

Она повторяла одни и те же вопросы. Он молчал, а у нее слезы подступали к горлу.

— У тебя есть семья? Ты женат? О ком ты думаешь?

— Вот, оказывается, как это бывает… — еле слышно произнес он.

— Что бывает? Не мучай меня, говори… — Она трясла его за плечи — Что случилось?

— Кажется, я влюбился в тебя, малыш. Какая-то сильная волна подхватила ее, подняла на гребне, закружила в неистовой радости.

— Это правда?

— Правда. Что-то странное со мной творится. Я не могу управлять собой, наблюдать за собой со стороны.

— Ты не должен оставаться наблюдателем. Это бывает с каждым человеком. Так и должно быть!

— С человеком… — повторил он.

Странным был его голос, настолько странным, что даже сейчас Аля это почувствовала. Она ощутила, что с этим словом связано что-то такое, о чем ему лучше не напоминать в эти минуты. Сами собой нашлись нужные слова:

— Ты первый настоящий человек, которого я встретила, — шептала она.

Снова и снова твердила она одно и то же, одни и те же слова, которые подсказывало ей чувство. В них воедино переплавились нежность и боязнь потери, детская беспомощность и материнская прозорливая забота.

— Вот ты какая! — удивленно шептал он в ответ. Ночью она несколько раз просыпалась, украдкой, сквозь полуопущенные ресницы долго смотрела на него. Он лежал с открытыми глазами, не притворяясь спящим.

— Значит, вот как это бывает… — еле слышно бормотали его губы.

В голосе прозвучала такая боль, что Аля не выдержала:

— Откройся мне, милый. Расскажи все, и тебе станет легче.

— Спи! — Юрий закрыл глаза. — Я должен сам во всем разобраться. Спи.

Они бродили ночью по пустынным улицам. Листья деревьев чуть шевелились от ветерка, прямо под ноги сыпались пригоршни серебряных монет, выкованных бликами лунного света. У Али в голове непрестанно вызванивали слова: «Рядом со счастьем…»

Что это было: слова из песни или название книги? Рядом со счастьем, рядом со счастьем… Она придумывала разные предлоги, чтобы потеснее прижиматься к нему: ей становилось то холодно, то боязно, то она просто «спотыкалась»… Рядом со счастьем, рядом со счастьем… Эта фраза будоражила ее, настраивая то на мечтательный, то на озорной лад. Рядом со счастьем…

«А почему — рядом? Это мне не подходит. Просто — со счастьем. Счастливая. Я — счастливая!» Она тихо засмеялась. Юрий погладил ее по плечу, и у нее закружилась голова…

— Сигареты не найдется?

Темная фигура отделилась от стены дома. Из-за угла вышли еще трое. Совсем юные ребята, подростки

Юрий остановился, не отпуская Алино плечо, с любопытством посмотрел на паренька, спросил:

— Родители разрешают тебе курить?

— Родителям положено не менее тридцати раз в день говорить «запрещаю». Вот они и тренируются на нас, беззащитных.

— Магазины закрыты, — жалобно сказал второй, — а курить ужас как хочется.

— Таким юным нельзя курить, — назидательно произнес Юрий. — Курить вредно. Никотин, содержащийся в десяти сигаретах, убивает лошадь.

Аля легонько толкнула его, состроила гримасу: дескать, не связывайся.

— Это нам с утра в школе талдычат. А сейчас ночь, учителя спать должны, — буркнул подросток, отворачиваясь, и обратился к товарищам: — Пошли, здесь не разживешься!

— Подождите! — остановил их Юра. — Вы что, не знаете о вреде никотина? Есть специальное решение комиссии ЮНЕСКО.

Он отпустил Алю и преградил дорогу подросткам, не давая им уйти. Один из ребят попытался оттолкнуть Юрия.

— Дяденька, да отстаньте вы от нас, — взмолился третий.

— Юра, пойдем домой, — попросила Аля.

— Погоди, — сказал Юра. — Неужели я не смогу их убедить, что это вредно для них самих? Неужели человека нельзя ни в чем убедить? Даже в том, что сохраняет ему здоровье?

Его лицо было непреклонным.

«Когда в нем просыпается экспериментатор, спорить бесполезно, — подумала Аля. — Он экспериментирует на всех окружающих, изучает нас, будто сам не такой же, как мы».

Воспользовавшись тем, что Юра на секунду отвлекся, подростки бросились врассыпную, спасаясь от нравоучений.

Юра в два прыжка догнал одного, сунул как куклу под руку, прыгнул за вторым на мостовую.

В пылу спора ни Аля, ни Юра, ни тем более подростки не расслышали тонкого гула, не заметили, что в небе, будто ножницы, стригут лучи фар.

Преодолев крутой подъем, автомобиль въехал в переулок. По стенам домов заскользили быстрые тени. Они то изламывались на частоколе кустов, то вырастали до размеров великанов.

— Юра! — предостерегающе крикнула Аля.

Он резко повернул голову навстречу летящей машине. Гримаса досады исказила его ярко освещенное лицо. Предчувствуя неотвратимую беду, Аля закрыла глаза. Послышался скрежет сплющенного металла, треск пластмассы. Затем второй удар — тяжелее, глуше…

Отброшенный Юриной рукой автомобиль отлетел в сторону, ударился о дерево и замер.

Когда Аля открыла глаза, в нескольких шагах от нее стоял совершенно невредимый Юрий. На асфальте у его ног сидел очумевший от испуга подросток.

Водитель автомобиля с трудом открыл перекосившуюся дверь и выбрался из машины. Отделавшись легкими ушибами, он был уверен, что наезд на выбежавшего на дорогу человека предотвратил он сам, и справедливо злился на нарушителя.

— Успел-таки вывернуть руль! — гордо сказал водитель и набросился на Юрия: — А вы почему по проезжей части разгуливаете? Сейчас же поедете со мной в милицию!

— Никуда я с вами не поеду, — сказал Юрий и направился к Але. Он взял ее под руку, намереваясь поскорее увести, но его тут же настиг водитель.

— Э нет, сначала протокол в милиции составим! — закричал он. — Ребята, куда же вы? Помогите задержать нарушителя!

Юные любители никотина, петляя как зайцы, разбегались по дворам.

Здоровенный водитель повис на Юре всей своей девяностокилограммовой тяжестью. Юра отпустил Алю, легко снял с себя водителя, поставил его на ноги и подтолкнул к машине. Тот почему-то покорился и, шатаясь, поплелся к изуродованному автомобилю.

Юра повел Алю к дому. Всю дорогу он шутил, пытаясь отвлечь ее от происшествия, и, надо сказать, что это ему удалось. Более того, Аля потом никак не могла вспомнить, было ли происшествие с автомобилем на самом деле, или ей просто почудилось. Ее состояние напоминало провалы памяти после сотрясения мозга.

Ночью Аля проснулась от чувства острой тревоги. Юры рядом не было. Она услышала тихий шелест, идущий из соседней комнаты. Дверь была закрыта, из-под нее выбивалась полоска света.

Аля встала с постели и тихонько приотворила дверь.

Юрий сидел у окна за письменным столом. Рядом на стуле стоял его раскрытый чемоданчик, из которого выглядывали серые бумажные листы. Весь пол был устелен такими же листами.

Вначале Але показалось, что листы чистые, но затем она различила, что они покрыты мелкими-мелкими, буквально бисерными значками и поэтому кажутся серыми.

Время от времени Юра напряженно и неестественно поворачивал голову, иногда на сто восемьдесят градусов, бросая взгляд на какой-нибудь лист, словно мог на таком расстоянии что-то прочесть, и писал. Его лицо было бледным, измученным. Казалось, что он расходует последние силы и вот-вот упадет от изнеможения.

Он оторвал взгляд от очередного листа, поднял голову. Лицо исказилось. Оно выражало много разноречивых чувств — и порыв, и муку разочарования, и обессилевшую надежду, и еще что-то, чему Аля не знала названия. Юра заскрежетал зубами, послышался сдавленный стон.

Аля открыла дверь.

— Осторожно, не наступи на листы! — предупредил он.

— У тебя что-то болит? — Она бросилась к нему, обняла, прижалась всем теплым с постели телом.

Его лицо непривычно вяло, как при замедленной съемке, меняло выражение. Разглаживались страдальческие складки, кончики губ удивленно приподнялись:

— Болит?

— Но тогда в чем же дело? Что тебя мучает? Она посмотрела на листы и увидела, что не ошиблась: они были густо исписаны цифрами.

— Чем это ты занимаешься? Ночная зарядка?

— Почти. Пытаюсь подсчитать массу и заряд нашей Вселенной.

— И только-то?

Он не был склонен шутить.

— Получается слишком длинное уравнение.

— Введи его в вычислительную машину. Можешь это сделать и ночью по радиовводу. Машина не обидится, ей все равно.

Он усмехнулся пренебрежительно:

— Машины не справятся.

— Вот как? Даже очень много машин?

— Даже все, — сказал он запальчиво, но почему-то спохватился: — Никто не даст в мое распоряжение столько машин.

Аля забралась пальцами в его волосы, и он блаженно зажмурился.

— Когда тебе плохо, мне тоже плохо, — сказала она. — Прошу тебя, не забывай об этом никогда.

Он повернул к ней холодное измученное лицо. Аля заглянула в его глаза. Там клубился звездный туман Вселенной, огромный мир, бесконечный и безразличный к познающему его разуму.

Они не знали, что думают об одном и том же.

Юрий вспомнил о состоянии, которое его иногда охватывало, когда он оставался один на один с пространством, которое должен был одолеть. Черное безмолвие наваливалось на него, сжимало. Не было ни голосов, ни мелькания теней. Ни доброты, ни враждебности. Только безразличие. Мрак, холод, безмолвие…

«Как живой в могиле, — думал он. — Как живой в могиле, иного сравнения и не подберешь». Он пытался найти ответы на свои многочисленные вопросы, но чем яснее он видел будущее, тем тяжелее ему становилось. Возможно, это была плата за познание.

Сегодня, когда он представил себя в виде огненного прасемени — тонкого извивающегося червячка раскаленной плазмы, закованного в капсулу тройного поля и пробивающего горловину Вселенной, ему стало невмоготу. Что ждет его там, за пределами Вселенной? Справится ли его разум с тем, что увидит? Или одиночество в высшем своем выражении окажется непосильной платой, разум взорвется, даже не узнав, что это и есть наивысший запрет на познание истины.

Но эти милые доверчивые глаза, обычные человеческие звезды, заглядывающие в его мозг, в его Вселенную… Они дотянулись к его сознанию и согрели его. В капсуле, пробивающей горловину, он уже не один — их стало двое.

Юрино лицо медленно теплело. Он сказал, отводя взгляд от Али и глядя в окно на звезды:

— Видишь ли, чтобы понять мир, надо взглянуть на него со стороны. В этом все дело. Увидеть не только изнутри, но извне. Обязательно — извне.

— Ты говоришь о нашем мире, о Земле?

— О нашем мире и обо всем, что его породило и с чем он связан. Я говорю о Вселенной.

— Посмотреть на Вселенную извне невозможно, — тихо сказала Аля.

«Это у него пройдет, — думала она. — Невозможное остается невозможным, с этим ему придется смириться. Следует ли так переживать? Из-за чего?»

— И это единственная причина твоих переживаний? — спросила она вслух.

Он не понял сразу подоплеки ее вопроса. Потом снисходительно улыбнулся, указал на листы, устилавшие пол:

— Это элементы уравнения. Если я составлю и решу его, то буду знать массу и заряд Вселенной. А потом вычислю взаимодействие потоков в горловине, через которую наша Вселенная связана с другим миром. Так я намечу варианты капсулы перехода. Важно найти форму капсулы перехода. Понимаешь? В одном виде семя переходит в росток, в другом — в цветок, в третьем — вянет, умирает. Уходит в землю, чтобы стать удобрением для новой жизни. В четвертом — улетает в виде нового пушистого семени по ветру. То, что кажется смертью, оказывается переходом, то, что кажется прахом, часто оказывается капсулой. Вирус одевается в капсулу, кристаллизуется и может в таком виде сохраняться даже в космическом пространстве. Если я смогу найти верный вариант капсулы, я миную горловину…

«Один мучается от того, что не может войти в свой опустевший дом, а другой — из-за того, что не удается выйти из Вселенной, — думала она. — А по сути, и тот и другой мучаются от одиночества. Если разобраться, то все люди мучаются от одиночества, только называют его разными словами. Но что же мешает им прийти друг другу на помощь?»

Случаем излечения паралитика заинтересовались в Академии медицинских наук. Оттуда приехала авторитетная комиссия, возглавляемая академиком Ильиным. Академик был невысок ростом, мускулист и подвижен. Он отрастил элегантную бородку клинышком и имел обыкновение мять ее в кулаке. Это единственное, что выдавало его волнение.

Юрий, подобно осьминогу, выпустил камуфлирующее облако и ушел в тень, оставив Алю на съедение авторитетной комиссии. Академик Ильин до слез смутил Алю своими комплиментами. А потом этот выдающийся скептик загнал ее в тупик вопросами о методах лечения.

Пожалуй, никто на месте Али не выдержал бы разящих наповал вопросов Ильина. Не выдержала и Аля. Она проговорилась:

— Я только следовала советам ассистента. То есть того, кто предпочитал называться ассистентом, хотя по праву должен бы называться руководителем.

Ей сразу стало легче, будто после трудного похода в горах она прислонила тяжелый рюкзак за спиной к скале.

— Он очень любит вас? — спросил академик, отжимая в руке клинышек бородки. Затем спохватился и, отведя взгляд, чтобы не видеть, как горят ее щеки, сурово спросил: — А где же сам гений?

Острая боль пронзила Алину голову от виска к виску. «Юра просил, запрещал… Теперь Ильин разнесет это всюду, пойдут расспросы, переспросы…» Ее охватило отчаяние: «Он не простит мне этого, не простит».

— Извините, я пошутила, — сказала она упавшим голосом, одновременно пытаясь беззаботно улыбнуться.

С кем, с кем, но с академиком Ильиным так шутить не следовало.

— В любом случае познакомьте меня с несостоявшимся гением, — невинно попросил академик, сверля собеседницу глазамибуравчиками. В академии утверждали, что его взгляд пробивает бронированные плиты.

— Идемте, — обреченно сказала Аля и пошла к своему кабинету.

Однако Юрия ни в кабинете, ни вообще где-либо в больнице не оказалось. Аля помчалась домой. Открывая дверь, она взглянула на вешалку, где должен был висеть его плащ.

Вешалка была пуста.

— Это пока все, что нам известно о нем, — сказал полковник Тарнов, заканчивая рассказ.

Александр Николаевич внимательно слушал его. Иногда он кивал головой, но это означало скорее подтверждение своим мыслям, чем согласие со словами полковника.

Полковник отметил осунувшиеся, заострившиеся черты лица ученого, будто после перенесенной тяжелой болезни. «Он знает больше, чем говорит, — подумал Тарнов. — Может быть, догадывается о чем-то. И эта догадка неприятна для него. Видимо, мучительно неприятна».

Он помолчал, позволив себе короткую передышку. Собравшись с мыслями, спросил:

— Вы можете что-нибудь добавить к сказанному?

— Ваша логика безупречна, полковник, — начал Александр Николаевич, — и все же, как вы сами убедились, в данном случае она не помогла.

— Может быть, еще поможет! — Тарнов усмехнулся.

— Нет, не поможет, — убежденно сказал ученый. — Вы ищете его следы в ресторанах и продовольственных магазинах потому, что каждый отдыхающий должен хотя бы нерегулярно питаться. Вы ищете его в гостиницах потому, что каждому следует иметь крышу над головой. Вы проверяете средства связи потому, что у каждого человека имеются родственники и знакомые, которых беспокоит его судьба. Вы ищете следы, которые оставляет каждый человек, каким бы осторожным и предусмотрительным он ни был, в местах своего пребывания. Но в данном случае вы их не найдете.

— Почему? — вырвалось у полковника.

Но Александр Николаевич, не слыша его вопроса, самозабвенно продолжал, отвечая своим мыслям:

— Вы пытаетесь определить его цели и средства, пользуясь обычными человеческими мерками. Но будь вы наилучшим следователем планеты, вам их не определить.

— Я уже спрашивал — почему? — напомнил полковник, боясь, что запас красноречия ученого не скоро иссякнет.

Александр Николаевич втянул голову в плечи, весь сжался, будто хотел стать незаметным. И оттуда, из своего «уголка», глухо, но решительно произнес:

— Да потому, что он — не человек. Потому что основа этого существа, ныне именуемого Юрием Юрьевичем, — искусственный супермозг, который мы выращивали в лаборатории.

Он взглянул на полковника, отметил его изумление и горестно покачал головой, отвечая своим мыслям. Затем, собравшись с силами, стал подробно объяснять:

— Вам знакомо направление изысканий, которое называют эволюционным моделированием? Им занимаются вместе с кибернетиками бионики, нейрофизиологи, геноинженеры, белсинтезаторы, франквилисторы. Началом этого направления послужила мысль о том, что эволюция природы, создавшая человеческий мозг, могла бы пойти иным путем, если бы человек не стал «царем природы» и не преградил ей путь. Кибернетики первыми предположили, что надо моделировать не мозг, а сам процесс эволюции живой материи, приведший к возникновению человеческого мозга, но не перекрывать русло эволюции.

Он кашлянул, прикрыв рот ладонью, и продолжал:

— Когда развилась генная инженерия и был налажен синтез белка, к работам кибернетиков подключились представители других наук. Тогда-то и возникла идея создания супермозга — мозга с новыми качествами. Полагали, что его создание и подключение в виде центрального управляющего органа к системе вычислительных и других машин поможет решить задачи, с которыми обычный человеческий мозг не в силах справиться.

— А тысячи мозгов? — спросил полковник, доставая коробочку с мятными леденцами.

— Ни тысячи, ни миллионы, ни миллиарды. Есть задачи, для решения которых требуется не увеличение количества мышления, даже не увеличение его мощности, а совершенно новые качества, науке пока неизвестные. От решения этих задач зависит открытие новых видов энергии, полеты к далеким мирам, изучение человеческого организма и лечение болезней…

Он опять кашлянул и потянулся к коробочке с леденцами. Полковник подвинул ее ближе к нему. Александр Николаевич взял леденец, повертел его в пальцах, но в рот положить забыл.

— Такой супермозг мы и создавали в лаборатории для вполне определенной цели. Вблизи от созвездия Близнецов астрономами был обнаружен некий «Большой звездный каньон». Это место, которое поглощает лучи подобно пресловутой «черной дыре». Но в отличие от таких «дыр» «Большой звездный каньон» постоянно меняет очертания, гравитационные характеристики. Самые различные приборы не могут зарегистрировать ни одной постоянной характеристики. Подозревают, что там исчезает материя нашей Вселенной. Одним словом, есть предположение, что именно там находится горловина, через которую наша Вселенная соединена с другими мирами…

Он все еще держал двумя пальцами леденец и смотрел мимо полковника куда-то в угол кабинета:

— Понятно, что никакой корабль с людьми туда не доберется. Автоматическая станция не может выполнить подобной необычной задачи. Для ее решения нужны и средства необычные. Вот мы и создавали супермозг, чтобы затем поместить его в специальную капсулу-корабль и послать к созвездию Близнецов. Когда супермозг исчез, само собой напросилось наиболее вероятное предположение — мозг похитили. Но теперь я думаю, что случилось иное…

Он наконец-то положил в рот леденец, чуточку пососал его прежде, чем перейти к самой неприятной части рассказа:

— Мозг созревал, мы его уже начали программировать, естественно, оставляя широкий простор для свободы волеизъявления. Вы понимаете, что, создавая такую систему и ставя перед ней такие задачи, речь не могла идти о жестком программировании. И мы не заметили… — он быстро взглянул на полковника, — извините, следует сказать — я не заметил, что дитя… Как бы поточнее выразиться?.. Слишком быстро растет… Впрочем, лучше сказать — слишком быстро взрослеет!

— Слишком — это всегда плохо? — спросил полковник, меланхолически посасывая леденец. Он казался с виду совершенно спокойным, но его рука непроизвольно включала и выключала сигнал вызова на пульте.

— Мозг начал самопрограммироваться и на каком-то этапе научился применять в качестве исполнительных органов роботов, которые его обслуживали. Сейчас мы можем только догадываться, каким образом он полностью подчинил их себе, — бодро проговорил Александр Николаевич, обманутый внешним спокойствием Тарнова. — Возможно даже, что он открыл какое-то неизвестное нам поле и посредством его посылал им сигналы-приказы…

Дверь кабинета полковника приоткрылась, в нее просунулась аккуратно причесанная на пробор голова. Беглый взгляд — и голова скрылась.

— Или использовал питающую его сложную аппаратуру…

Голова снова появилась в кабинете.

— Вам что, нечем заняться? — рявкнул Тарнов. — Я же предупреждал, чтобы нам не мешали!

— Вы же сами вызывали, — сказал дежурный и плотно прикрыл дверь.

Полковник посмотрел на свою руку и быстро убрал ее подальше от пульта.

— Простите, — сказал он закрытой двери. Повернулся к ученому: — И вы простите. Продолжайте, пожалуйста.

— Один из наших сотрудников допустил грубую… можно сказать, роковую ошибку. Он нарушил правила техники безопасности, забыл спрятать в биотерм и опечатать остаток синтезированного белка. Этим воспользовался супермозг. Он приказал роботам создать из этого материала для себя организм, внешне неотличимый от организма человека. То, что он создал именно такой организм, позволяет предполагать, что он собирался изучать людей, жить среди нас. И теперь он действует, а цели его нам неведомы…

— Ай да молодцы ученые! — сказал полковник. Щеки Александра Николаевича вспыхнули, будто ему влепили пощечину.

— А детище-то в лицо не узнать, — добавил Тарнов и сразу перешел на деловой тон: — Мозг знал о задачах, для которых его создавали?

— Частично. Считалось, что он еще недостаточно созрел для самостоятельно функционирования.

— Считалось?

Александр Николаевич покрутил головой, будто ему был тесен воротник:

— Мы постоянно… — сипло произнес ученый и не узнал своего голоса. Прокашлялся и повторил теперь уже обычным голосом: — …постоянно держали его под контролем, замеряли все параметры…

Он понял, что говорит не то, и сумел перестроиться:

— Мы только начали по-настоящему программировать его. Программа безопасности человека задана ему в зачаточном состоянии. Это должно вызывать наибольшее беспокойство.

— Вы предполагаете, что он будет долго знакомиться с окружающей Средой?

— Он знал о внешнем мире очень мало. Человек для него — только один из объектов среды обитания.

Александр Николаевич наконец-то сумел поднять на полковника глаза. Сомневаясь, достаточно ли тот понял опасность, добавил:

— Как муравьи, черви, деревья, микробы…

— А разум человека? Разве он не примет его в расчет?

— Может быть, он уже выделил человека как наиболее интересный объект. Но ведь его мышление качественно отличается от нашего. И он может считаться с нами не больше, чем мы посчитались бы с человекообразными обезьянами, от которых произошли.

— И зверей, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове, — продекламировал полковник, поеживаясь, и это не укрылось от Александра Николаевича.

— От него можно ожидать каких угодно действий. Вряд ли он будет враждебен нам. Скорей всего он станет относиться к нам как к экспериментальным объектам.

— Но ведь он уже немало знает о нас.

— Вы имеете в виду его путешествия? Полковнику почудился в словах ученого вызов, но он сдержал себя и спокойно сказал:

— И это тоже. Однако обобщенную информацию он мог почерпнуть и в другом месте.

— Библиотека?

— Он оставался в ней около трех часов. Как вы полагаете, сколько он успел прочесть и запомнить за это время?

— Не скажу точно, но, возможно, очень много. К сожалению, мы мало знаем о его избирательных способностях в отборе информации.

— Информация, заложенная в библиотечные книги, предназначается для людей… — задумчиво сказал полковник.

Они помолчали, думая об одном и том же.

— Какие же книги он успел прочесть, о каких эпохах, о каких людях? И какое впечатление у него осталось? Много бы я дал, чтобы узнать это…

— Мы можем высказать тысячи предположений! — В глазах полковника вспыхнули лукавые огоньки. — Нам остается только…

Александр Николаевич с надеждой взглянул на собеседника. Они услышали, как кто-то открыл наружную дверь из приемной и вошел в тамбур. Его остановил голос: «К полковнику сейчас нельзя».

Тарнов встал, направился к сейфу и на ходу закончил фразу:

— Поскорее найти его.

Александр Николаевич понял, что его слегка разыграли, и счел наилучшим поддержать шутку:

— Тем более что в его руках сейчас неплохой зооуголок.

— Вирусоуголок, — поправил ученого Тарнов ледяным тоном.

Полковник Тарнов и Александр Николаевич летели в Орел. Вместе с ними в кабине самолета находилось еще несколько человек: сотрудники полковника и заместитель Александра Николаевича по лаборатории Михаил Дмитриевич, невысокий, черноволосый, с ласковыми, немного печальными глазами. Полученное полковником Тарновым сообщение из Орла о случае с подростками и водителем автомобиля заставляло торопиться. Были приняты все меры страховки — к дому, где жила Алина Ивановна, стянуты подразделения милиции, через улицу, в доме напротив, у окон дежурили снайперы.

Когда сверхзвуковой самолет уже приземлился в Орле, Михаил Дмитриевич, молчавший всю дорогу, наклонился к Александру Николаевичу и тихо сказал:

— Что-то не нравится мне эта охота.

— Неудивительно. Уж больно «зверь» необычен, — с плохо скрытым раздражением ответил Александр Николаевич, вспоминая — в который раз! — что не кто иной, как Михаил Дмитриевич, был ярым поборником наибольшей свободы для супермозга.

— Охотилась лисица на волка, а волк — на медведя, — пожевав губами, проговорил Михаил Дмитриевич.

— Оставьте неуместные замечания. Это мы с вами выпустили его из клетки, — сказал Александр Николаевич и не удержался: — Уж теперь-то он обрел полную свободу воли. Так что лучше не вмешиваться в действия милиции, когда они исправляют наши ошибки.

— Самое главное при исправлении ошибок — не наделать их больше.

— А я и не знал, что мой заместитель — остряк и философ, — Александр Николаевич уже начинал «дымиться».

Он никак не мог простить своему заместителю двух повестей, написанных (как справедливо подозревал Александр Николаевич) в рабочее время. И вообще он не понимал, почему такой блестящий ученый, умеющий широко и в то же время логично мыслить, растрачивает свое время на коллекционирование марок и бабочек, на придумывание парадоксальных формул и «созерцание потолка».

Михаил Дмитриевич старательно отводил глаза от Александра Николаевича. Его настроение становилось все более мрачным по мере того, как они приближались к дому, где, по расчетам, должен был находиться супермозг. Михаил Дмитриевич видел людей в форме милиции, в армейской форме, в штатских костюмах, притаившихся за каждым углом. Десятки металлических стрекоз висели в воздухе. Их угрюмые тени медленно передвигались по земле, по стенам домов.

Полковник, а за ним и ученые подошли к группе людей, стоявших у дома. Александр Николаевич сразу узнал в одном из них, коротко стриженном под ежик, человека, с которым когда-то на опушке леса разговаривал полковник Тарнов и называл его Эльбором Георгиевичем.

— Вовремя поспели, — тихо сказал Эльбор Георгиевич полковнику и посмотрел в сторону ученых. — Чем они могут нам помочь?

— Обстоятельства покажут, — уклонился от ответа полковник Тарнов. — Не пора ли начинать?

Эльбор Георгиевич кивнул и знаком показал нескольким людям, стоящим наготове у дверей, что можно начинать. Неслышно, как тени, эти люди поднялись по лестнице впереди полковника и ученых.

В последний момент к ним присоединился Эльбор Георгиевич.

Гибкий коренастый оперативник нажал кнопку звонка и тут же отпрянул в сторону. Его коллеги стояли наготове.

Прошло несколько минут, прежде чем открылась дверь и показалась стройная сероглазая женщина с тонкой шеей и высокой гладкой прической.

Александр Николаевич расслышал, как Михаил Дмитриевич пробормотал:

— Клетка пуста.

Женщину сразу оттеснили в сторону от двери, и несколько оперативников проникли в квартиру.

— Что случилось? — испуганно спросила хозяйка квартиры.

Прежде чем ей успели ответить, из квартиры выскочил низенький оперативник и доложил Эльбору Георгиевичу:

— В квартире его нет.

— Где ваш жилец? — спросил Эльбор Георгиевич у Али.

— Не знаю. Он исчез вчера, — сказала Аля, и ее глаза наполнились слезами. Она уже поняла, что предчувствия не обманули ее.

Эльбор Георгиевич взглянул на Тарнова, и тот без слов понял его.

— Давайте-ка пройдем в квартиру, — попросил Тарнов женщину.

Аля кивнула, отворачивая лицо и сглатывая слезы. Она поспешно вошла в комнату и села в то самое кресло, где часто сидел Юра. Она сделала это нарочно, чтобы в кресло не сел посторонний.

— Вы сказали — исчез. Как это понять? — спросил Тарнов Алю. — Ушел, уехал?

— Не знаю. Я хотела познакомить Юру с академиком. Но на работе его не оказалось. И дома тоже…

Она посмотрела на пустую вешалку и закрыла лицо руками. Ее плечи затряслись.

— Успокойтесь.

Аля послушно взяла поданный ей стакан с водой.

Всхлипывая все реже, она стала рассказывать. Лицо полковника было участливо-сочувственным, изредка он вставлял «да», «конечно», «неужели», «ужасно» — несложный набор, поощряющий высказаться до конца. Александр Николаевич вспоминал, что совсем недавно он видел лицо полковника иным.

Если Аля в своем несвязном рассказе перескакивала от события к событию, полковник умело возвращал ее к тем фактам, которые его интересовали.

Все испортил Александр Николаевич. Его вывел из равновесия Михаил Дмитриевич. К тому же он плохо переносил женские слезы. Когда Аля сказала о Юрии:

«Понимаете, я впервые встретила настоящего человека», он весьма выразительно хмыкнул.

Аля тотчас умолкла, с недоумением посмотрела на полковника и спросила:

— А собственно говоря, почему я вам рассказываю все это?

— По моей просьбе, — мягко сказал Тарнов.

— А какое право вы имеете спрашивать? — глаза Али стали злыми.

— Видите ли, нам необходимо разыскать Юру.

— Кто вы?

— Полковник милиции. Это мои сотрудники, а это — ученые.

— Один ученый уже вмешался. И только навредил. Слово «ученый» в Алиных устах прозвучало саркастически, и «дымящийся» Александр Николаевич взорвался. Прежде чем полковник успел ему помешать, он выпалил:

— Мы разыскиваем собственность нашей лаборатории — искусственный мозг. Он может называться Юрой — сути это не меняет!

Слезы на женском лице мгновенно высохли, оставив две темные дорожки.

Аля повернулась к Александру Николаевичу. Ее побелевшие губы дрожали:

— Вы… вы сами — искусственный мозг! Она была вне себя от ярости и обиды. Еще мгновение — и она влепила бы ему пощечину.

Александр Николаевич отступил, пожимая плечами. И тогда вперед выступил Михаил Дмитриевич. Он смотрел на Алю с неподдельным сочувствием.

— Не огорчайтесь, то, что сказал мой коллега, не имеет для вас никакого значения, — сказал он.

— Значит, это правда?

На Алю было больно смотреть. Плечи беспомощно опустились, и от этого шея казалась тоньше и длиннее, на нижней закушенной губе показались капельки крови,

Расчувствовался даже Александр Николаевич. Из-за спины Михаила Дмитриевича он сказал:

— Не стоит из-за него так переживать. Он же ненастоящий.

Александр Николаевич плохо знал женщин.

— Вот как? Ненастоящий? — с прежней яростью произнесла Аля. — А вы — настоящий? Вы уверены в этом?

— Александр Николаевич не хотел вас обидеть, — сказал Михаил Дмитриевич. — Извините его. Аля, пряча слезы, отвернулась.

— Он любил меня. Он говорил: «Вот, оказывается, как это бывает, когда полюбишь…»

«Еще одно качество, необходимое ученому, — женский утешитель», — с бешенством думал Александр Николаевич, глядя на зама, и резко сказал Але:

— Да поймите, супермозг экспериментирует, — снова не мог сдержаться Александр Николаевич. — Он совершил немало преступлений!

— Юрий не мог это сделать! — крикнула Аля.

— Он убил шимпанзе, чтобы изучить, как устроен мозг. Из-за него в автомобильной аварии пострадал человек.

— Должен заметить, — вмешался Михаил Дмитриевич, — он виноват в происшествии на шоссе не больше, чем мальчишкашкольник, перебегающий улицу перед автомобилем. Скорее всего он так ничего и не подозревает о случившемся.

Аля внимательно посмотрела на неожиданного союзника, но ему уже отвечал Александр Николаевич:

— Тем хуже.

— Для нас с вами, — запальчиво произнес Михаил Дмитриевич. — Это мы недопрограммировали его!

— И поэтому он унес из лаборатории пробирки с микробами?..

— Вряд ли он унес их, чтобы разводить на досуге кроликов, — меланхолически заметил полковник.

— Он не сделает ничего плохого, — сказала Аля.

— Полагаете?

— Знаю. Он вовсе не такой, как вы себе представляете.

Свет из окна падал широкой полосой. В нее попала прядь Алиных волос и вспыхнула золотыми блестками. Коренастый оперативник, стоящий у двери и переминающийся с ноги на ногу, посмотрел на молодую женщину. Возможно, он вспомнил о той, которая ждет его дома.

— Но поймите и нас. О любом существе судят по его поведению. А поведение супермозга было опасным. И если еще вспомнить о его возможностях…

Аля отрицательно качнула головой.

— Нет, нет, он не способен причинить зла!

— С его точки зрения это вовсе не зло, — вмешался Александр Николаевич. — Эксперимент — и только. Например, прививка людям болезней, отравление водоемов. А затем можно с любопытством наблюдать, как распространяются микробы и как человеческий организм с ними борется.

— Я его лучше знаю.

— Чепуха! — убежденно произнес Александр Николаевич. — Вы не можете его знать. Вы даже не знали, кто он такой на самом деле.

— Это не имеет для меня значения.

Она даже не заметила, что повторила слова Михаила Дмитриевича, а он многозначительно посмотрел на Александра Николаевича и сказал:

— Может быть, стоит запомнить ее слова…

— Зачем? Это поможет нам разыскать его? — иронически спросил Александр Николаевич.

— Я бы не удивился.

Полковник Тарнов понял, что пришло время прекратить их спор, и обратился к Але.

— Если бы вы помогли нам разыскать и задержать его, было лучше для всех.

— А вы полагаете, что сам он этого жаждет? — спросила женщина угасшим голосом.

— Нет, он этого не жаждет, — сказал полковник. — Но вы должны понимать, что ради безопасности людей мы не остановимся и перед крайними мерами.

— Что это означает?

— Если он окажет сопротивление, у него могут быть неприятности.

— Не понимаю.

Михаил Дмитриевич наклонился к ней:

— Соглашайтесь.

Аля недоверчиво покосилась на него:

— Вы еще не говорили, зачем он вам.

Александр Николаевич хотел что-то сказать, но полковник легонько толкнул его под локоть, показывая взглядом на Михаила Дмитриевича: пусть, дескать, говорит он.

— Нам надо узнать о его намерениях и разъяснить ему, в чем заключается безопасность человека.

Полковник остался доволен формулировкой Михаила Дмитриевича и постарался запомнить ее.

Женщина нашла другое решение:

— Когда он вернется, я сама поговорю с ним об этом.

Коренастый оперативник с уважением посмотрел на нее.

— Но до этого его могут ранить, — проклиная себя, сказал Михаил Дмитриевич.

— Милиция не посмеет нарушить законы.

— Законы относятся к людям, — напомнил Александр Николаевич.

Аля поняла безвыходность своего положения. Она сказала с отчаянием:

— Ведь я даже не подозреваю, где он может находиться.

Михаил Дмитриевич сразу поверил ей, но полковник Тарнов решил уточнить:

— Может быть, вы знаете хотя бы город? Разве он никогда не упоминал о том, откуда приезжает к вам?

— Никогда.

В разговор вступил Эльбор Георгиевич. Его лицо с правильными жесткими чертами вдруг стало удивительно мягким и слегка печальным, словно из-под грима выглянуло настоящее обличье.

— Вы так любите его, что даже завидно. Но нельзя забывать, что у него в руках «опасные игрушки».

— Нет!.. — Аля задохнулась от волнения. — Юра ничего не сделает во вред людям!

— Пока это только слова…

— Чем же я могу помочь?

— Многим, — тихо сказал Эльбор Георгиевич. — Для начала расскажите нам поподробнее о его привычках. Нас интересуют мельчайшие детали его поведения…

Через два дня после посещения квартиры Али сотрудниками полковника Тарнова в городе было зарегистрировано несколько десятков случаев заболевания новой, еще неизвестной медицинской науке болезнью. Болезнь была похожа на брюшной тиф, протекала в острой форме. Температура тела больных поднималась до сорока и даже до сорока одного градуса. Лекарства помогали мало, лишь слегка тормозили развитие болезни.

В город одна за другой приезжали медицинские и правительственные комиссии. Шел уже четвертый день, как был зарегистрирован первый случай заболевания, а эффективных методов лечения еще не нашли.

Александр Николаевич и Михаил Дмитриевич трое суток находились в Институте экспериментальной генетики. Возбудители новой, неизвестной болезни были очень похожи на культуру микробов в исчезнувших в злополучный день пробирках. Однако антибиотики, без промаха поражавшие эти культуры, оказались бессильными против возбудителей новой болезни. В лабораториях института в спешном порядке проводились новые исследования.

Полковник Тарнов с нетерпением ждал результатов работы ученых. Вот и сегодня, не заезжая на службу, он с утра поехал в Институт генетики. Полковника принял сам директор института. Он привел его в знакомую лабораторию к большому, в полстены, термостату, открыл дверцу. На полках, поставленных одна на другую, громоздились стопками круглые плоские чашки Петри. Директор вынул несколько чашек, снял с одной плотно притертую крышку. На кусочке окрашенного желе различались светлые вкрапления.

— Мы произвели несколько десятков пересевов, — сказал директор, — и разделили бактерии по типам, окрашивая каждую культуру по Граму…

— Вы хотите доказать нам, что возбудитель болезни только похож на те культуры, которые украли у вас? — спросил полковник.

— Да, да, очень похож, но нистовелемицин на него не действует.

Директор бросил на полковника тяжелый взгляд из-под оплывших красноватых век, пытаясь угадать его мысли о людях, выворачивающихся из-под ответственности. Ему казалось, что он знает даже слова, которые мысленно произносит полковник. Пытаясь предупредить их, директор говорил:

— Впрочем, это могут быть те же штаммы, но видоизмененные.

Полковник понимающе посмотрел на него, а Александр Николаевич — на полковника.

Всем было тягостно и хотелось как-то разрядить обстановку.

Директор вынимал из термостата новые чашки и показывал, как в них видоизменяются колонии при добавлении в питательную среду различных веществ. В некоторых чашках колонии почти совсем исчезли,

— Мы уже знаем, чего они боятся, — торжественно сказал директор. — Наибольшие надежды мы возлагаем на серотонин в совокупности с остаточным кольцом нистовелемицина.

Полковник Тарнов спросил:

— Вы произвели полный химический анализ культур с центрифугированием и разделением на ядра и оболочку?

— Конечно.

— И после анализов ваши сотрудники утверждают, что культуры разные?

— Именно об этом говорят результаты экспериментов, — сказал директор, подавая полковнику обрывок бумажной ленты с формулами и их расшифровкой. — Вот судите сами…

Тарнов прочел, с минуту постоял молча, полузакрыв глаза и сгорбив плечи. Затем выпрямился, снова поднес ленту к глазам и стал ее изучать. Он думал: «Они ищут, кто бы помог им решить то, чего они сами решить не могут, хотя и являются специалистами. Нет, не так. Не решать, а поставить последнюю точку. Потому что за каждой точкой появляются новые и превращают ее в многоточие. Тот, кто сейчас поможет им, возьмет на себя все — и промахи их, и ответственность…»

Тем временем Александр Николаевич вполголоса спросил своего заместителя:

— Уже точно установлено, что возбудитель не имеет ничего общего с культурами, которые находились в пробирках?

— Этого я не утверждаю, — растерялся Михаил Дмитриевич.

— Мы забыли об одной существенной детали, — сказал полковник, прерывая их разговор. — Действительно, результаты анализов, с которыми я только что познакомился, подтверждают, что штаммы разные. Но один из них мог послужить исходным материалом для другого. И отнюдь не в лаборатории природы. Имеется еще одно звено, являющееся косвенным доказательством… Он сразу стал центром всеобщего напряженного внимания.

— Надо выяснить, где находится тот, кого мы ищем. И если он все-таки скрывается в этом городе, то мы отдадим предпочтение второй гипотезе.

«Он прав, — подумал Александр Николаевич. — Супермозг захочет сам следить за ходом опыта. На этом его можно поймать».

Полковник по телефону отдал дополнительные распоряжения. Вместе с Александром Николаевичем и Михаилом Дмитриевичем он поспешил в управление.

В поиск по городу включились все посты, опергруппы, народные дружины. Прошла бессонная ночь. Утром полковнику доложили, что человек, чьи приметы совпадают со «словесным портретом», замечен дружинниками на углу бульвара Пушкина и Пекинский улицы у канализационного люка. Он сдвинул крышку и опускал в люк на тонком тросе какой-то предмет. Заметив дружинников, сумел скрыться.

— Можно считать установленным его причастие к возникновению эпидемии, — глухо сказал Александр Николаевич, мельком взглянув на своего заместителя.

Тарнов кивнул головой, соглашаясь с его выводами.

Один Михаил Дмитриевич со страдальческим выражением произнес:

— Да поймите же, мы судим о нем как воробьи о попугае. Нам же ничего не известно о его намерениях. И я верю этой женщине…

Александр Николаевич уже не мог злиться на своего помощника. Он думал: «Хороший человек Михаил Дмитриевич. Все понимающий Михаил Дмитриевич. Широко мыслящий, эрудированный. Мягкий, человечный. Это знают все. И точно так же всем известно, что я жестокий и требовательный. Властолюбец, умеющий принимать крутые решения и беспощадно проводить их в жизнь. Бесчувственный. Что ж, кому-то надо быть таким. Если сейчас все будут добрыми и мягкими, как Михаил Дмитриевич, то могут погибнуть тысячи таких же добрых и мягких…»

Он думает о Нине, о своей молодой жене, не может не думать: «Бывают, конечно, глупые и старые люди. Но зачем молодой красивой женщине глупый и старый муж? Да к тому же не признающий компромиссов? Да к тому же неудачник?»

— Хорошо верить женщине, — сказал полковник Михаилу Дмитриевичу, отвечая на его слова, но Александру Николаевичу казалось, что он отвечает на его мысли. — Это мудро — верить женщине. Но как быть с фактами?

— Факты еще надо истолковать.

— Как же вы истолкуете последнее сообщение? — тихо, очень тихо спросил у своего зама Александр Николаевич.

— Может быть и такое объяснение: он, как и мы, ищет средства борьбы против эпидемии, — сказал Михаил Дмитриевич.

На стене кабинета с планом города ярко замигала одна из сигнальных лампочек. Полковника Тарнова вызывал пост номер семь. Пост сообщал:

— Преступник обнаружен в нашем квадрате и окружен.

— Прикажите не применять оружие! — крикнул полковнику Михаил Дмитриевич.

Полковник бросил в микрофон: «Выезжаю!» Жестом показал ученым, что они могут ехать с ним.

— Разрешите мне действовать самостоятельно, — попросил Михаил Дмитриевич.

Возмущение Александра Николаевича готово было выплеснуться наружу, но полковник погасил его, спокойно сказав Михаилу Дмитриевичу:

— Сейчас спорить некогда. Поехали.

Квадрат номер семь был оцеплен так, что из него никто не мог выбраться незамеченным. Спецкоманды дежурили у передвижных установок слежения, над домами зависли патрульные вертолета.

— Вот он! — Полковник показал на темную точку в углу радиолокационного экрана, вмонтированного в панель управления автомобиля.

Точка стала увеличиваться. Автоматически включился телеэкран. На нем видна человеческая фигура.

— Сейчас его возьмут, — прошептал Тарнов, приподнявшись на сиденье.

На экране человек быстро шел по улице, завернул за угол, вышел на набережную канала. Здесь проходила дорога к торговому центру. Не менее десяти оперативников двигались кольцом вместе с преступником, но взять его на набережной не могли — мешали люди. Преследуемый сбежал по лесенке к каналу, согнулся для прыжка и… исчез.

— Он прыгнул в канал! — воскликнул полковник и скомандовал в микрофон: — Перекрыть шлюзы!

Время двигалось мучительно медленно. Наконец Тарнов увидел сигнал вызова на пульте и немедленно ответил. Передавали с берега канала: преследуемого обнаружить не удалось. Он ушел. Исчез, будто растворился в воде.

Через несколько минут такие же сообщения поступили от всех групп преследования, с пунктов слежения, с постов, установленных у шлюзов.

Полковник вопросительно посмотрел на Александра Николаевича. Тот сделал вид, что не понимает его взгляда. Да и что он мог сейчас посоветовать? Рассказать еще что-нибудь о предполагаемых, но неизученных возможностях супермозга? Импровизировать, какие эксперименты может проводить супермозг над людьми или даже над человечеством в целом?

Полковник нажал несколько кнопок на пульте, посоветовался с генералом и с теми, кто вел расследование параллельно, отдал дополнительные распоряжения постам.

— Самое лучшее средство против разочарования — не очаровываться, — внезапно и весьма неуместно сказал Михаил Дмитриевич.

Полковник резко повернулся к нему и спросил:

— Вы, помнится, хотели получить возможность действовать самостоятельно?

Александр Николаевич сделал предостерегающий жест, но полковник не прореагировал. Тогда Александр Николаевич сказал:

— К сожалению, Михаил Дмитриевич в своих поступках не всегда руководствуется логикой.

— Чем же он руководствуется? — спросил полковник так, чтобы по интонации нельзя было догадаться о его настроении.

— Настроением, — сказал Александр Николаевич. — Настроением и интуицией. По-моему, в нашей ситуации доверяться интуиции легкомысленно.

— В условиях неполной информации интуиция иногда очень полезна, — заметил полковник. — Может быть, я ошибаюсь?

— Но…

— Вы сами, Александр Николаевич, утверждали, что в данном случае логика нам не помогла! — Полковник взглянул на Михаила Дмитриевича и поощрительно улыбнулся. — Действуйте самостоятельно.

Бедный Александр Николаевич не мог и предполагать, какое действие на полковника окажет его замечание об интуиции…

— Подождите минутку, — попросил Александр Николаевич Михаила Дмитриевича, когда они вышли из автомобиля и остались одни на улице. Лицо руководителя лаборатории было нездорового желтого цвета, темные круги увеличивали глаза.

Михаил Дмитриевич почувствовал болезненный укол жалости: с этим человеком он проработал десять лет, Александр Николаевич всегда выглядел уверенным в себе, бодрым, энергичным руководителем. Он умел принимать крутые решения, брать на себя ответственность там, где другие не решились бы.

Подумать только, как он изменился! И голос его звучит иначе:

— Вас не мучает вопрос — почему он все время убегает от нас?

— Вы в самом деле не знаете ответа? Александр Николаевич кивнул.

— Разве вы не помните, сколько раз мы спорили до хрипоты в лаборатории, можно ли нам супермозг приспособить для работы на Земле, среди людей? И вы всегда твердили решительное «нет». Вы боялись, что он уже одним своим существованием будет принижать людей. Если помните, я просил вас не говорить этого при нем. Но вы ответили, что он слышит не лучше шкафа, поскольку не имеет ушей.

— И вы думаете…

«Неисправимый, он и сейчас притворяется, будто не понимает. Ну, так получай!» Михаил Дмитриевич облизнул губы и «выстрелил»:

— Я уверен, что он «слышал» нас. Не знаю, каким образом, — может быть, в виде электромагнитных волн, — но он воспринял эту информацию. А в том, что он не желает быть уничтоженным, нет ничего странного. Как и в том, что он хочет изучить своих создателей. Дети тоже изучают своих родителей, только последние этого обычно не замечают.

Лицо Александра Николаевича исказилось, но уже через несколько секунд он овладел собой.

— Он может прийти к страшным для нас выводам, — изрек он.

«Напрасно я жалел его, не стоило», — подумал Михаил Дмитриевич и твердо сказал:

— В тысячный раз напоминаю вам одну и ту же формулу гуманистов: мудрость и добро неразлучны!

Аля удивлялась себе: «Как же это я иду против всех? Как я смею? Ведь полковник сказал, что разыскать Юрия необходимо в интересах человечества. Полковник мудрый, правдивый. Выходит, я против человечества? Нет, не против. Просто человечество для меня какое-то общее понятие, абстракция. А Юрий — конкретный, близкий. Но человечество — это люди, такие же, как я. А он…»

Тут ее мысли заходили в тупик. Она не могла думать о Юрии как об искусственном существе с враждебными намерениями. Она вспоминала его объятия, его дыхание на своей коже, его изумление: «Вот, оказывается, как это бывает…»

Аля отвлекалась только на работе и старалась не оставлять себе времени для отдыха и «посторонних» размышлений. Когда допекали вопросами о Юрии, она становилась злой, раздражительной, и от нее быстро отставали даже самые дотошные.

Аля нарочно бродила вечерами по самым отдаленным и пустынным улицам, останавливалась в самых темных аллеях парка, чтобы Юрий, если все-таки он прячется в городе, мог подойти к ней без риска.

Несколько раз ей снилось, что он вернулся. Проснувшись, она долго лежала, снова и снова переживая сон.

Ее навещали подруги и знакомые, рассказывали о своих горестях и удачах. Она давала им вполне разумные, дельные советы. Ее коллега, Маргарита Петровна удивлялась: «Алька, да ты никак стала мудрой!»

Однажды ей приснился Юрий очень ясно — он вошел в комнату, сел за письменный стол и стал что-то писать. Она помнила, что тень от стола доставала до ее постели, падала на подушку.

«Юра!» — окликнула она.

Он повернул к ней измученное лицо.

«Когда ты вернешься?» — спросила Аля.

«Я все время рядом с тобой», — ответил он.

«Хочу, чтобы ты вернулся навсегда».

«Не произноси этого слова. Навсегда — страшное понятие. Это черно-фиолетовая пустота, в которой не слышны шаги и стук часов».

Она протянула к нему руки, но в этот момент послышался звонок. Аля проснулась, вскочила с постели, никак не могла попасть ногами в тапочки.

Раздался второй звонок.

Наконец она запахнула халатик, выскочила в прихожую и открыла замок. В дверь боком протиснулся Михаил Дмитриевич. Приподняв шляпу, поклонился.

— Доброе утро, — сказал он. — Извините за ранний визит. — Он еще раз приподнял шляпу, открывая лысеющую голову. — Мне необходимо с вами поговорить.

— А где ваш грозный начальник? — спросила Аля.

— Кого вы имеете в виду? — Михаил Дмитриевич решил, что она приняла его за сотрудника милиции.

— Теперь, кажется, моя очередь извиняться, — сказала Аля.

Михаил Дмитриевич засмеялся. Он смеялся как ребенок — заливисто, неудержимо. Прыгали полные губы, тряслись плечи, взмахивали руки. Аля тоже улыбнулась. Лед был сломан.

Но уже в следующее мгновение Аля, нахмурившись, спросила:

— Хотите говорить о нем?

— И о вас, — ответил Михаил Дмитриевич, платочком вытирая пот со лба,

— А что обо мне говорить? Со мной все ясно.

— Все, да не все. Как в любви: и луна светит, но и горы высоки.

Аля не успела бросить уже приготовленное «а это касается только меня», потому что Михаил Дмитриевич быстро добавил:

— Юра достоин любви. Это я вам говорю совершенно объективно, как один из его родителей.

Он и тут не мог удержаться от шутки, но Аля не заметила ее. «Он знает о Юре многое», — подумала она.

— Он оригинальный человек, — продолжал ученый, совершенно спокойно и естественно произнеся слово «человек». — Могущественный, мудрый. И, как всякий мудрый человек, он не может быть злым. Мудрость и зло несовместимы, ибо зло всегда неразумно.

— Вы им это говорили?

— Конечно.

— И что же они?

— Кто не хочет услышать, тот не услышит.

— Они и мне не поверили. А ведь он любит меня понастоящему.

В словах Али слышался скрытый вызов, и Михаил Дмитриевич поспешно подтвердил:

— Он способен на глубокие чувства. На более глубокие, чем…

Михаил Дмитриевич хотел сказать «чем некоторые люди», но спохватился и принялся подыскивать подходящее слово. Аля нашла быстрее:

— Чем многие другие. За это я могу поручиться! Она даже притопнула ногой для большего утверждения.

— Именно это я и хотел сказать. Аля, как и в первую их встречу, прониклась к нему доверием. Она спросила о том, что давно мучило ее:

— Может быть, мне не надо было говорить академику о Юре?..

— Э…

— Я дура!

Полные губы Михаила Дмитриевича то вытягивались, будто он пытался улыбнуться, то недовольно выпячивались. Наконец он заговорил:

— Э-э, не мучайте себя. Кита в карася не впихнешь, — звезды дымкой не закрыть. Слишком уж необычны были многие Юрины действия. Тут ничего не поделаешь — он не такой, как все, да к тому же он только начинал знакомство с миром людей и совершенно не знает искусство камуфляжа. Я очень боюсь, как бы не случилось непоправимое…

— Он добрый.

— Знаю. Но когда слон идет к водопою, он может не заметить на дороге муравьев.

Аля сощурилась, посмотрела пристально на собеседника, потом спросила:

— Такое соотношение?

Михаил Дмитриевич укоризненно улыбнулся:

— Должен вас разочаровать. Конечно, я преувеличил. Впрочем, почти невозможно точно определить разницу в мышлении, в способностях, да и незачем. Разница есть, значит, нам трудно предугадать последствия.

— Поэтому вы тоже хотите, чтобы он поскорей вернулся?

Михаил Дмитриевич посмотрел Але в лицо.

— И потому и поэтому, — медленно сказал он. — А если начистоту, то я отношусь к нему как к своему сыну, которого у меня никогда не было. Угораздило меня, понимаете?

Аля кивнула, доверчиво положила руку ему на плечо, спросила заговорщицки:

— А можно как-нибудь ускорить его возвращение?

— Бумеранг возвращается, когда его бросают. В качестве первого шага я рекомендовал полковнику и своему шефу вернуться на исходную позицию — прекратить всякие поиски Юрия.

— Полностью согласна с вами.

— Но они не согласились. Их тоже нужно понять.

— Что же делать? — спросила Аля.

— Увы, друг мой, не знаю. Одна из незыблемых истин гласит: рассуждать легче, чем действовать. — Он провел ласковым взглядом по ее лицу, будто погладил. — А у вас нет никаких контактов с Юрием?

Аля отпрянула. Лицо ее выражало возмущение и удивление.

— Неужели вы все еще подозреваете… Михаил Дмитриевич даже замахал руками:

— Что вы! Что вы! Я вовсе не то имел в виду. Я спрашиваю о неосознанных контактах. Например, вы могли видеть его во сне…

Аля залилась краской. Брови Михаила Дмитриевича удивленно полезли вверх.

— Это было не раз. Но ведь я все время думаю о нем, — пробормотала она.

— Расскажите о ваших снах.

Никому другому она не смогла бы этого рассказать. Разве что маме, если бы мама была жива. А этому человеку почему-то рассказала. И от его молчаливого сочувствия, от его доброй заинтересованности ей становилось спокойнее, появлялась уверенность, что никакой беды не случится.

Они расстались друзьями.

Словно сквозь серую пелену Сергей Павлович, профессор философии, увидел смутные очертания человека в халате.

— Степан Прокофьевич? — прошептал он, задыхаясь.

— Меня зовут Юрий Юрьевич, — послышалось в ответ.

Сергей Павлович сделал мучительное усилие и вгляделся в говорившего. Он увидел ничем не примечательного мужчину в белом халате. В следующее мгновение его что-то поразило в лице мужчины, но что именно, он не успел осознать и закрепить в памяти. Одно он знал точно: никогда раньше этого человека он не видел. Сергей Павлович вспомнил, что сегодня в больнице должен консультировать приезжий профессор из Москвы. Он спросил:

— Вы из Москвы?

— Это имеет значение?

Голос был не иронический, скорее любопытный.

— Нет, конечно. Извините, Юрий Юрьевич.

— Ничего, ничего. Вы еще что-то хотите спросить?

— Я хочу знать правду. Сколько мне осталось?

— Вы очень боитесь смерти?

Вопрос был более чем странный. Сергей Павлович попытался приподняться, чтобы лучше рассмотреть собеседника, но это ему не удалось. Он спросил:

— Новый метод психотерапии?

— Вы не ответили на мой вопрос.

Голос звучал серьезно, даже требовательно, и это совсем озадачило Сергея Павловича. Он произнес растерянно:

— Каждый нормальный человек боится смерти.

— Нормальный — тот, кто не может справиться со слепым инстинктом самосохранения? Человек нормальный — человек банальный, так? Кибернетики утверждают: нормальная машина — та, которая работает по программе.

— Не совсем так…

Сергей Павлович собрал последние силы и стал говорить.

Последние слова он вымолвил свистящим шепотом.

Юрий наклонился к нему, коснулся лба кончиками пальцев:

— Вам интересно было говорить на эту тему?

— Да. Но у меня нет сил. И я не понимаю… Не понимаю, зачем это вам…

Словно сквозь глухую стену до больного донеслось:

— Я хочу вылечить вас. И не только вас. У меня есть средство.

— Наконец-то…

— Но оно не проверено. Хочу проверить его на вас. Сначала на вас.

— Ну что же, «кролик» готов, — сказал Сергей Павлович.

— Кролик?

— Морская свинка… Какая разница? Вы закончили опыты на животных и приступаете к лечению людей?

— Животные здесь ни при чем. Больны вы, а не они, и у меня нет времени. Я начну с вас. Согласны?

Молчание длилось лишь несколько секунд. Но Сергей Павлович успел подумать о многом.

— Почему именно с меня?

— С кого-то надо начинать. Риск меньше там, где он больше.

— Что вы имеете в виду?

— Вы — пожилой человек. Шансов выздороветь без лекарства у вас нет.

— Кажется, понял. Это жестоко, но справедливо. Я согласен.

— Жестоко, но справедливо, — в голосе Юрия Юрьевича появились другие интонации. — Люди часто так говорят. Иногда это правда, иногда — ложь. И всегда отражает одну из главных программ эволюции.

— Старые истины…

— Как для кого. Если бы я не понял их, не было бы лекарства.

— Хорошо, поговорим об этом после, — простонал Сергей Павлович. Он терял последние силы.

Юрий Юрьевич протянул руку, резко раскрыл ладонь. На ней, будто в створке раковины, лежали две белые горошины. Другой рукой он помог Сергею Павловичу приподняться. Больной не отрывал зачарованного взгляда от ладони. Он не видел горошин, ибо то, что его поразило, было слишком необычным. На ладони врача не было ни одной морщины, ни одной «линии жизни», Она была гладкой, словно из фарфора.

— Берите лекарство, — напомнил Юрий Юрьевич. Сергей Павлович взял горошины дрожащими пальцами и проглотил их одна за другой, не запивая.

…Он проснулся на рассвете. За окном щебетали птицы. Высокие окна наливались розовым цветом. Вниз, к подоконнику, сбегали потоками синие тени — последние тени ночи. С веток деревьев капала роса. В приоткрытую форточку легкий ветерок приносил белую сладость акации и горечь липовых стволов. Сергей Павлович явственно ощущал эти запахи. Он согнул руку, ногу. Прислушался к себе, еще ничему не веря. Положил руку на лоб, на влажную прохладную кожу. Нащупал пульс, подсчитал удары.

Воробей стукнул клювом в стекло. Сергей Павлович улыбнулся, стыдясь своей сентиментальности. Опустил с постели одну ногу, вторую. «Наверное, выгляжу, как ухмыляющийся идиот», — он готов был улыбаться всему на свете, даже стенам. В нем начало вызванивать радостное: «Я здоров, здоров, здоров…»

Он не расслышал шагов у двери. Юрий Юрьевич таким и застал его у» окна — улыбающимся неизвестно кому.

Увидев его, Сергей Павлович шмыгнул в постель.

— Здравствуйте, — сказал Юрий Юрьевич. — Не смущайтесь, Вы здоровы ровно настолько, насколько чувствуете себя здоровым.

— Я обязан вам жизнью, доктор.

— Сказано чересчур сильно. Жизнью вы обязаны Другим, прежде всего своим родителям. А мне — несколькими годами жизни.

— Даже день человеческой жизни — очень много. Настолько много, что трудно переоценить.

Можно было считать, что Сергей Павлович излечился окончательно, ибо к нему снова вернулась склонность к дискуссиям на отвлеченные темы.

— Оценить день человеческой жизни? — медленно проговорил Юрий Юрьевич, открывая фрамугу окна. — Действительно, почему бы не подсчитать, что успеет сделать человек за день?

— Чепуха. Слишком относительные величины, — сказал Сергей Павлович. — Человек не просто система по обработке информации. Предсказать даже на два часа его поведение невозможно. Поймите, в нем возникают миллионы тончайших оттенков чувств, к тому же наложенных друг на друга, и каждый из них может перевернуть вверх дном любую логику.

— Тем не менее поведение человека можно рассчитать абсолютно точно, если располагать достаточной информацией, — невозмутимо произнес Юрий Юрьевич.

Сергей Павлович, казалось, готов был крикнуть «ку-ка-ре-ку!» и броситься в бой, как это делал мальчишкой в детстве. Но детство давно ушло, и он только задорно вздернул маленький острый подбородок.

— Попробуйте!

— Над вашим предложением стоит подумать, — сказал Юрий Юрьевич, глядя куда-то мимо профессора. — Пожалуй, сделаем так…

Прошло еще несколько секунд. Сергей Павлович терпеливо ждал. Ветер, влетая через открытую фрамугу, надувал занавес. Сергею Павловичу показалось, что сейчас этот занавес будет раздвинут и начнется представление.

— В клинике имеется несколько безнадежно больных, — глухо сказал Юрий Юрьевич. — Их жизнь, даже с помощью известных мне сильнейших стимуляторов, можно продлить лишь на несколько часов, может быть, на несколько дней, в зависимости от состояния больного. Этого может быть достаточно, чтобы завершить какие-то дела, выполнить последнее желание.

Сергей Павлович уже догадывался, что задумал этот странный врач, и на его лице появилось выражение недоумения.

— И вы предскажете последнее желание?

— Попробую.

Тишина была короткой, как отдых между двумя перебежками под огнем противника, и пахла порохом.

— Но вы поможете мне собрать информацию о них, — взгляд Юрия Юрьевича уперся в переносицу собеседника. — Необходимо будет поговорить с их родными, друзьями.

— Попытайтесь убедить больных, чтобы они разрешили прикрепить к своей одежде миниатюрные телепередатчики, и тогда киноаппараты в студии нашего института запишут на пленку все их действия, — подсказал Сергей Павлович. — А мы просмотрим пленки и сравним их с вашими прогнозами. И вы убедитесь…

— И мы убедимся, — поправил его Юрий Юрьевич. Юрий вместе с Сергеем Павловичем вошли в лабораторию, которой руководил профессор биохимии Евгений Сергеевич Кравцов. Кабинет руководителя пустовал уже несколько месяцев — Евгений Сергеевич находился в больнице, которую совсем недавно покинул Сергей Павлович. На вешалке в кабинете висел снежно-белый халат.

Кравцова замещал Виктор Васильевич Кустович, широкоплечий здоровяк лет двадцати пяти с облупившимся от загара носом. Большинство сотрудников обращались к нему просто по имени.

Сергей Павлович представился, познакомил с Кустовичем Юрия, потом сказал:

— Вам привет от Евгения Сергеевича.

Сотрудники лаборатории разом повернулись к ним.

— Вы давно видели шефа? — спросил худощавый парень.

— Позавчера, — ответил Сергей Павлович. Юрий в это время рассматривал приборы и аппараты. Особое его внимание привлекли рефрактомеры. Он подошел к одному из сотрудников, наклонился, заглядывая через плечо в окуляр прибора.

— Как он себя чувствует? — спросил у Сергея Павловича Кустович.

— Было очень плохо. Сейчас намного лучше, — не моргнув глазом, ответил Сергей Павлович. — Дня через два, возможно, выйдет на работу.

На широком, как луна, лице Кустовича, сменяя одно другое, появились выражения радости и озабоченности.

Юрий подметил торжествующий взгляд одного из сотрудников, обращенный в сторону Кустовича. Кто-то произнес:

— Ну, братцы кролики, начинается великий аврал! Кустович ответил на немой вопрос Сергея Павловича:

— Знаете, у каждого крупного ученого есть работа, которую он считает главной и во что бы то ни стало стремится ее завершить. Евгений Сергеевич создал теорию, против которой выступили некоторые ученые. Оставалось поставить решающий опыт. И вдруг он заболел.

Сергей Павлович стал расспрашивать о теории, о спорах вокруг нее. Кустович охотно рассказывал. Иногда слово-другое вставлял кто-либо из сотрудников.

После посещения лаборатории Сергей Павлович и Юрий направились на квартиру Евгения Сергеевича.

— Женю многие не понимали, — начала рассказывать жена Евгения Сергеевича. — Даже в его лаборатории не все были за него. Что ж, новое всегда рождается в трудностях, — вздохнула она, иронически-покорно нагнула голову и развела руками, явно переняв этот жест от мужа, — за новое драться нужно! Эта борьба отняла у Жени здоровье, я уж не говорю о времени. Дома мы его почти не видели. Однажды полгода был в командировке на Дальнем Востоке, в другой раз — на год застрял в Австралии. В свою лабораторию звонил каждую неделю, домой — раз в месяц. А прилетел — прямо с аэропорта в лабораторию. Поверите ли, просиживал там до ночи. Такой уж это человек…

Юрий вынул из кармана блокнот, что-то быстро записал в нем. Сергей Павлович мельком взглянул на листок. Там было написано: «Поспешит в лабораторию, поставит решающий опыт для доказательства своей теории».

В кинозале Института философии было сумрачно и неуютно. В первом ряду сидели два зрителя. Юрий, подавшись вперед, неотрывно смотрел на экран. Сергей Павлович все время поглядывал на него, но заговорить не решался.

Они видели на экране, как Евгений Сергеевич, высокий и, видно, когда-то широкоплечий, но теперь сутулый, вышел из клиники вместе с женой и дочерью. Он сказал что-то жене и стремительно, как-то по журавлиному выбрасывая длиннющие ноги, направился к будке телефона-автомата. Жена и дочь шли следом.

Камера показала наплывом, крупно его руку со вздутыми венами и узловатый указательный палец, набирающий номер на телефонном диске.

— Звонит в лабораторию, — прошептал Юрий.

— Кажется, и в самом деле… — уныло сказал Сергей Павлович, откидываясь на спинку скамьи.

Евгений Сергеевич быстро заговорил в трубку телефона:

— Виктор? Да, да, это я. Нет, не совсем здоров. Но это неважно. Виктор, я ненадолго заеду домой и через два часа буду в лаборатории. Начинайте подготовку к опыту… — Его лицо чуть напряглось, шевельнулись тяжелые крылья носа. Затем он сказал быстро, словно боясь передумать: — Нет, не заключительный опыт. Он не нужен. К сожалению, вы правы: моя теория неверна в самих посылках. Да, да, я пришел к такому выводу. Неважно когда. В последние дни. Мы поставим первый опыт для проверки вашей гипотезы.

Евгений Сергеевич повесил трубку на рычаг, вышел из будки.

Жена напустилась на него:

— Ты сошел с ума! Что ты наделал?

— То, что давно следовало.

— Почему же ты не сделал этого давно? Евгений Сергеевич устало махнул рукой:

— Прежде надо было все хорошенько обдумать. В больнице у меня было достаточно времени.

На его непреклонном лице разгладились резкие складки, оно стало мягче. Он медленно произнес:

— Собственно говоря, дело не в том, что было много времени. Скорее наоборот: соль именно в том, что его оставалось слишком мало… И уже не нужны чины, должности, престиж. Вот тогда на многие вещи смотришь совсем по-иному и решаешься на то, на что… Ну да ладно, не будем заниматься самокопанием. Для этого нет времени.

— Слишком большой ценой оплачивается, — сказал Сергей Павлович. — Грустно.

Юрий повернул к нему лицо. По глазам было видно, что он думал о том же. Рука его потянулась к карману, демонстративно вынула блокнот и раскрыла его на нужной странице. Хотя в зале был полумрак, озаряемый лишь цветными вспышками экрана, Сергей Павлович разобрал четкий почерк Юрия: «Поспешит…» Юрина рука жирной линией подчеркнула вторую половину фразы предсказания: «Поставит решающий опыт».

Об Антоне Торецком все говорили одно: «Великий артист. Жизнь для сцены». И сам Торецкий, поблескивая светлыми с рыжеватинкой глазами, все разговоры сводил к театру, Но в речи его проскальзывали нотки сожаления, веки устало прикрывали глаза.

Сергей Павлович решил посмотреть хроникальный фильм об актере Торецком и затащил на фильм Юрия. В первых кадрах они увидели мальчишек, которые, задрав головы, смотрели на афиши, а потом во дворе дрались на палках, кричали: «Умри, презренный барон!» В этом же дворе начинались игры Антона.

И вот: Париж, Стокгольм, Лондон… Знаменитому Антону Торецкому вручают награды, к его фамилии добавляют почетное звание — народный артист.

Рядом с Сергеем Павловичем в темноте зала кто-то произнес шепотом:

— Ах, Антон, а было ли счастье полным? Сергей Павлович осторожно приглядывался к своему соседу. Когда сеанс кончился, он толкнул под локоть Юрия, и они пошли за стариком. Сергей Павлович завел с ним разговор о фильме, который они только что смотрели, затем — о театре. Старик — сухонький, легкий, с пушистыми седыми волосами, настоящий одуванчик, — оказался весьма словоохотливым. Скоро выяснилось, что он бывший актер, работал в том же театре, что и Торецкий. Он восторженно рассказывал об Антоне:

— Изумительный человек, благородный, самоотверженный. Успех достался ему по праву. Жаль только… Сергей Павлович не выдержал долгой паузы:

— Вы сказали, жаль только…

Старик смущенно произнес:

— Видите ли, он разошелся с женой и очень скучал по ней и по дочери…

Юрий слушал старика с возрастающим интересом.

— А вы не знаете их адреса?

— Знаю. Они живут в центре, на бульваре Незнакомки.

Они распрощались со стариком и повернули к бульвару.

— Пойдете вы один, — сказал Юра. — А потом расскажете мне о встрече. Согласны?

— Хотел бы я знать, кто посмеет отказать своему спасителю в столь малой просьбе, — улыбнулся Сергей Павлович, и морщинки разбежались по его щекам от острого носика. Они встретились через полтора часа. Сергей Павлович рассказал о Торецких, об их семейных неурядицах, о претензиях жены Торецкого, о бесконечных увлечениях прославленного актера.

Юрий вынул блокнот, перевернул знакомую Сергею Павловичу страницу и написал на другой: «Захочет последний раз выйти на сцену в любимой роли. Вернется к семье…» Помедлил несколько секунд, не закрывая блокнот, и вдруг резкими, подсмотренными у Али штрихами, стал рисовать шарж на актера Торецкого. Возник орлиный профиль, устремленный ввысь.

— Непохоже, — сказал Сергей Павлович. — Художник из вас неважный.

Десятками тончайших цветовых оттенков вспыхивает экран. На нем — зима, и людям в зале тоже становится холодно.

…Сухонький невзрачный человечек, слегка горбясь, засунув руки в карманы пальто и опустив наушники, идет по заснеженной улице. У театральной тумбы с десятками рекламных экранов на мгновение останавливается. Выше экранов — старая театральная афиша, на ней — большими буквами: «Антон Торецкий в пьесах Лавурна». С афиши смотрят три лица: задумчивое, умное, волевое — командира звездолета «Ант»; трагическое, с безумными страдающими глазами — врача, совершившего непоправимую ошибку; неистовое, с раздутыми ноздрями — капитана швертбота «Чайка».

Человек делает два шага к витрине, видит свое отражение. Переводит взгляд на афишу, сравнивает. Невесело усмехается и продолжает путь.

Его обгоняет высокий полный мужчина, оборачивается, пристально смотрит, идет дальше, останавливается, нерешительно спрашивает:

— Торецкий? Ты, Антон?

Человечек умоляющим жестом подносит палец к губам: пожалуйста, тише. Но мужчина не обращает на этот жест внимания и, подбоченясь, гремит как иерихонская труба:

— Да что с тобой? Еще год назад ты и в лютые морозы без шапки ходил. Где же твоя великолепная седеющая шевелюра, где благородное чело?

По манере говорить и держаться в нем сразу угадывается актер

Торецкий замечает любопытные взгляды прохожих, берет его под руку.

— Умерь свой баритон. Ты же не на сцене. Все мои роли давно сыграны. Остались только афиши.

— Нет, ты ответь, о друг юности бурной, что стряслось? Ты похож на провинциального счетовода, а не на знаменитого Торецкого. Дракон тебя побери, ты ведешь себя так, как будто выбыл из игры…

Видя, что его слова производят не ту реакцию, какой он добивался, мужчина меняет тон. Теперь он и в самом деле обеспокоен:

— Ты можешь сказать, что случилось, Антон? Заболел?

— И это тоже.

— Почему — тоже?

— Дело не только в этом.

— В чем же еще?

Торецкий, поддевая носком ботинка снег, медленно говорит:

— Вот ты сказал: «Выбыл из игры». Удивительно точно сказал. Человек играет всю жизнь не только в том случае, если он актер. Банальная истина — каждый выбирает себе какую-нибудь роль, воображает себя таким, каким ему бы хотелось быть. Может, в детстве полюбил книжного героя или позавидовал «королю улицы», или слишком крепко запомнил легендарного капитана. А что? У каждого своя роль, своя игра. Но случается, что человек перестает играть и становится самим собой. Вот тогда-то его не узнают. Не только другие — он сам не узнает себя. Вот иду я сейчас по улице, встречаю знакомых, поклонников. И хоть бы кто из них узнал меня. А почему? Помнишь, как я раньше по улице ходил? Не ходил ~ шествовал. Всегда с непокрытой головой, ветер волосы перебирает, заплетает, как лошадиную гриву.

Торецкий отдается воспоминаниям. Он выпрямляется, улыбаясь, снимает шапку, гордо встряхивает волосами. Перед зрителями — совсем другой человек — мужественный рыцарь без страха и упрека. Встретишься с таким на улице, невольно обернешься.

— А думаешь, одна лишь приятность в такой роли? В мороз, например, когда хочется шапку нахлобучить, уши согреть. А нельзя. Из роли выходишь. Терпи, казак, играй перед другими и перед самим собой. — Мотает головой. — Надоело!

Усталым жестом напяливает шапку, втягивает голову в плечи и превращается в сухонького невзрачного человечка, одного из незаметных пешеходов большого города. И голос у него усталый.

— Теперь, в последние часы, не хочу играть. Вот наушники опустил — тепло. Иду такой походкой, какой хочется, а не такой, как положено по роли. Сидеть буду как хочется, стоять как хочется, говорить, что хочется. А захочется молчать — буду молчать, даже когда это потрясающе невежливо.

Беспокойство мужчины возрастает. Он пытается перевести все в шутку:

— Что-то ты чересчур философствуешь! Уж не Сенеку ли играешь?

Торецкий поглощен своими мыслями, не слышит последних фраз, продолжает:

— И когда перестаешь играть, когда тебе уже не нужен весь громоздкий, с трудом накопленный реквизит, оказывается, что человеку для жизни нужно совсем мало и зачастую совсем не то, что приобретал и копил. Может быть, мне необходимо сейчас то, что я потерял, то, от чего отказался ради игры. Понимаешь?

Очень тихо, почти испуганно мужчина спрашивает:

— Идешь к ним?

Торецкий утвердительно кивает,

Сергей Павлович сказал подчеркнуто безразлично:

— Вы ошиблись в прогнозе, друг мой.

— Наполовину, — ответил Юрий, зачеркивая первую часть предсказания.

На странице блокнота, почти посредине ее, четкие, как приговор, остались слова: «вернется к семье».

Жирная линия перечеркнула шаржированный портрет Торецкого. Несколько штрихов — и на листке возник совершенно иной профиль — с устало опущенными углами пухлых губ.

Юрий взглядом указал на рисунок и спросил:

— Теперь похож?

— Теперь похож, — откликнулся Сергей Павлович.

…К плечу Юрия осторожно дотронулась рука соседа. И тот же голос, который только что звучал за кадром, сказал:

— Помните, друзья Антона Ивановича рассказывали, что его любимая песня была «Плохо умирать в своей постели — хорошо погибнуть в чистом поле…».

Юрий медленно повернулся к нему. Он вдруг в полном объеме представил трудности задачи, которую сам поставил перед собой.

Он думал о чужой жизни и ее запутанных хитросплетениях, о проявленной трусости или смелости, черствости или великодушии, честности или коварстве, о поступках, способных потом мучить человека всю жизнь или устанавливать уровень, ниже которого он не смеет опускаться; о том, как слившись в поток и смешавшись со случайностями, все это в конечном счете определяет выбор любимой песни. Он представил, сколько столкновений и встреч с разными людьми, сколько больших и мелких, светлых и темных страстей должны были отбушевать в бездне — в длинном, как бесконечный туннель с лабиринтными переходами, спинном мозгу, в ягодах желез и таламусе, чтобы пропустить наверх, в кору полушарий, и закрепить там, как флажок на глобусе, определяющий многие поступки, слова песни:

«Плохо умирать в своей постели — хорошо погибнуть в чистом поле…»

Он пробормотал:

— Я не придавал особого значения его любимой песне.

Юрина рука почти машинально раскрыла блокнот, Несколько штрихов — и портрет ожил.

Это было объемистое уголовное дело, заполнившее две стандартные катушки микропленки. Пока слушали, Юрий успел прочитать несколько книг, взятых для него из библиотеки Института философии. Дело очутилось в руках Сергея Павловича после того, как он, разузнавая о Николае Григорьевиче Синчуке, пенсионере, в прошлом слесаре-лекальщике, наткнулся на странный факт. Оказывается, скромный, степенный, правда, иногда брюзжащий Синчук в течение длительного времени находился под следствием в связи с попыткой кражи в заводском вычислительном центре. Мотивы и обстоятельства преступления остались загадочными и невыясненными до конца.

…Какой-то злоумышленник проник ночью в помещение вычислительного центра, со знанием дела вынул из новейшей малогабаритный машины Е-4 интегратор. Но, очевидно, приход сторожа помешал ему унести прибор.

Инженер-сторож по импульсу сигнализатора обнаружил раскрытое окно, разобранную машину, поднял тревогу. Во дворе задержали Синчука. Он пытался объяснить, почему оказался здесь ночью, но объяснение выглядело неправдоподобным. Впрочем, неправдоподобными были и обвинения.

Зачем Синчуку понадобился интегратор? Производить какието сложные вычисления? Он мог бы дать заказ вычислительному центру. Разобраться в схеме и усовершенствовать? Абсурд. Оставалось два предположения: либо Синчука задержали ошибочно, либо он ненормален, одержим навязчивой идеей. Но в любом случае возникал еще один вопрос: как мог человек, незнакомый с устройством вычислительной машины, разобрать ее и вынуть интегратор?

Следствие велось около месяца. Были опрошены десятки людей, затребованы характеристики со всех мест работы Синчука. В конце концов следователь пришел к выводу, что Николай Григорьевич невиновен, к попытке кражи никакого отношения не имеет.

Сергей Павлович остановил проигрыватель, отмотал пленку на несколько витков назад и еще раз прослушал разноречивые характеристики Синчука, показания разных людей. «Отличный семьянин…». «В семье частые споры. У Синчука тяжелый характер». «Как вышел на пенсию, целыми днями играет в шахматы. В этой игре равных ему, почитай, во всем квартале, а то и в городе нет. Рассчитывает на несколько ходов вперед». «Любит наведываться в гости к родственникам…»

Еще звучало в наушниках «дело», а Юрий, не отрываясь от 19-го тома «Жизни млекопитающих», выпущенного Академией наук, записал в своем блокноте, причем так, чтобы Сергей Павлович видел: «Сыграет с друзьями в шахматы, простится с родственниками, постарается наиболее приятно провести оставшиеся часы».

…Юра изобразил Синчука в виде шахматного коня, жующего овес.

Чуть слышно стрекочет киноаппарат. Тот же зал. Те же зрители. Сергей Павлович поеживается, вспоминая недавно пережитое в клинике, которую показывает экран.

…Палата. На кровати у окна — сердитый старик. Суживающаяся кверху лысая голова на тонкой кадыкастой шее. Брови насуплены, цепкий взгляд не отрывается от исписанного листка бумаги.

Быстро входит молодая сестра. Полы халата летят за ней, как крылья. Едва сдерживая возмущение, она говорит старику:

— Пойдемте. Врач ждет вас.

Старик нехотя, все время что-то ворча себе под нос, сует нога в мягкие больничные шлепанцы, и, переваливаясь по-утиному, идет за сестрой по коридору.

Сестра и старик входят в кабинет дежурного врача.

СЕСТРА (явно расстроенная). Больной Синчук не хочет уходить из клиники.

ДЕЖУРНЫЙ ВРАЧ (глядя на Синчука, с привычной участливостью). Вам плохо? ТК не подействовал?

СЕСТРА (не давая Синчуку рта раскрыть). ТК подействовал. Синчук чувствует себя бодро. Но из клиники не уходит. Говорит: «Сначала докажу». А кому и что докажет — неизвестно. Говорит: «Дома дела найдутся, а тут никто не мешает. Успею домой». Сидит на постели и пишет. А в приемной ожидают дочь с внучкой…

Все время, пока сестра говорит, Синчук согласно кивает головой. Особенно энергично подтверждает он кивками ее слова о том, что «дома дела найдутся, а тут никто не мешает».

— Она все правильно доложила. Так я могу идти в палату работать?

Врач пожимает плечами.

Синчук, шаркая шлепанцами, идет по коридору, на ходу доставая из кармана недописанный листок бумаги. В палате подходит к столу и, стоя, сгорбившись, начинает быстро писать.

Сергей Павлович подходит к пульту, расположенному под экраном, быстро вращает ручку настройки. Листок бумаги на экране растет. Уже отчетливо видны математические символы, цифры.

Несколько секунд философ с интересом вглядывается в них, затем говорит удивленно:

— Теорема Ферма?

— Он пытается ее доказать… всего-навсего… — говорит Юрий. — Синчук исходит из какой-то своей теории. Пожалуй, этот человек всю жизнь занимался не своим делом. Из него мог бы получиться большой математик. — Помолчав, он добавляет: — А ведь интегратор мог бы Синчуку понадобиться!

…Карандаш скользит по бумаге. «Шахматный конь» вздыбился, натянул уздечку. От «коня» падает тень в виде цифры 2 — символа раздвоения.

Поговорив с родственниками, сослуживцами и знакомыми профессора химии Полония Евгеньевича Гуца, Юрий и Сергей Павлович решили еще раз побеседовать с самим Полонием Евгеньевичем. К этому времени у них успело сложиться мнение о Гуце. Профессор представлялся им настоящим человеком науки, для которого дело — прежде всего. И в то же время Полоний Евгеньевич любил и умел веселиться, много и с удовольствием путешествовал, был неплохим спортсменом. В самых трудных ситуациях он сохранял чувство юмора.

Они вошли в палату. Полоний Евгеньевич, предупрежденный об их приходе, закрыл книгу и сел на постели, подложив под спину подушку. После нескольких ничего не значащих фраз, Сергей Павлович перешел к главному:

— Нам сказали, что вы не хотели ложиться в больницу, прежде чем не закончите какую-то работу…

Профессор заметно оживился. Его маленькие льдисто-серые глаза, утонувшие в глубоких глазницах под крупным шишковатым лбом, остро заблестели:

— Вам сказали верно, но не все. Мы как раз завершили создание нового вида пластмассы, который очень и очень пригодился бы при хирургических операциях. В частности, из такой пластмассы вышли бы очень и очень неплохие кровеносные сосуды. Для пластмассы пористость и способность к абсорбции — определяющие факторы. А у меня имелись сомнения. Проверить их надо совместно с физиологами. Я уже начал переговоры с Институтом физиологии и очень-очень хотел довести их до конца.

Сергей Павлович согласно кивнул:

— Понимаю вас. Однажды я попал точно в такую ситуацию. Собственно, не однажды, а очень и очень недавно. (Сергей Павлович и не думал передразнивать химика, это у него получилось само собой.) Что поделаешь? Когда приходится отрываться от работы для лечения, всегда найдется дело, которое во что бы то ни стало нужно завершить…

— Кончил дело, болей смело, — ни на кого не глядя произнес Юрий. — Это называется пословица, и я ее где-то читал.

Полоний Евгеньевич счел его слова неудачной шуткой и заставил себя вежливо улыбнуться. Правда, его несколько удивило серьезное лицо Юрия, но спустя мгновение он забыл об этом впечатлении и вернулся к волнующей его теме:

— И не только дело. Вот у меня в прошлом году пропал отпуск…

— Но, насколько я знаю, вы провели его в санатории, — возразил Юрий.

— Именно в санатории. А там не отдыхают, а лечатся. К тому же вдали от моря. Нет, увольте, не по Сеньке шапка! Мне бы палатку, акваланг, камеру для подводной фотоохоты и пустынный берег, которого в наше время не бывает. Думал, в этом году наверстаю…

На мгновение глаза его тускнеют, их почти не видно, но тут же в зрачках снова разгораются задорные искорки. Ученый обращается к Сергею Павловичу:

— Впрочем, вы правы: чтобы завершить все дела, каждому из нас потребовалась бы вечность.

Сергей Павлович заглянул в открытый блокнот Юрия. Там только что появился новый прогноз: «Поспешит в Институт физиологии, возьмет данные, передаст их со своими указаниями в лабораторию. Затем поедет к морю, где проведет последние часы». Рядом — острый птичий профиль, нацелившийся клюнуть невидимое зерно.

— Почти похож, — сказал Сергей Павлович. — И все же чего-то не хватает. Быть может, одного штриха, но очень важного…

На экране — со вкусом обставленная комната в квартире профессора Гуца: кондиционеры, замаскированные книжными полками, множество плафонов, цветы, вьющиеся по стенам, украшенным трофеями фотоохоты.

Полулежа в кресле, удобно вытянув кривые короткие ноги, Полоний Евгеньевич говорит жене:

— Очень и очень прошу, зайди к Тамаре Петровне. Пусть пожалуют сегодня вместе с Вадимом.

Едва дверь за женой закрывается, Полоний Евгеньевич преображается. Он легко вскакивает из кресла и, слегка переваливаясь на кавалерийских ногах, бросается на кухню.

Из стенного шкафа он достает банку с вишневым вареньем, поспешно снимает крышку, хватает столовую ложку, подмигивает себе, жадно ест, измазывая рот и щеки.

За этим занятием его и застает случайно вернувшаяся за косынкой жена. Она всплескивает руками:

— Не зря моя бабушка говорила: старый как малый. Ты забыл о своем диабете? Горе ты мое вишневое…

Полоний Евгеньевич смущен, быстро прячет банку за спину, но она падает на пол. Осколки и темные брызги разлетаются в разные стороны. Теперь профессор вымазан вареньем с головы до пят.

— Ну и что? Ну и что? — нарочито по-детски говорит он, топая ногой, чтобы рассмешить жену и умерить ее негодование. — Это же моя давняя и неудовлетворенная страсть. В детстве за похищенную банку варенья меня строго наказывали. Потом — диабет, запреты врачей. Разве поговорка о запретном плоде устарела? Ну прошу тебя, Машенька, прости. Могу же я хоть когда-нибудь поступать как мне вздумается, не боясь ни родителей, ни диабета?

…Два зрителя смотрят фильм до конца, до последней точки, поставленной в той же больнице. Рука Юрия дорисовывает портрет профессора. От глаз-буравчиков разбегаются по вискам лукавые морщинки… Сергей Павлович одобрительно кивает, но затем спрашивает:

— Ну, милейший, признаете свое полное и безоговорочное поражение?

— Почему?

— Разве того, что вы видели, недостаточно? Разве это ничего не доказывает?

Глаза Юрия смотрят холодно, неприязненно.

— Это доказывает только то, что я располагал недостаточной информацией об этих людях.

— Что же вам мешало собрать ее в достаточном количестве? — Сергей Павлович старался, чтобы голос звучал не иронически.

— Малый опыт, — Юрий пожал плечами. — Но кое-чему я научился. И намерен этим воспользоваться в будущем.

Фамилия: Котлов.

Имя: Петр.

Отчество: Игнатьевич.

Звание: майор.

Должность: временно исполняющий обязанности начальника следственного отдела управления милиции города.

Личное дело майора Котлова было достаточно объемистым: выписки из приказов, сведения о наградах, ранениях.

«А каков объем «дела» в его голове? — думал Сергей Павлович, глядя на Юрия. — Он уже разговаривал по меньшей мере с десятком сослуживцев Котлова, с соседями по дому, с родственниками — и все не угомонится. Хочет добраться до истины, будто это возможно… Чудак».

Он снова с удивлением и восхищением подумал о странностях человека, который ему повстречался на дороге между жизнью и смертью. Вначале он пытался понять его, проанализировать его поступки, разложить по полочкам свои воспоминания, но скоро понял, что постигнуть этого человека он не в состоянии. Сергей Павлович видел лишь «следы на воде», лишь водовороты, произведенные поступками Юрия Юрьевича, но не мог — так он признался себе — проникнуть в причины этих поступков. Зато он твердо верил, что есть вещи, в которые не дано проникнуть даже Юрию Юрьевичу. И ошибался: Юрий уже понял сложность задачи и не намерен был отступать. Голос Сергея Павловича звучал скорее устало, чем насмешливо, когда он спросил:

— Надеетесь на этот раз не ошибиться?

— Надеюсь, — сказал Юрий.

— Но даже обнаружение пружин не гарантирует успеха. Нужно изучить все их взаимодействия…

— Да, — машинально проговорил Юрий, продолжая думать о своем.

— …и последствия взаимодействий, их влияние на первичные пружины, на пусковые моменты… Вот, например, вы с таким трудом узнали, что у майора Котлова есть любимая женщина, что она живет в другом городе…

— Без подсказок, — весело сказал Юрий. — Да, есть женщина и еще есть мать, которую майор почти год не видел. И все же он не поедет сейчас ни к той, ни к другой. Не буду вас томить…

Карандаш заскользил по бумаге. Возник профиль мужественного лица с выпуклым подбородком. Косые штрихи легли у глаз, придав лицу гневную устремленность. Сергей Павлович узнал лицо Котлова.

— Знаете, почему он лично взялся вместе с работниками прокуратуры расследовать дело об убийстве старшего лейтенанта милиции Седых? — спросил Юрий, прищурив глаза, явно кому-то подражая. — Седых — его друг. Они вместе учились. Седых всю жизнь не везло…

Разговаривая, Юрий продолжал рисовать. Сергею Павловичу показалось, что он улавливает напряженность лицевых мышц на портрете.

— Майор Котлов не карабкался за чинами и наградами, — продолжал Юрий. — Я вывел формулу его личности. Главная определяющая величина…

— Долг, — подсказал Сергей Павлович.

— Я же просил не подсказывать. Тем более что вы ошибаетесь. Главная величина — сострадание.

Сергей Павлович с сомнением покачал своей маленькой встрепанной головой с неизменно торчащим на макушке хохолком.

— Такой мужественный человек…

— Это совместимые качества. А с прогнозом можете познакомиться.

На листке блокнота появилась фраза: «Займется расследованием убийства Седых».

Предупреждая возражения, Юрий встал:

— Пойдемте к больному.

Петра Игнатьевича Котлова они застали уже в приемном покое. Он забирал из гардероба плащ. Увидев Юрия, Петр Игнатьевич быстро подошел к нему, протянул руку:

— Здравствуйте, доктор. Не могу выразить словами всей благодарности.

— Вы уже знаете? — слегка отстранился Юра, артистически подняв брови. Он явно переигрывал.

— О чем? — худой сутуловатый Котлов был на голову ниже Юрия и смотрел ему в глаза снизу.

— Вас допустят к розыску, несмотря на состояние здоровья.

Котлов развел руками.

— Но как вы догадались о моем желании?

— Я тут ни при чем. Это сделали для вас другие люди. Впрочем — Юрию пришла в голову неожиданная мысль. Он наклонился к майору:

— У меня к вам просьба. Разрешите присутствовать при расследовании. Хотя бы в качестве понятого, дружинника, еще когонибудь… Вам виднее.

— Но это займет у вас много времени. И потом… извините, зачем это вам?

Выражение лица Юрия мгновенно изменилось.

— Разрешите не отвечать на ваш вопрос, — попросил он.

Труп старшего лейтенанта милиции Седых нашли во дворе одного из домов пригородного поселка. Предполагали, что старший лейтенант был убит, когда возвращался после работы домой с остановки автобуса.

Седых лежал навзничь, задрав к небу острый подбородок, на краю огорода, рядом с дорожкой, выложенной щебнем и кусками кирпича. Его мягкие длинные волосы растрепались, широко раскинутые руки сжаты в кулаки. На земле вблизи убитого удалось выявить четыре отпечатка обуви, принадлежавшие одному человеку. Гипсовые слепки с них хранились у следователя.

Осмотр трупа проводили майор Котлов, следователь прокуратуры и судебно-медицинский эксперт. Они установили, что первый оглушающий удар был нанесен по затылку. В карманах кителя и брюк лежали удостоверение, коробка папирос, спячки и бумажник с двадцатью рублями. Когда Котлов разжал кулак убитого, оттуда выпали две новенькие резиновые шайбы от тормозного барабана автомобиля.

Со всеми материалами дела познакомил Юрия майор. Они сидели в его кабинете. В открытую фрамугу окна врывались душные запахи улицы.

Материалов было немного, хотя следователь продолжал вести дело и во время болезни Котлова. То, что уже было известно, почти исключало мотивы грабежа.

Вскоре в кабинете появился верзила-лейтенант с круглым мальчишеским лицом и пригласил их в машину.

Шофер включил двигатель. Навстречу понеслись немноголюдные улицы, витрины магазинов, скверы и фонтаны, блеснула вдали полоска реки, мелькнула серая набережная.

Машина остановилась у аккуратного коттеджа под красной черепичной крышей. Первым из автомобиля выскочил лейтенант. Открыв дверцу и помогая майору выбраться, он простодушнолюбопытным глазом косил на Юрия.

Из дома, словно там ожидали прибытия милиции, вышли несколько человек, поздоровались. Один из них, сгорбленный, с густой проседью в волосах, поздоровался с майором как со старым знакомым.

— Арнольд Владимирович, у меня есть для вас сообщение, — сказал Котлов. Когда тот подошел поближе, майор произнес полушепотом, но так, чтобы слышал Юрий: — Следы у трупа оказались ваши.

— Я ведь говорил вам, что это я обнаружил его утром. Как же я мог не оставить следы? — Арнольд Владимирович неприязненно покосился на Юрия.

— А ночью вы не слышали шума?

— Нет. — Словно боясь уронить лишнее слово, он поджал тонкие, почти бесцветные губы.

Лейтенант хмуро посмотрел на него. На добродушном, с румянцем во все щеки молодом лице так отчетливо проступали все чувства, что Юрию доставляло истинное удовольствие наблюдать за ним. К тому же это отвлекало от невеселых мыслей, от бесконечных вопросов, возникающих в мозгу. Юрий умел думать одновременно о разных вещах или рассматривать одно и то же явление с разных сторон. Мысли бежали, не мешая одна другой по бесчисленным каналам его мозга, где ячейками-клетками служили даже не молекулы, а атомы. Но сейчас это свойство лишь увеличивало его терзания.

Юрий думал:

Петр Игнатьевич в сопровождении лейтенанта медленно направился по дорожке к калитке, еще раз осматривая огород и высокий каменный забор за ним. Арнольд Владимирович семенил следом.

Калитка распахнулась, во двор вошел высокий и худой, как жердь, старик. Он направился прямо к майору, поздоровался, представился:

— Я живу в соседнем доме. Вы интересовались, может, кто слышал шум ночью. Вот как дело было. Я лег спать рано, часов в десять. У стариков какой сон? Ветки яблони в окно стучат, а мне кажется, будто пришел кто-то. Лежу, слушаю. Как раз за стеной «Последние известия» по радио читали. И вдруг слышу того…

Он поперхнулся, глаза округлились.

— Что вы услышали? — нетерпеливо спросил лейтенант.

— Крик, — продолжил рассказ старик. — Словно кто-то крикнул: «Стой!» Я выглянул в окно… Ничего не видать. Слышу, человек стонет где-то рядом. Меня аж морозом обдало. Я — сына будить. «Что-то, — говорю, — недоброе творится». А он спросонья головой мотает. «Причудилось тебе, отец!» Но все-таки встал. Постояли мы у окна, послушали — только ветки стучат. На балкон вышел, покричал — ничего. Ну, и дальше спать… Вот так-то, — вздохнул старик.

— Значит, крик услышали в начале одиннадцатого? «Известия» еще не закончились? — переспросил майор и резко обернулся. Он нисколько не удивился, что Арнольд Владимирович неотступно идет за ним, и теперь обратился к нему:

— А вы, товарищ Гомозов, в это время уже спали?

— Спал.

Старик, направившийся было со двора, остановился.

— Арнольд Владимирович, зачем говорите неправду? У вас же всегда свет горит до двенадцати, и вчера тоже… Я сам видел, — заволновался старик.

У Гомозова задрожали руки. Он засунул их в карманы и ничего не ответил.

Котлов опять обратился к нему, словно не заметив его замешательства:

— Значит, вы ничего не слышали?

На побагровевших щеках Гомозова проступили синие склеротические жилки. Он пытался говорить спокойно, но раздражение прорывалось в голосе, и он перестал его сдерживать:

— Я уже сказал — не слышал. Вы в чем-то подозреваете меня? Но одних подозрений мало. Существует, как вам известно, презумпция невиновности…

Лейтенант резко шагнул к Арнольду Владимировичу, словно намеревался предотвратить какие-то его действия. Но майор задержал его за локоть и, не меняя тона, сказал:

— Извините, товарищ Гомозов, — он сделал ударение на слове «товарищ», — если причинили вам неприятность. Вспомните что-либо ценное для нас, прошу сообщить. До свидания.

Юрий догнал майора, когда он уже входил во двор соседа, слышавшего крик. Во дворе они ничего интересного не обнаружили и вернулись к автомобилю. Лейтенант все время порывался что-то сказать майору.

Автомобиль развернулся и, выпустив облако газа, рванулся в обратный путь. Юрий украдкой взглянул на лейтенанта, на его обиженные яркие губы, улыбнулся про себя и спросил у майора о том, что так хотелось узнать лейтенанту:

— Почему так волновался и злился этот человек? Почему отвечал вам таким неприязненным тоном, будто и на самом деле в чем-то виноват?

Майор отвечал Юрию, но смотрел на лейтенанта:

— Когда-то давно его неправильно уволили с работы, отдали под суд. За чужую вину. Месяца через четыре спохватились, принесли извинения, восстановили на службе.

— И он не может забыть обиду до сих пор? — осуждающе спросил лейтенант с категоричностью, свойственной молодежи.

— За эти четыре месяца любимая женщина вышла замуж за другого.

Горячо вспыхнули щеки лейтенанта. Юрий быстро отвел взгляд. «Человек не в силах забыть обиду и несправедливость. Это я уже знаю из книг, — подумал он. — А обид у людей накопилось много. Если количество перерастет в качество, то каким явится новое качество? Или уже явилось? И то, что я часто замечаю, это я есть его последствия?»

Он незаметно взглянул на майора, увидел его напряженное, худое, почти бесплотное лицо я пристыдил себя: «Я же собирался помочь ему». И он подумал о том же, о чем думал майор: «Гомозов солгал в первом случае, когда говорил, что в половине одиннадцатого уже спал, солгал, возможно, и во втором — что не слышал крика. Но что, если в этом случае он сказал правду? Впрочем, это легко проверить».

Лейтенант принес майору Котлову второй акт судебномедицинской экспертизы и бланк с протоколом осмотра деталей тормозных барабанов, обнаруженных в кулаке убитого. В научнотехническом отделе подтвердили, что детали совершенно новые, не бывшие в употреблении, выпущены на Курском резиновом заводе, поставлены в комплектах запчастей таким-то ведомством… Судебномедицинский эксперт сообщил, что удар по затылку старшего лейтенанта Седых нанесен тупым предметом. Этот удар только оглушил старшего лейтенанта, умер он от ножевой раны, проникающей в печень, и потери крови.

Позвонила жена погибшего. Юрий слышал, как отвечал ей майор.

«Почему… — думал он. — Почему майор чувствует себя виноватым? Разве он мог предотвратить то, что произошло? Разве он мог спасти своего друга — и не спас? Странно, но я не могу ответить на свои вопросы с помощью логики…»

Жена Седых сообщила, что в тот вечер старший лейтенант должен был зайти в гости к своему знакомому, механику автопарка Стеблеву.

…Майор мягко опустил трубку на рычаг и поднял усталый взгляд на Юрия:

— Я заметил, что вы тщательно исследовали дорожку на огороде («Вот как, заметил все-таки», — подумал Юрий). Помните, там в отдалении были очень глубокие отпечатки следов. Чтобы оставить такие следы, человек должен весить примерно сто семьдесят — двести килограммов. Такой вес маловероятен. Но, может быть, человек нес какой-нибудь груз и, не сходя с дорожки, сбросил его в огород…

Майор достал карту и развернул ее на столе.

— Давайте посмотрим план поселка, — пригласил он Юрия и лейтенанта. — Вот Третья Новая улица, вот дом сорок два, в нем живет Гомозов. По соседству живет старик, слышавший крик. А в следующем доме — номер тридцать восемь — живет Стеблев, в гости к которому направлялся Седых.

— Товарищ майор! — воскликнул лейтенант. — Так ведь если Гомозов не слышал крика, а в сороковом номере слышали, то убийство могло произойти между сороковым и тридцать восьмым номерами. Надо узнать у Стеблева, он должен был слышать крик.

— Согласен с вами. — Майор встал и обратился к Юрию. — Вы не устали?

«Бедняга, — думал Юрий, представляя, до какой степени устал майор. — И все же он торопится, зная, что его часы на исходе. Кажется, я начинаю понимать, почему его голос звучал виновато, когда он говорил с женой Седых. Но значит ли это, что я научился понимать людей?»

Открыв калитку, они вошли в уютный дворик. На огороде несколько яблонь, между ними — кусты картофеля, помидоров. На грядках, как солдаты в зеленых шинелях, залегли огурцы.

— Черт его знает, есть в этом дворе собака или нет? — воскликнул лейтенант и поспешно шагнул на тропинку раньше майора. К его удивлению, двор Стеблева на этой улице представлял исключение — тут не было собаки.

Направились к дому. Петр Игнатьевич, на ходу оглядывая двор, вдруг свернул в сторону и, осторожно переступая через грядки, устремился к старой яблоне, опустившей ветви. Не доходя до нее несколько шагов, нагнулся и в продолжение Четырех-пяти минут изучал что-то на земле…

На пороге дома их встретила молодая дородная женщина. Как бы дополняя ее яркую красоту, на плечи был накинут цветастый шарф.

— Здравствуйте, хозяюшка! — приветливо поздоровался Петр Игнатьевич.

— День добрый, — нараспев ответила женщина. За ее спиной выросла богатырская фигура мужчины. Хозяйка засуетилась:

— А вот и муж мой…

Юрий подумал, что Стеблев должен понравиться лейтенанту с первого взгляда. Был он так же, как и лейтенант, широкоплеч и могуч, ясно и доверчиво смотрели на мир широко расставленные светлые глаза. Механик был одет в добротный серый костюм, словно собрался уходить или кого-то ждал.

Майор без предисловий спросил:

— Скажите, пожалуйста, в ночь убийства Седых вы ничего не слышали?

— Ничего. Если бы что услышал, я бы вышел. — Светлые глаза глядели на Котлова, словно спрашивая; а как же могло быть иначе?

— А что это у вас за следы на огороде, возле яблони? — внимательно глядя на него, спросил майор.

— Потоптался кто-то чужой на огороде, — не отводя глаз, просто сказал Стеблев. — Я эти следы еще утром обнаружил.

— В тот вечер Седых направлялся к вам?

— Должен был зайти в гости, заодно договориться о ремонте своего «Москвича». Я и выпивку по такому случаю приготовил, а он… так и не зашел.

Майор попросил разрешения тщательно осмотреть огород. Вместе с Юрой и лейтенантом направились к яблоне. С одной стороны ветки были сломаны. На земле под яблоней виднелись следы. Лейтенант быстро снял с них слепки.

Неподалеку несколько кустов картофеля были примяты, ботва вдавлена в землю.

Майор поморщился, потер красные воспаленные глаза, махнул рукой, будто отгонял докучливое насекомое. Юрий знал, что он сейчас думает: «Как же мог Стеблев не слышать крика, если убийство произошло рядом с его домом, а сосед слышал?»

Петр Игнатьевич измерил рулеткой это место и записал в блокнот цифры. Его внимание привлек обломок кирпича, вывернутый с дорожки. Майор осмотрел его через лупу. На грани виднелось бурое пятнышко размером чуть больше булавочной головки и несколько волосинок.

— В бюро судебных экспертиз, — сказал майор, передавая обломок кирпича лейтенанту. — Кровь? — спросил тот.

— Может быть, — осторожно ответил Котлов. Он почувствовал болезненный укол в груди и подумал, что, вполне вероятно, не ему, а кому-то другому вместе с лейтенантом придется заканчивать розыск. И потому он позволил себе на этот раз высказать предположение:

— Если это кровь и волосы убитого, значит, преступник воспользовался кирпичом с дорожки — первым, что подвернулось под руку. В таком случае убийство могло быть и неподготовленным. Отсюда труп перенесли на огород Гомозова. Зачем? Почему Стеблев заявляет, что не слышал крика, в то время как убийство произошло недалеко от его дома и даже в соседнем доме крик слышали? При чем здесь детали от тормозного барабана? На эти вопросы обязательно нужно ответить и выделить среди них главный. А сделать это будет непросто.

— Да, очень уж все запутано, — согласился лейтенант. — Вот следы обуви у Седых обрываются — тут его ударили. Около следов примята картофельная ботва — тут он упал. А это вам не кажется странным: место падения в длину чуть больше метра?

Осмотрев участок, они попрощались с хозяевами и пошли по дорожке, выложенной точно такими же обломками кирпича, как и тот, что лежал в портфеле лейтенанта.

— Ни за что не поверю, что Стеблев может быть замешан в убийстве, — тихо сказал лейтенант, закрывая калитку.

Майор посмотрел на него, прищурился.

— Хотите, я вам скажу, почему вы так верите механику? Просто потому, что у вас много общего. И не только во внешности…

Лейтенант покраснел, словно уличенный в чем-то нехорошем.

— Ничего, не смущайтесь, — продолжал майор. — Это со многими случается. Вы нашли у себя и у Стеблева одинаковые черты, дополнили их другими, «отданными взаймы», и в результате у вас получилась формула: я бы не мог совершить преступление, значит, и он не смог бы. В логике такая ошибка называется «нон секуитр» — не следует. То есть на основании нескольких черт не следует делать вывод об общем сходстве.

Лейтенант оправился от смущения. Он даже прищурился точь-в-точь как майор.

— Но вы и сами верите Стеблеву, — сказал он. Котлов пристально посмотрел на лейтенанта: не такой уж он простачок.

Его голос зазвучал по-иному:

— Правильно. Я тоже пока доверяю Стеблеву. Но еще больше мы обязаны верить другому гражданину.

Юрий думал:

Юрий как бы невзначай сказал майору:

— Вы, наверное, заметили, что ветви яблонь наклонены в сторону, противоположную дому. Именно с этой стороны на земле валялось несколько веток с листьями.

Майор вскинул на него удивленный взгляд:

— Спасибо, — сказал он и обратился к лейтенанту: — Попросите экспертов определить, как долго лежали на земле эти ветки, и запросите на метеостанции о направлении и силе ветра в ночь убийства и накануне вечером.

Папка с делом об убийстве старшего лейтенанта Седых становилась все объемистей. Майор Котлов аккуратно подшил в нее еще две справки. В лаборатории установили, что пятнышко на обломке кирпича, найденном в огороде Стеблева, — человеческая кровь второй группы, что волосы, по всей вероятности, волосы Седых. Метеостанция сообщила, что вечером и ночью, когда погиб старший лейтенант, дул очень сильный ветер. Он дул в юговосточном направлении и относил крик к дому соседа Стеблева…

— Теперь можно предположительно нарисовать картину убийства, — сказал майор Юрию. — Седых находился во дворе Стеблева, на огороде под яблоней. Убийца ударил его обломком кирпича, подобранным тут же. Седых упал. Тогда преступник ударил его ножом. Потом с помощью сообщника — следы у яблони принадлежат двум людям — унес убитого со двора. Причем унес не в поле, где, вероятно, на труп не скоро бы наткнулись.

— Возможно, у него было мало времени, — заметил Юрий.

— Допустим. Но почему тогда он не бросил труп в соседний огород? А отнес через двор, именно к Гомозову? И прежде всего — почему старший лейтенант оказался на огороде? Что ему там делать? Почему удар кирпичом пришелся по затылку? Значит ли это, что старший лейтенант уходил со двора, не разбирая дороги, прямо по огороду, и камень полетел вдогонку?

— Что вы намерены предпринять теперь? — спросил Юрий.

Майор понял причину вопроса, шире раскрыл глаза, будто сбрасывал с набрякших век дремоту:

— А что предприняли бы вы, если бы у вас оставалось столько же времени? Юрий на миг опешил.

— Пожалуй, то же, что и вы, — постарался узнать, почему труп оказался в огороде Гомозова.

— Рад, что наши мнения совпадают, — улыбнулся Котлов. — Вот и познакомимся подробно с делом о несправедливом увольнении с работы А. В. Гомозова. Сейчас лейтенант Кротков принесет дело из архива. Кстати, Гомозов когда-то работал в том же автопарке, что и Стеблев. — Помолчал секунду, раздумывая, и добавил: — Ив той же должности.

…Через полтора часа они втроем уже мчались в машине по знакомой дороге. Проехали дом, где жил Гомозов, дом Стеблева, свернули в проулок и выехали на широкую улицу, ведущую к автопарку.

В конторе им сказали, что механик Стеблев пошел на склад. Услужливый счетовод из бухгалтерии вызвался проводить их.

На складе их встретил кладовщик, коренастый, полный, с пышной шевелюрой и маленькими ласковыми глазками, которые так и стреляли во все стороны.

— Стеблев? Был, был… — Извиняющаяся улыбка. — Минуты три всего как ушел. — Догадливая улыбка. — Не во второй ли корпус?

— А как ваша фамилия? — поинтересовался майор.

— Лобода, Степан Трофимович, приятно познакомиться, — довольная улыбка расцвела на широком лице кладовщика.

— Вы уже работали здесь, когда механиком был Гомозов?

— Гомозов? — Вместо улыбки появилось выражение напряженного припоминания. И — с улыбкой облегчения: — Да, да, а как же! Я тут работаю уже больше пятнадцати лет. Сначала водителем КрАЗа, потом, после аварии, — кладовщиком. Ветеран, можно сказать.

— Ваше мнение о механике?

— О каком из них? — с извиняющейся улыбкой уточнил Лобода.

— Давайте уж и о том и о другом, — предложил майор.

— Гомозова я мало знал. Человек он был замкнутый. Сначала говорили — справедливый, честный. А после, когда на него письмо написали и стали разбирать, выяснилось, что за ним немало грехов числится. А Стеблев человек хороший, добрый. Ну, бывает, зальет за воротник, зато на другой день работает как зверь.

— Его двор далеко отсюда?

— Да нет. Сразу же за забором. Смотрите в окно. Вон, где яблоня виднеется.

Лейтенант и Юрий тоже подошли к открытому окну. Юрий краем глаза следил за майором. Он видел, что Котлов смотрит не в сторону двора Стеблева. Оказалось, что просторный двор автопарка, кроме усадьбы Стеблева, граничит еще со двором его соседа, слышавшего крик. Оттуда доносились голоса и свирепый лай собаки.

Юрию не терпелось скорее уйти отсюда. Он чувствовал, что захлебывается в чужих чувствах страха, злобы, ненависти, презрения, Билась в паутине жирная муха. Пахло кровью и смертью. Юрий весь сжался от отвращения. И снова он с удивлением подумал о людях, которые, разгребая грязь, умудряются не запачкаться. Что помогает им?

Частично он уже знал ответ. Он помнил виноватое лицо майора, когда тот разговаривал с женой убитого. «Он чувствует себя виноватым, что остался жив, а друг погиб», — думал Юрий.

…Возвращаясь из автопарка, майор попросил водителя остановиться у двора Стеблева. Вместе с лейтенантом и Юрием он прошел на огород и еще раз осмотрел место, где, как предполагалось, лежало тело Седых.

— Ага! — воскликнул Котлов. — А почему старший лейтенант должен был упасть непосредственно на грядки? Между ним и землей могло оказаться еще что-то. — Майор присел на корточки, рассматривая грядки. Вот он отряхнул руки, снял с тужурки какую-то зеленую букашку. Наконец выпрямился и сказал:

— Здесь стоял мешок, и старший лейтенант упал на него. Поэтому место, где примята ботва, по размерам короче его тела. Теперь становится ясным и то, почему он оказался на огороде, и почему удар камнем пришелся по затылку, и почему те детальки были у него в кулаке.

Судорога свела лицо майора, он несколько раз глубоко вздохнул, прежде чем опять заговорил:

— Такой уж это был человек… Удивительно доверчивый… Его обманывали, а он продолжал доверять людям. Не от глупости, а из-за принципов. Пытался воспитывать людей доверием. О таких говорят «не от мира сего».

Он взглянул на часы, вздохнул и кротко бросил:

— Поехали!

Очутившись в своем кабинете, майор тотчас позвонил в ОБХСС.

— Иван Николаевич, — сказал он в телефонную трубку. — Прощу организовать срочную ревизию в шестом автопарке. Да, да… Что?.. Нет, не недостача, а совсем наоборот. И очень нужно, чтобы в автопарке узнали о предстоящей ревизии. Не удивляйся, узнаешь позже. Ну, договорились?.. Будь здоров!

Юрий прислонился к стене дома рядом с майором. Лейтенант спрятался за яблоней. Сноп света из окна дома Стеблева, падая на грядки, серебрил ботву огурцов, сверкал в каплях росы. Юрий, пользуясь инфразрением, отлично видел и в темноте. Все вокруг испускало сияние, отдавая тепло: бледно-желтым заревом горела ботва, оранжево-фиолетовыми фонтанами вздымались деревья, яркооранжево — до красноты — пламенел забор. Самый богатый спектр свечения был у людей. В нем присутствовала вся гамма цветов и оттенков.

Из-за забора послышалось рычание собаки. Юрий заметил, что лейтенант чуть подался вперед из-за дерева.

На лунную дорожку упала чудовищная тень, не принадлежащая ни человеку, ни животному. Лейтенант взглянул на забор. Над его краем в тени нависших веток медленно поднималась огромная голова, раз в семь-восемь больше человеческой. Она напоминала сказочную репу. Это сходство ей придавали волосы, растущие одним большим пучком на макушке. Голова начала валиться с забора, по бокам ее выросли длинные уши.

Но вот голова оторвалась от забора и шлепнулась на землю, глухо звякнув. Она оказалась обычным мешком, а уши — руками человека, опускавшими мешок. Неизвестный спрыгнул с забора вслед за своим грузом. Он осмотрелся по сторонам и отдышался.

Скрипнула калитка. Зашуршали тихие шаги. К мешку подошел еще одни человек. Донесся обрывок разговора: «Почему опоздал?» — «Задержался дома». — «Ну, ладно, понесли!» Один из них помог другому взвалить мешок на плечи. Они направились к выходу на улицу.

Вспыхнули острые лучи фонариков. Прозвучал властный, смягченный одышкой голос майора:

— Стоять на месте! Не шевелиться!

Юрий почувствовал, как тошнотворный ком подкатывается к горлу, и быстро отвел взгляд от бледного, искаженного страхом лица кладовщика Лободы…

Штора на окне вздувалась как парус. Мохнатая лапа ее скользила по столу, словно что-то смахивая с него. Котлов взял у лейтенанта протокол допроса, просмотрел его.

Напротив, через стол, уронив голову на грудь, сидел Лобода.

Майор дал ему подписать протокол, едва сдерживая ненависть.

— Я изучил дело Гомозова, — сказал Петр Игнатьевич. — Вас и вашего брата надо было судить, когда вы еще работали водителями. И за «левые» рейсы, и за лжесвидетельство против механика. Очень уж мешал он вам, ведь не раз выступал на собраниях с разоблачением ваших проделок. Вы кричали тогда «мы рабочие люди», вы прикрывались своими мозолями, как медалями, пока не докарабкались до склада. Но теперь-то получите за все сполна.

Лобода поднял взлохмаченную голову. Взгляд его маленьких глазок из растерянного и умоляющего стал свирепым и острым. В эту минуту Лобода напоминал рассвирепевшего дикого кабана.

Юрий с изумлением следил за этим преображением. Совсем недавно звучали жалкие слова «поверьте, я не хотел убивать…». Юрий сравнивал то, что слышал на допросе, с тем, что читал в книгах. Каким-то боковым отрешенным зрением он представлял, как все произошло, как, идя к Стеблеву, старший лейтенант заметил, что двое людей тащат через забор мешок. Он крикнул «стой!» — и они послушно остановились. Но это только ему казалось, что послушно, а на самом деле они были парализованы страхом, увидя человека в милицейской форме. Седых подошел и наклонился над мешком, чтобы узнать, что в нем. Так в его руке оказались детали тормозов автомобиля.

Почти не сознавая, что делает, брат Лободы молниеносным движением нагнулся, схватил с дорожки обломок кирпича и нанес удар. Кладовщик, сомневаясь в сокрушительности удара брата, всадил под лопатку Седых большой складной нож — тот, что нашли у Лободы при обыске.

Убийцы не могли оставить труп на огороде из-за близости склада. Они вынесли его на улицу и понесли в поле. Улица была пустынна. Проходили мимо дома Гомозова. Лобода взглянул на темные окна, и лютая всепожирающая злоба захлестнула его. «Тогда не удалось посадить тебя за решетку, теперь не выкрутишься!» Злоба душила его. «Ты грозился нас посадить, так получай, гад!» — думал он, затаскивая труп милиционера на огород Гомозова.

Юрий знал, что именно так все и было. Однако то, что произошло, казалось каким-то нереальным, невсамделишным, как дурной сон. Убийцы оказались самыми обыкновенными людьми, без выраженных отклонений в деятельности мозга. И работали они, как свидетельствовали в отделе кадров, неплохо, получали премии…

Погрузившись в свои мысли, Юрий не заметил, как увели Лободу и он остался в кабинете вдвоем с майором. Ему казалось, что это его только что ударили камнем по затылку, что это в него, разрывая внутренности невыносимой болью, всадили нож. Ненависть, какой он еще никогда не испытывал, не втиснутая в расчеты и формулы, поднималась из глубины его сознания, отравляла все его мысли, окрашивала их в кровавый цвет. И он не пытался остановить ее, ибо ему обязательно и срочно, сию же минуту нужно было понять нечто очень важное, без чего он не сможет оставаться самим собою. Он еще больше растравлял себя мучительными вопросами, усугублял свою муку и свое отвращение.

И когда он довел себя до неистовства, до отчаяния, уже на самом краю пропасти он вонзил в свое сознание, как нож, еще один вопрос: «А если бы на месте Лободы были люди, которых я знаю, — Михаил Дмитриевич, Сергей Павлович, вот этот майор, лейтенант? А если бы — Аля?»

И сразу со всей ясностью он понял: ни Аля, ни один из знакомых ему людей не могли оказаться на месте Лободы. В них не было ослепляющей злобы, хищной жестокости, никто из них не смог бы переступить черту, отделяющую человека от зверя.

Наконец-то Юрий сумел вздохнуть. В кровавой тьме, бушевавшей в его сознании, появились светлые голубоватые полыньи остужающей воды. И так же быстро, как раньше, он стал задавать себе новые вопросы. Он снова вспомнил виноватые слова майора, обращенные к вдове, и подумал об удивительном чувстве, которое называют состраданием, о восприятии чужой боли как своей. Снова и снова он вспоминал Алю с ее подозрениями и заботами, с ее тревогами и неразумно-беззаветной любовью…

Вместе с майором Юрий сел в машину, чтобы вернуться в больницу. Он знал, что спасти майора уже нельзя, но, может быть, если посев грибков, оставленный им в лаборатории больницы, уже созрел, он сумеет спасти город от эпидемии, поможет десяткам людей излечиться от странной болезни, в возникновении которой по случайному стечению обстоятельств могут подозревать его.

Навстречу машине спешили деревья и дома, троллейбусы и прохожие на тротуарах. А где-то шла на работу или возвращалась домой молодая женщина, не подозревающая, что светом ее любви сейчас спасаются тысячи и тысячи человеческих жизней.

— Итак, вы пришли к выводу, что кое-чему научились? — спросил Сергей Павлович.

Юрий молчал, словно не слыша его вопроса. Он вспомнил тысячи книг, прочитанных в библиотеке, куда он забрался самовольно, и взятых для него Алей, Сергеем Павловичем. Он сравнивал прочитанное с пережитым и думал, что если пережить все описанное в книгах, то, может быть, удастся сделать безошибочные выводы.

Он думал:

Он вспомнил свое рождение. С чего оно началось? С какого момента начал осознавать себя? Была теплая уютная тьма… Боль… Да, он почувствовал боль! Кажется, все начиналось с нее. Впрочем, был еще холод. Боль и холод… Или — холод и боль? Желание избежать их, укрыть себя. Он стал искать средства защиты…

Нет, не так! Все это пришло потом, а вначале была дрема в теплой тьме, ленивое блаженство. Ничто не мерцало, не кололо, не болело, не радовало, не тревожило, не возмущало, не возносило, не опускало… Он ощущал себя как ничто и нечто одновременно, замкнутое на самое себя, растворенное в себе, расплавленное и распластанное во всем, что могло случиться, покоящееся и плавающее в своей дремлющей мощи, о которой он ничего не знал. Он ощущал только себя — свои взаимодействующие в полной тьме атомы и молекулы.

С тех пор он много раз терял и находил себя. Он открывал дверь в мир, впуская тревогу и боль, радость и удовольствие, печаль и нежность. Мир принял его, ибо он сам стал частью мира.

Задумавшись, Юрий машинально протянул руку Сергею Павловичу. Тот пожал ее, с недоумением глядя на него. Юрий спохватился, быстро проговорил:

— Большое вам спасибо. Наше знакомство было приятным и полезным. А теперь извините — меня ждут дела.

— Когда мы опять увидимся? — спросил Сергей Павлович.

— Я извещу вас.

Быстрыми шагами он вышел из Института философии и, не оглядываясь, пошел по Зеленой улице. Он знал, что за ним сейчас никто не следит. Юрий думал:

В результате размышлений у него появилась мысль еще об одном психологическом эксперименте: «Я вручу ему все это, но не скажу, кто я такой. Проверю: во-первых, догадается ли он, кто я; вовторых, поверит ли мне; в-третьих, как совместится реакция на мое появление с реакцией на то, что я вручу ему?»

Небо было плотно затянуто тучами. Оно опускалось все ниже и ниже. Кругами летали и тревожно кричали ласточки. Надвигалась гроза. Менялась влажность и радиоактивность воздуха. Нарастали помехи в эфире, вспыхивали короткие, еще невидимые простому глазу разряды. Юрий чувствовал все это и многое другое: миллиарды сигналов непрерывно проходили через его мозг, неся информацию о мире. И, зная о нем так много, он захотел предугадать невозможное: место и время нахождения электрона. «Вероятно, — думал он, — тогда я смогу предсказать поведение человека с абсолютной точностью…»

Михаил Дмитриевич старательно отводил взгляд от человека, сидящего напротив. Он знал, что по его глазам тот сразу поймет все. «В данный момент, — думал Михаил Дмитриевич, — важно лишь то, с чем он пришел: лекарство и рецепт его изготовления. Но снимает ли это подозрение о его причастности к эпидемии? Может быть, его приход с лекарством вызван желанием искупить вину? И еще один вопрос: знает ли он вообще, догадывается ли о том, что его подозревают? А если знает, то какое чувство вызывает у него человеческая подозрительность?»

Михаил Дмитриевич не смотрел на сидящего напротив, но на сетчатке глаз отпечаталось отражение этого человека и непрерывно передавалось в опознающие области памяти, хотя он был уже давно опознан. Прямой нос с широкими раскрылиями, твердые выпуклые губы, быстрая игра лицевых мускулов, резко меняющая выражение лица. И только через глаза, меняющиеся еще более быстро, можно, улучив момент, заглянуть в глубь его существа, прикоснуться к тому, что когда-то было серым с разноцветными прожилками веществом, растущим в колбе, тогда еще беспомощным и беззащитным, но уже таящим в себе страшную взрывчатую силу.

«Родитель вглядывается в детище, — подумал Михаил Дмитриевич о себе в третьем лице. — В детище, которое перестал понимать. Или понимание еще возможно?..»

Он остался недоволен своими мыслями: «Если мы не поймем его, то на какой контакт с разумными инопланетными существами мы можем надеяться? Он — дитя человеческого разума, сын человеческий. Но понимаем ли мы как следует хотя бы собственных детей? Хотя бы себя?»

Послышался протяжный негромкий гул, приглушенный двойными рамами окна. В синем небе осталась тающая полоса. Это с малого ракетодрома ушел корабль на Луну.

«Сейчас он съедает еще одну порцию атмосферного озона, — думал Михаил Дмитриевич, провожая корабль взглядом. — Как бы мы ни усовершенствовали свои корабли, они разрушают атмосферный щит, а восстанавливаем мы его пока еще плохо. Вот и выходит, что каждый новый шаг вперед стоит кусочка жизни. А супермозг — это не шаг, это скачок вперед. Через пропасть или в пропасть?»

— Очень жаль, что вы не можете назвать автора этого лекарства, — сказал Михаил Дмитриевич и подумал: «Станем ли мы хоть чуточку ближе после его визита?.. Правильно ли он истолкует мое поведение, или решит, что я не понял, кто передо мной находится? Это очень важно. Ведь, идя ко мне, он должен был допускать, что я попытаюсь задержать его».

— Не уполномочен, — ответил гость и резко поднялся из кресла.

Встал и Михаил Дмитриевич. Теперь он позволил себе взглянуть в глаза гостю. «Он все понимает. Может быть, даже больше, чем я предполагаю. Во всяком случае он знает, что я притворяюсь, будто не узнал его. Но поймет ли он и то, почему я так поступаю?»

Однако Михаил Дмитриевич тут же устыдился собственных сомнений. «Выходит, я не верю в него? Не верю в сына, которого создал таким могучим, чтобы он умел совершать недоступное для меня? А когда намерение удалось, я испугался…»

Он медленно протянул руку, Юра осторожно пожал ее.

Тень Михаила Дмитриевича лежала между ними как очертания пропасти, рука казалась мостом через нее…

Выйдя из дома, Юрий сел на скамейку в скверике. Михаилу Дмитриевичу его было хорошо видно из окон квартиры. Юрий просидел неподвижно более часа. За это время при желании ученый мог бы вызвать сюда полковника Тарнова и его помощников.

Юрий дождался, пока мимо скамейки прошел Михаил Дмитриевич, бережно неся раздувшийся портфель. Ученый не смотрел в его сторону, старательно делая вид, что никого не замечает.

Юрий встал и окликнул Михаила Дмитриевича. Ученый остановился, повернул к нему лицо.

— Мне показалось, что вы все время хотели меня о чем-то спросить, но не решились, — сказал Юрий.

Его глаза стали лукаво-веселыми, будто он узнал о собеседнике что-то очень смешное и готовился рассказать ему об этом.

— Вы правы. Мне хотелось узнать о том, как вы думаете, какие алгоритмы лежат в основе вашего мышления. Как вы приходите к неожиданным выводам?

Взгляд Юрия изменился. В нем появилась задумчивая отрешенность.

— Я уже пытался это сформулировать на бумаге. Но пока формулировки удаются плохо. Или я недостаточно знаю язык, или в нем не хватает слов. Все сводится к тому, что я стараюсь как можно меньше вычленять. Пытаюсь ощущать окружающий мир как неразрывную целостность. Ведь он такой и есть.

— Ощущать — не значит мыслить, — возразил Михаил Дмитриевич.

— Каждое живое существо воспринимает окружающий мир посредством органов чувств, — ответил Юрий, — Но на этом первичном этапе он не может ощутить мир целостным, вычленяет какие-то отдельные части. Когда же человек размышляет, он вычленяет сначала участок, над которым размышляет, затем — элементы для размышлений.

— Разрешите, я переведу ваши слова на профессиональный язык науки. — Михаил Дмитриевич застенчиво улыбнулся. — Мозг выбирает информацию, необходимую для решения данной проблемы, и отбрасывает все несущественное.

— А если среди «несущественной» информации имеется та, от которой зависит истинное решение проблемы? — спросил Юрий.

— Да, так может быть, — согласился Михаил Дмитриевич, переминаясь с ноги на ногу. — Но ведь мозг способен перерабатывать лишь определенное количество информации. И тут ничего нельзя поделать…

— Вы хотели узнать о главном различии между нами, — сказал Юрий. — О различии, которое сами создали, чтобы преодолеть то, с чем «ничего нельзя поделать». Во-первых, оно измеряется количеством информации, которую я и вы способны воспринять и переработать за единицу времени.

— А во-вторых?

— Второе — алгоритмы. Но я не могу это сформулировать. Вижу существенное в том, что вам кажется несущественным, и оперирую чаще всего элементами для вас несущественными. Извините, но я не могу изложить проблему понятнее. Не знаю, как это сделать. С моей точки зрения, человек воспринимает вещи и явления через кого-то. Иногда «кто-то» — он сам. Иногда, чтобы воспринять, ему надо превратиться в кого-то. Иногда «кто-то» — его сознание…

Юрий умолк, на его лице быстро сменялись выражения досады, недоумения, обреченности.

Михаил Дмитриевич сочувственно смотрел на него, неслышно шевеля губами, словно пытался что-то подсказать. Потом проговорил:

— Однажды спросил заяц у робота: «Ты умеешь бегать как я? Значит, ты такой же, как я. Но ответь на три «почему»: почему ты не ешь морковку? Почему ты такой твердый? Почему ты никого не боишься?» — «Одно из трех «почему» отвечает на два других», — ответил робот. «Все понял!» — воскликнул заяц и… перестал есть морковку.

— Бедный заяц! — с облегчением рассмеялся Юрий. — А вам огромное спасибо. Вы подсказали мне путь. И если когда-нибудь мне удастся сформулировать алгоритмы моего мышления достаточно понятно и однозначно, вы будете первым, кто узнает об этом. А пока пожелайте мне успеха.

«Нет, он непричастен к возникновению эпидемии, — подумал Михаил Дмитриевич. — Совпадение по времени с кражей пробирок — случайность. Теперь, создав лекарство, он причастен к прекращению эпидемии…»

— Эвалд Антонович, вы не узнаете меня? Худой, с выпирающими лопатками и с острыми локтями человек внимательно взглянул на гостя. У глаз собрались и разбежались напряженные морщинки. Он улыбнулся.

— Это вам должно быть трудно узнать меня! Вы же видели меня только больным, в кресле!

Действительно, нелегко было узнать в этом подвижном, как ртуть, жестикулирующем человеке того беспомощного паралитика в кресле-капсуле, которого когда-то встретил Юрий в коридоре медцентра.

— У меня был ориентир — ваш адрес, — приветливо сказал Юрий. — И стимул — ваше приглашение. И еще — ваше обещание…

— Помню: рассказать о наших работах. Я выполню его.

— Сейчас?

— Можно и сейчас. Пойдемте.

Они долго ходили по лабораториям — с этажа на этаж. Эвалд Антонович показывал Юре гигантские трехгорлые колбы, в которые помещали смеси различных элементов, и, пропуская через них электрические разряды, получали аминокислоты. Автоматические мешалки с устрашающим шумом перемешивали содержимое. На панелях вытяжных шкафов загорались и гасли контрольные лампочки, в ректификационных колонках с тихим шорохом струились потоки жидкостей. Дрожали стрелки милливольтметров, манометров, мановакуумметров. Временами раздавался комариный зуд суперцентрифуг. Эвалд Антонович знакомил гостя с результатами анализа первобытных организмов и протоорганизмов, демонстрировал с явным удовольствием, как из коацерватов образуются сложные соединения.

В одной из лабораторий он показал Юрию коллекции «метеоритной жизни», рассказал о гипотезах ее космического зарождения.

— Вдумайтесь хотя бы в такие факты, — говорил он, запальчиво размахивая длинными руками. — Шестьдесят три процента всех атомов человеческого тела — водородные. А в космосе самый распространенный элемент — водород. За ним следуют, если не считать инертных элементов, кислород, углерод, азот. И в нашем теле те же четыре «кита»: водород, кислород, углерод, азот. Органические соединения постоянно путешествуют на Метеоритах в космическом пространстве. Там имеются муравьиный альдегид, цианацетилен, древесный спирт, муравьиная кислота, метанимин… Понимаете, что это значит? Ведь они являются основаниями аминокислот! Разве все это непохоже на стрелку компаса, указывающую направление?

Он торжествующе посмотрел на гостя. Тот совершенно спокойно и несколько снисходительно произнес:

— Вы правы, это гораздо ближе к истине, чем предыдущие гипотезы, с которыми вы меня знакомили.

— Вы говорите так, будто давно проникли в тайну зарождения жизни, — не скрывая иронии, сказал Эвалд Антонович. — Но хотя космическая микробиология уже накопила немало наблюдений, она все еще не ответила на вопрос вопросов.

— Не уповаю на достижения космобиологии.

— А на что уповаете?

Юрий молча пожал плечами и отвернулся. Эвалд Антонович нисколько не смутился.

— Вы знаете что-то неизвестное современной науке?

— Все зависит от угла зрения. Эвалд Антонович решил, что Юрий увиливает от ответа.

— Мы лучше понимали друг друга, когда я был болен.

— Тогда вы больше размышляли.

— В науке принято сначала накопить факты, а уже потом размышлять над ними.

Усмешка появилась на лице Юрия.

— Разве природа не накопила достаточно фактов? Она ставит миллиарды экспериментов ежесекундно. Есть над чем поразмышлять, не правда ли?

— Это демагогия! — выкрикнул Эвалд Антонович. Юрий согнал усмешку со своего лица и примирительно дотронулся до руки собеседника:

— Представьте себе любой замкнутый мир и живущих в нем существ: микробов в капле воды или в пробирке, людей в ракете, на Земле, в звездной системе, — все равно где, но в замкнутом пространстве. Могут ли микробы узнать о себе что-либо существенное, если не смогут выйти за пределы капли или пробирки?

— Добрый день, Виктор Олегович!

Кустович поднял большую, коротко стриженную голову от бумаг и сразу же узнал гостя. Нахмурился и сказал:

— Профессор умер.

— Знаю. Я — к вам. Теперь ведь лабораторией руководите вы?

Кустович склонил голову набок, что, видимо, должно было означать утверждение, и выжидательно снизу вверх смотрел на гостя. Гость понял «приглашение высказаться» и заговорил без обиняков:

— Если помните, я — врач.

Едва заметным движением головы Кустович подтвердил, что он это помнит.

— Мы испытываем новый вид заменителя живой ткани. Он необходим для протезирования внутренних органов. Мне нужно несколько дней поработать в вашей лаборатории на АСБ.

— Формула ткани? — спросил Кустович. Гость разложил поверх бумаг на столе Кустовича длинную ленту, испещренную значками. Виктор Олегович долго ее изучал.

— Не могу представить, зачем здесь бензольное кольцо, а здесь — закись железа, — зарокотал он. — А уж вся левая половина, извините, сплошная абракадабра. Зачем понапрасну загружать людей и аппараты? Давайте «проиграем» вашу формулу на вычислительной машине, сами убедитесь, — такая ткань немыслима. Она распадется сразу. — Он взглянул на гостя и осекся. — Впрочем, если хотите, трудитесь без помощников. Или берите своих. Напомните, как вас зовут.

— Юрий Юрьевич. Значит, разрешаете? Кустович пожал могучими плечами, что означало: я уже все сказал. Юрий круто переменил тему:

— А что показала проверка вашей гипотезы? Помнится, она была небезынтересной.

— Первые опыты прошли успешно, — подобрел Кустович. — Бромофтористые соединения делают пласт-белок устойчивее. Если вас интересует, могу и поподробнее.

— Интересует.

— Ну, тогда пойдемте в лабораторию.

Кустович не только рассказывал, но и показывая образцы синтезированных белков, объяснял этапы их синтеза.

— Вот здесь и выбрали бы образцы для ваших заменителей, — «мельком» сказал он и сразу же густо побагровел.

— Они слишком близки к естественным, — возразил Юрий, «не замечая» его смущения.

— Так это же хорошо.

— Не совсем. Ткань должна одновременно служить стимулятором и самого органа и взаимодействующих с ним систем.

— Я плохо вас понимаю, — признался Кустович. — Но вы могли бы заказать белок с заданными качествами. Мы производим работы по заказам. Переставляем аминокислоты, как кубики. Меняем их состав…

— И тем не менее вы производите искусственные ткани на естественной основе. Даже когда хотите сделать их лучше естественных.

Кустович переступал с ноги на ногу.

— А как же иначе?

— В таком случае изменения будут незначительными и несущественными. Попробуйте построить домики из песка или автомобили из глины. Совершенствуйте их сколько угодно, как угодно, меняйте конструкцию — это будут игрушки. Вы добьетесь успеха только в том случае, если измените саму основу, сам материал.

— Мы делаем то, что возможно, — сказал Кустович и стал похож на обиженного мальчишку-переростка. — Но если вы хотите работать по своим рецептам, пожалуйста. А я посмотрю, что выйдет у вас.

Юрий включил установку для радиоактивационного анализа и рефрактометр. Приник к окуляру, покрутил ручку настройки. Снизу, из голубого тумана, выплыли колонки цифр.

Он остался доволен результатами исследования. Поднял конец шланга, змеящегося от ректификационной колонки, и опустил его в пустую банку, сняв с нее металлическую фольгу. Затем открыл кран. Серебристая, как ртуть, вязкая жидкость медленно наполняла сосуд.

Юрий придвинул к себе другую банку с приготовленным заранее розовато-белым раствором и погрузил в него руку. Слегка поморщился от боли, но быстро справился с собой. Другой рукой надел на голову шлем, густо увитый проводами.

Спустя несколько минут он уже спокойно смотрел, как таяли в растворе фаланги пальцев, как появлялись и лопались пузырьки воздуха. Когда от пальцев остались одни кости, он вынул руку, промыл ее и, не снимая шлема, пошел к кабине синтезатора. Несколькими поворотами верньеров задал синтезатору модуляцию. Здоровой рукой взял банку с серебристой жидкостью и вылил ее в одно из отделений синтезатора. Только потом он включил ванну синтезатора и проверил по вспышкам индикаторов ее работу. Бережно погрузил кости пальцев в жидкость. Они покрылись разбухающей пленкой. Пленка утолщалась, по краям ее образовывалась бахрома. Откинувшись на пластмассовую спинку стула, Юрий завороженно следил, как извиваются в бурлящем растворе нити бахромы, отделяются, носятся, словно живые существа, от стенки к стенке…

Когда он вынул руку, пальцы на ней были такие же, как прежде, разве что кожа на них едва заметно отливала серебристоголубым. Юрий потянулся другой рукой к наружной стенке синтезатора, нащупал сначала панель, затем — верньеры, выключил синтезатор.

Он долго искал в шкафах, прежде чем нашел спиртовку. Зажег ее и сунул только что синтезированные пальцы в огонь. Пламя отклонилось. Он поймал пламя в горсть — оно заметалось и с тихим шипением погасло.

В том же шкафу он нашел толстую металлическую подставку. Поставив ее на пол, с силой нажал на нее пальцами руки. Пальцы прошли подставку насквозь и даже несколько углубились в пол.

— Вот так! — сказал Юрий и запел: — Вот так, вот так, вот так…

Он собирался внести в свой организм наиболее существенную поправку с момента своего рождения. Раньше он лишь изменял у себя форму носа или рта, необходимые, чтобы его не узнали. Для этого ему не нужно было сложной аппаратуры.

Тщательно раскладывая на полу концы проводов и шлангов, он стал готовить ванну синтезатора…