"Человек с Луны" - читать интересную книгу автора (Миклухо-Маклай Николай Николаевич)

IV

ИЗ ДНЕВНИКА ПУТЕШЕСТВИЯ НА ОСТРОВА

МЕЛАНЕЗИИ В 1879 г.

21 а в г у с т а. Шхуна "Сади Ф. Кэллер" лавировала на севере о-вов Адмиралтейства, которые были в виду, но на значительном расстоянии. К полудню более свежий ветерок позволил нам приблизиться настолько, что я мог рассмотреть и узнать контуры гор большого острова, а по ним определить положение небольших островков, лежащих под самым берегом его. Мне хотелось повидать своих старых знакомых, жителей о. Андра, с языком которых я отчасти познакомился в 1877 г., и узнать о судьбе оставшегося там матроса-малайца Ахмата, сбежавшего вследствие дурного обращения с ним шкипера шхуны "Sea Bird". Мне нетрудно было убедить шкипера В. зайти в порт Андра, сказав ему, что он может рассчитывать там на хорошую добычу трепанга* и на порядочную якорную стоянку. Местность мне была хорошо знакома, почему я мог послужить на этот раз лоцманом, что было очень кстати, так как зыбь мешала разглядеть рифы. Я указал шкиперу на западный проход за о. Андра, потому что на восток от него находится много рифов. Шхуна благополучно прошла через бар между рифами… и легкий ветерок позволил войти в лагуну и бросить якорь на 10-саженной глубине. Со стороны моря островок этот представляется низким, но покрытым густою растительностью. Нигде между деревьями, смотря с моря, нельзя разглядеть ни деревни, ни даже хижины. Единственно голубоватый дымок, который вился и расстилался в одном месте над островком, доказывал присутствие человека.

_______________

* Т р е п а н г — различные разновидности голотурий, вареные,

жареные — большое лакомство китайцев.

Как только мы зашли за риф, то увидали над отлогим песчаным берегом ряды кокосовых пальм, над которыми высился лес, а внизу, между пальмами, стали показываться крыши хижин; вдоль же Берега можно было разглядеть группы туземцев. Некоторые приготовляли пироги к спуску, другие спокойно ожидали, когда шхуна бросит якорь. Дети особенно волновались, перебегали от одной группы к другой, и можно было расслышать их крики и хохот. Женщины стояли и сидели поодаль, около хижины. Вся обстановка доказывала, что приход европейского судна сделался и здесь явлением не необыкновенным. Мой хороший бинокль позволял мне разглядывать все подробности, узнавать хижины, осматривать разнообразные группы туземцев… Наконец, две небольшие пироги стали медленно приближаться к шхуне, рекогносцируя ее. По разговору и по жестам можно было заметить, что никто на пирогах не узнаёт шхуны (которая никогда не бывала еще здесь), туземцы не видят на ней ни одного знакомого лица (я был единственным человеком, которого они могли бы узнать). Между приближающимися я и сам не мог признать ни одной знакомой физиономии.

Неожиданно раздавшийся возглас "Макрай!" убедил меня, что нашелся один из туземцев, узнавший меня. Между людьми на пирогах завязался оживленный разговор, в котором мое имя часто слышалось. Результатом разговора было то, что туземцы один за другим влезли на трап, а затем на палубу. Все они окружили меня, протягивая руки, гладя по плечу и спине и т. д., повторяя мое имя с прибавлением «уян», «ян» (хорошо, хороший) и «кавас», «кавас» (друг, друг). Особенно суетился туземец, который первый узнал меня. Это был небольшой человек лет 40 с очень подвижною и хитрою физиономией; его звали Кохем, что он мне сам объявил, ударяя себя по груди. Он убеждал меня сейчас же съехать на берег и, нагнув голову на бок и приложив руку к щеке, показывал, чтобы я отправился ночевать в деревню. При помощи небольшого лексикона диалекта этого островка, составленного мною еще в 1877 г., мне удалось объяснить Кохему и его товарищам, что капитан пришел сюда за «бечтема», как они называют трепанг, за «поэсю» (жемчужными раковинами), за «писпонем» (черепахой) и что если всего этого найдется много, то «роль» (судно вообще) останется здесь долго и что им будут даны большие и маленькие «самель» (железо, нож), «палюсь» (красная бумажная материя), «буаяб» (стеклянный бисер). Моя речь произвела большой эффект и прерывалась только словами «уян» (хорошо), «ксанга» (много), «кавас», «кавас» (друг, друг).

Уверения туземцев, что всего много — и трепанга, и перламутра, очень понравились шкиперу, который просил меня сказать туземцам, чтобы на другой же день с раннего утра они стали привозить трепанг и жемчужные раковины на шхуну. Покончив эти переговоры, я съехал с Кохемом и другими туземцами на берег и был встречен толпой мальчиков и девочек, которые все кричали: кто кричал «Макрай», кто — «уян», кто протягивал уже руку и орал "буаяб!", "буаяб!" (бисер, бисер!). На берегу я узнал действительно несколько туземцев, с которыми часто был в сношениях в 1877 г.

Я отправился по знакомой тропинке вдоль берега и осмотрел всю деревню, которая показалась мне на этот раз меньше, чем при первом моем посещении в 1877 г. И людей как-то показалось мне меньше. Сев у одного из «ум-камаль» (общественная хижина для мужчин) и указав жестом своей немалочисленной свите также присесть, я достал опять свою записную книгу 1877 г. и стал читать громко записанные в ней имена жителей деревни. Эффект был изумительный, все вскочили и стали орать: "Макрай, уян! уян! уян!" Когда они поуспокоились, я снова стал называть имена; некоторые отзывались, но некоторые отвечали «римат» (умер), иногда прибавляли «салаяну» (неприятель), что означало, вероятно, что человек был убит неприятелями. При некоторых именах окружавшие меня туземцы прибавляли имя какой-нибудь деревни, что означало, вероятно, что названный субъект ушел туда-то. Одним словом, туземцы скоро почувствовали, что нашли во мне старого знакомого, который немного понимает их, интересуется ими и не думает причинять им какой-либо, вред или обмануть их при торге, которым, как они скоро убедились, я не занимался. Я роздал взятый с собою бисер женщинам и детям; каждая или каждый подходили ко мне с листиком с ближайшего куста, на который я отсыпал понемногу буаяб, находившийся у меня в небольшой склянке. Физиономию, украшения, одежду подходящего я внимательно осматривал, а затем записывал его имя, прибавляя для памяти какую-нибудь особенность физиономии или телосложения, чтобы потом узнать его. Тем из детей, которых физиономии, расторопность или услужливость мне более нравились, я повязывал поверх обыкновенно носимого туземцами выше локтя плетеного браслета по ленточке красной материн, которою дети остались очень довольны и которая стала предметом зависти остальных.

Солнце уже зашло и начало темнеть, когда я вернулся на шхуну.

22 а в г у с т а. С самого рассвета торг с туземцами на шхуне начался. Когда часам к 6 я вышел на палубу, то увидел кучи трепанга разного рода, а также груды жемчужных раковин, которые туземцы в это утро уже успели собрать на рифах. Была низкая вода, и рифы чернели на далеком расстоянии в море, на них копошились женщины и дети, собирая моллюсков и маленьких рыбок для собственного стола. Мужчины в пирогах переезжали от рифа к шхуне, сдавая свой груз и получая взамен «самель» (обручное железо). Картина была оживленная и интересная. Я остался на палубе и следил за окружающим. Некоторые более ленивые туземцы или такие, за которых работали их жены или сыновья, выехали в пирогах, наполненных разными вещами, предлагая их купить. На пирогах этих можно было видеть разного рода копья, большие «пуенкай» (деревянные блюда), сети для ловли рыб, глиняные горшки, так называемые «кур» (непромокаемые корзины), разного рода украшения, носимые туземцами, и т. п. Я обратил особенное внимание на горшки, которые были тщательно сделаны и орнаментованы; все они, хотя и разной величины, сводятся к двум формам: одни с одним отверстием и с немногими украшениями — для варки, другие с двумя отверстиями и с орнаментом вокруг них — для пресной воды. Обе формы имели круглое дно. Я приобрел один с двумя отверстиями. Орнамент состоял из рядов продолговатых выемок (сделанных, вероятно, небольшою заостренной палочкой), расположенных совершенно таким же образом, как татуировка женщин. Туземец, у которого я купил горшок, объяснил мне, что горшки делаются женщинами на большом острове, что в одно отверстие вливают воду, а через другое наливают воду в рот. Другая вещица, замеченная мною, был кинжал с двумя лезвиями, сделанными из игл большого ската. Иглы эти, очень острые, снабженные по краям в виде пилы загнутыми вниз острыми придатками, представляют при своей ломкости очень опасное оружие. Всаженные в незащищенное одеждой тело туземца и почти всегда ломаясь в ране, они могут причинить почти неминуемую смерть раненому. Деревянная ручка этого кинжала представляла примитивно вырезанную человеческую фигуру.

Кучи трепанга между тем росли на палубе, и шкипер В. потирал себе руки, так как большая часть привезенного трепанга оказалась очень хорошего качества; тонна такого трепанга китайцами… оплачивается более чем 100 фунтами стерлингов. Шкипер платил за трепанг здесь кусками обручного железа. Он сказал мне, что сегодня еще приступит к сооружению "smoke house" (коптилки) на палубе и что не уйдет отсюда, не выловив весь трепанг на рифах кругом. Позавтракав и взяв с собою койку и записную книгу, я отправился на берег. От крика и шума на шхуне у меня разболелась голова, так что, съехав на берег и выбрав подходящее большое дерево, недалеко от хижин туземцев, я был очень рад подвесить свою койку и, растянувшись на ней, отдохнуть.

Как только я вышел на берег, ко мне навстречу прибежали трое из отмеченных мною вчера вечером красными ленточками детей; другие работали, вероятно, на рифе. Эти трое были мальчик Качу и две девочки — Пинрас и Аса. Качу, лет тринадцати, имел энергическую и интеллигентную физиономию; Пинрас, лет двенадцати или тринадцати, могла назваться недурненькою девочкой даже в европейском смысле; Аса — веселая, подвижная и очень услужливая девчонка, лет девяти, не более. Они оставались весь день при мне, если же и уходили, то скоро возвращались и старались предупреждать малейшее мое желание. Качу очень ловко привязал койку к указанным сучьям большого фикуса и принес мне несколько молодых кокосовых орехов для питья. После шума и суеты на шхуне, в тени громадных деревьев с красивой панорамой островов, моря и гор, я положительно наслаждался отдыхом; но предаваться долго этой dolce far niente{110} оказалось нелегко, так как все окружающее было так интересно.

Сперва я обратил внимание на жилища туземцев. На о. Андра хижины расположены иным образом, чем на южном берегу большого острова и в деревнях на холмах северного берега. Они не стоят вокруг площадок, как там, а тянутся по сторонам тропинки, идущей параллельно песчаному берегу моря, стоя иногда одиноко у тропинки, иногда группами по три или четыре. Около дерева, под которым была подвешена моя койка, находилось пять хижин, из которых одна представляла так называемый здесь ум-камаль, или просто камаль, т. е. большую хижину, где мужчины проводят свободное время, едят, принимают гостей и т. п. Камаль служит также спальней для неженатых мужчин и для ночевок посетителей из других деревень*. Размеры смеренного камаля: 9 м длины, 5 м ширины и почти 6 м высоты. Остальные хижины, называемые просто «ум», были семейные хижины. Последние обыкновенно немного меньше, но гораздо ниже (не более 3 м высоты). Семейные хижины имели четырехугольную форму с небольшим двориком, так называемым сарри, обнесенным высокою изгородью перед входом. Кроме высоких нар, на которые садятся мужчины во время еды, на двориках находится очаг, состоящий из трех специально для этой цели выбранных камней, между, которыми разводится огонь и ставятся горшки. Дворики, главным образом, устроены для того, чтобы избегнуть при домашней работе, еде, отдыхе и т. п. назойливости свиней, которых немало бегает в деревне. Крыши обоего рода хижин спускаются чуть не до земли, так что боковых стен почти не видно. Двери ум-камаль сравнительно с дверями семейных хижин широки и часто украшены рядами белых раковин, деревянными фигурами по сторонам входа или резными столбиками. У хижин сидело несколько старух и детей; меновая торговля отвлекла к шхуне и на риф всех мужчин и многих женщин.

_______________

* Подобные общественные хижины, преимущественно для одних

мужчин, находятся, как известно, почти на всех островах Меланезии; их

часто путешественники, мало знакомые с жизнью туземцев, принимали и

описывали как храмы, что не выдерживает критики.

Ежедневная жизнь туземцев здесь вследствие нередких посещений европейских судов потеряла уже ту первобытность и отчасти монотонность, которые мне так нравились на Берегу Маклая… Спокойная жизнь туземцев при приходе торговых судов сменяется лихорадочною работой; каждый старается наловить больше трепанга, жемчужных раковин и т. п. Стимулами деятельности являются пока лишний наперсток (потребляемый как мера) бисера, лишний кусок обручного железа, лишний кусок красной бумажной материи и т. п. Туземцы еще удовлетворяются этим, но скоро они станут требовать ножей, стальных топоров, а затем пожелают и ружей, пороха и т. д. Новые требования и стремление к наживе упрочат, разумеется, торговые сношения с европейцами, которые не замедлят познакомить туземцев с табаком, спиртными напитками и т. д. До сих пор еще ни то, ни другое не вошло в употребление на о-вах Адмиралтейства, несмотря на то, что разным шкиперам очень хотелось научить туземцев курить, так как выменивать на табак произведения островов им очень выгодно, но попытки эти им еще не удались. К сожалению, это, однако же, только дело времени. Табак и водка — дешевые товары, которые европейцам слишком выгодно сбывать*. Что последние губят туземцев — до этого шкиперам и торгашам мало дела.

_______________

* Несомненный факт, что шкиперы некоторых судов, ежегодно

торгующих на островах Западной Меланезии, где употребление спиртных

напитков еще не очень распространено, даром угощают туземцев водкой,

надеясь, что со временем, когда спиртные напитки войдут в

употребление, их либеральность будет богато вознаграждена. Они

назначают для раздачи водки туземцев, которые, прожив несколько лет с

белыми, уже сделались пьяницами; такие люди очень красноречиво

расхваливают действие водки, сами показывают пример, ловко соблазняют

новичков попробовать и т. д.

Возгласы нескольких женщин, которым их мужья или сыновья привезли со шхуны значительное количество бисера, прервали мои размышления о взаимодействии рас на островах Тихого океана. Большинство женщин занялось нанизыванием бисера, только одной из них не досталось ничего. Так как она была татуирована и не казалась особенно пугливой, я послал мальчика Качу за ней: хотелось рассмотреть внимательно здешнюю татуировку и нарисовать портрет женщины. Несколько показанных мною стеклянных бус приманило ее к моей койке. Лицо, руки, живот, спина, верхняя часть ног ее были испещрены перекрещивающимися рядами (по два и по три) линий, состоящих из шрамов от небольших надрезов. Так как цвет кожи женщины (как и всех жителей о-вов Адмиралтейства вообще) не был особенно светел, то татуировка была хорошо видна только на близком расстоянии и при хорошем освещении. Общий эффект ее был далеко не такой замечательный, как татуировка наколами на о-вах Полинезии. Шрамы были от 4 до 6 мм длины и от 1 до 0,5 мм ширины. Кроме этих шрамов, расположенных линиями, на плечах этой женщины виднелось несколько плоских пятен, так называемых здесь «тундун», произведенных прижиганием с помощью небольших угольков, которые кладутся на кожу горящими и оставляются на ней, пока они не превратятся в пепел… Я принялся рисовать портрет женщины, намереваясь особенно тщательно нарисовать именно татуировку…

…Несмотря на разнообразные наблюдения, голова у меня по-прежнему болела, и я по временам прикладывал руку ко лбу и закрывал глаза на несколько секунд. Это было замечено туземцами. Я мог понять, что они говорили обо мне и головной боли. В заключение разговора одна из женщин почти насильно подвела находившуюся вблизи Пинрас — девочку, о которой я уже упоминал. Убедившись, что приходится исполнить общее желание старших, последняя усердно принялась за дело, которое состояло в том, что, схватив обеими руками мою голову, Пинрас стала сжимать ее периодически изо всех сил. Я предоставил свою голову в полное ее распоряжение. Сдавливание перешло в растирание кожи головы двумя пальцами, причем массажистка надавливала растираемое место насколько могла. Когда правая рука ее устала, она стала делать это левой, причем я заметил, что сила пальцев левой руки ее не уступала силе правой. Ощущение было приятное, я при этом как бы перестал чувствовать боль, почему и не подумал о кокосовом масле и орехе, которыми были смазаны ее руки. Когда Пинрас кончила, я насыпал ей, к ее большому удовольствию и великой зависти остальных женщин и девочек, полную пригоршню мелких бус из склянки…

Группа около моего бивуака изменилась в составе: все женщины исчезли, и вместо них расположились мужчины. Они громко болтали, жевали бетель и показывали друг другу разные вещи, которые получили в обмен за произведения рифов. То были куски обручного железа различной длины, большие и малые ножи английских фабрик, бусы, бисер и красные бумажные материи*. У одного туземца нашелся кусок витого американского табаку, о котором показавший его прочел остальным целую лекцию. Табак обошел все руки, но никто не вздумал попробовать покурить.

_______________

* Эта жиденькая материя, если не ошибаюсь, специально делаемая

для торговли с темными расами Африки, Азии и островов Тихого океана,

кроме своей непрочности, очень быстро линяет от солнца и воды.

Туземцы ее все менее и менее ценят.

Так как туземцы целый день были на работе, то имели на себе очень немного из обычных украшений, которые они носят на голове, в ушах, в носу, на шее, груди, руках, поясе и ногах…

Отсутствие характеристичных для этой местности специальных украшений облегчало сравнение их с другими разновидностями папуасского племени. Я и сегодня, смотря на них, пришел к результату, записанному при первой моей встрече (в 1876 г.) с жителями этих островов, и который сообщил я в свое время в письме Географическому обществу в следующих словах: "…Я старался только уловить общий тип. Чем более я всматривался, тем менее мне казалось естественным не считать туземцев Новой Гвинеи, Новой Ирландии и о-вов Адмиралтейства (южного берега) чем-либо иным, как географическими разновидностями одного племени".

Следя за разговором туземцев, которых я понимал только отчасти, я старался пополнить и проверить небольшой словарь здешнего диалекта, записанный в 1877 г. Мне удалось записать несколько новых слов и, между прочим, уловить очень важное для меня выражение "ланген-се?" (как зовут?), представляющее ключ ко многим другим, как я не раз имел случай убедиться, изучая какой-нибудь новый для меня туземный язык…

27 а в г у с т а…Я отправился на охоту, которая здесь, при незнакомстве птиц с огнестрельным оружием, очень незатруднительна; птицы, еще не наученные опытом, подпускают охотника на близкое расстояние, часто не улетают после выстрела, не обращая даже внимания на падение одной из них на землю. Я уронил нечаянно свой старый нож с ручкой в серебряной оправе и, хотя заметил потерю его скоро и вернулся к тому месту, где обронил его, не нашел его. Он был, вероятно, найден и присвоен одним из туземцев, сопровождавшим меня. Я предложил два, даже три, ножа тому, кто найдет потерянный, но никто не пришел, и мне пришлось заменить потерянный другим. Это был первый случай воровства, замеченный мною на этих островах. При возвращении в деревню капитан Б. сказал мне, что в то утро перебывало около коптилки очень много людей, вероятно, из других деревень, так как в большинстве своем физиономии были для него новыми. Все они осматривали европейские вещи с большим интересом и видели их, кажется, в первый раз.

Я пожалел, что меня не было в деревне, потому что я пользуюсь всяким случаем для антропологических наблюдений, и отправился к своей хижине докончить начатый портрет одного из туземцев. Не успел я приняться за работу, как капитан Б. явился снова прочесть полученное им письмо от шкипера В. Последний писал, что с самого утра он замечал пироги, которые одна за другой направлялись к небольшой бухточке большого острова, недалеко от о. Андра, что в настоящее время там находится целая флотилия пирог с сотнями туземцев, что движения туземцев кажутся ему очень таинственными и подозрительными и что, по его мнению, нападение на нас, живущих на берегу, а может быть, и на шхуну очень вероятно. Ввиду этого он желает, чтобы мы непременно вернулись на шхуну и т. д. Капитан Б. был очень встревожен и, не зная, что предпринять, обратился поэтому ко мне с вопросом, что я стану делать. "Я останусь здесь, — отвечал я, — потому что страх шкипера В. мне кажется неосновательным". Капитан Б., с одной стороны, боялся ослушаться шкипера, с другой — ему не хотелось показаться трусом, почему он объявил мне, что, если шкипер настоит на перевозке людей на шхуну, он, разумеется, их отправит со всеми вещами, но сам останется со мною.

Выслушав мое заключение, что мне никого ненужно и что ничего серьезного не произойдет, он отправился на шхуну переговорить со шкипером; я же — в хижину, чтобы отдохнуть и обдумать наше положение. Я положительно не верил, что жители Андры осмелятся напасть на нас, но отчасти допускал возможность такого глупого поступка со стороны жителей других деревень, союзников людей Андры. Не додумавшись ни до чего, я задремал; было уже темно в хижине, когда у дверей послышался в третий раз голос капитана Б., говорившего мне, что шкипер согласился оставить людей на берегу с условием, чтобы никто не спал ночью и все было готово к отражению нападения. Кроме бывших на берегу четырех ружей системы Шнейдер, он прислал еще два той же системы, несколько фальшфейеров для сигналов и т. д. Капитан Б. отправился совещаться со своими людьми; я же сел у моря подышать свежим вечерним воздухом и полюбоваться последними лучами солнца. Б. опять подошел ко мне, но уже с менее радостной физиономией, как за минут пять перед тем, и знаком предложил мне следовать за ним. Не было еще так темно, чтобы не видеть довольно ясно предметов.

Хижины, как я уже сказал, стояли в деревне Андра группой и были обращены передними фасадами на довольно неправильную площадку. Несколько тропинок, четыре или пять, вели к ней, и все они были обыкновенно довольно открыты и заметны. Капитан Б. привел меня к одной из них; она была завалена высокою кучею колючего хвороста; подошли ко второй — то же; к третьей — то же. Только четвертая и пятая, ближайшие к берегу, оставались открытыми. Оба мы знали положительно, что никогда этого прежде не бывало. Для чего это было сделано? Когда и кем? Мы не знали. Эти баррикады показались мне странными, а в пылком воображении капитана Б. рисовалась целая картина атаки, засад и т. д. Я предложил ему не показывать и виду наблюдавшим за нами туземцам, что мы придаем большое значение этому обстоятельству. Капитан Б. сообщил мне, что распределил своих пятерых людей по вахтам: два человека по два часа, сам же не будет спать всю ночь. "Напрасно, — сказал я, — если что случится, то случится не вечером и не ночью, а под утро; к тому времени я буду к вашим услугам, а теперь я отправляюсь спать, чтобы приготовиться на всякий случай".

Несмотря на виденные баррикады, мне все еще не верилось, что люди Андры рискнут на серьезное нападение. Я не стал пить чаю, который всегда действует на меня возбудительно и не дает мне спать. На всякий случай я вытащил свое ружье Шнейдера из чехла, зарядил его, вложил дюжину патронов в пояс и осмотрел патроны револьвера, которые оставляю иногда по неделям невынутыми в револьвере, потому что смотрю на этот инструмент как на нужный только в крайнем случае, а не как на игрушку для стреляния в цель ради забавы. Револьвер, нечаянно смоченный, оказался очень ржавым; пришлось разобрать его на части, вычистить их и смазать, а также вложить новые патроны. Кончив эту операцию, я был рад лечь, наконец, и не захотел встать, когда Кохем, которого я не видал весь день, явился и разложил небольшой костер в очаге…

28 а в г у с т а. Я проспал отлично до 3 часов утра и, слыша голос Б. и людей Лифу на площадке, вышел к ним и нашел всех на ногах. Б. было как будто досадно, что я проспал напролет всю ночь, а он без толку бодрствовал. Позвав его в хижину, я предложил ему для подкрепления сил выпить чашку кофе, который при помощи экстракта кофе мог быть приготовлен очень скоро. Требовался единственно кипяток.

"Теперь, — сказал я Б., когда мы напились кофе, — если туземцы затеяли что-нибудь против нас, то мы узнаем это весьма скоро. Прикажите людям Лифу быть наготове и исполнять наши приказания безотлагательно". Капитан Б. вышел распорядиться, а я стоял в раздумье, что предпринять лечь ли снова, писать ли дневник, или выйти на площадку. Вдруг послышались невдалеке отчетливые звуки мраля (деревянного барабана), как будто с пироги у берега, а затем на самой площадке возгласы жителей Андры: "усия, усия!" (неприятель, неприятель!). Схватив ружья и фальшфейер, я выскочил на площадку, где, к моему неудовольствию, заметил немало людей Андры. Мне почему-то подумалось, что эти люди останутся нейтральными до тех пор, пока исход схватки, которая теперь казалась неминуемой, не определится, что они с удовольствием бросятся доколоть и ограбить нас, когда главное дело будет сделано людьми, которых они называют «усия». В группе туземцев я заметил и Кохема. Мраль и говор издали послышались снова.

Я подошел к Б. и людям Лифу, которые стояли, вооруженные ружьями, около потухающего костра.

"Что теперь будем делать? — спросил Б. — Не зажечь ли фальшфейер?" (Это должно было быть сигналом, что мы находимся в опасности.) — "Оставьте шкипера В. спать, мы и без него управимся, а я вам сейчас скажу, что делать".

В критические минуты мне иногда приходит какая-нибудь счастливая идея, исполнение которой приводит натянутое, иногда опасное положение к благоприятному исходу. Потухающий костер в этом случае дал мне эту идею. "Дайте мне факел, — обратился я к людям Лифу, — и бросайте в костер все, что найдете, что может гореть". Загорелся великолепный костер. Звуки мраля усиливались, и крики были слышны очень близко.

Терять времени нельзя было.

Я зажег факел и сказал громко, чтобы все меня слышали, вероятно, значительно коверкая туземный язык: "Усия идет, Маклаю и людям шхуны надо много огня, чтобы видеть, в кого стрелять. Кохем, скажи женщинам и детям выйти из хижин, потому что Маклай будет сейчас жечь их!" Б. и люди Лифу поняли мою мысль и стали вооружаться факелами; я же был готов поджечь ближайшую хижину. Мои решительные слова и возможность в несколько минут лишиться жилья и имущества очень озадачили Кохема и его земляков. Я заметил, что некоторые убежали, вероятно, предупредить усия; Кохем же и несколько других поспешили ко мне с уверениями, что усия еще далеко, что усия, вероятно, не придет, и просили не жечь хижин. "Если усия не придет, то хижин не будем жечь", — успокоил я некоторых, между тем как другие уже суетились, желая вынести разные драгоценности из своих хижин.

Рассвело, и шлюпка с десятком людей отвалила от шхуны. Махинация Кохема и компании на этот раз не удалась…

После эпизода, который я описал, мне показалось не особенно удобным оставаться в хижине Кохема, где я находился совершенно как бы в руках туземцев, которые доказали, что не заслуживают большого доверия. Недолго думая, я поставил свою палатку, которую на всякий случай привез с собою, на краю деревни, под большим деревом, где прежде подвешивал койку. Мое помещение при этом выиграло тем, что стало светлым; в хижине и днем при открытых дверях господствовал полумрак. Палатка представляла спальню; в ней находились сложенные все мои вещи; около нее я поставил складной стол и скамейку. Немного расчищенное место вокруг служило для принятия посетителей-туземцев. В палатке я только спал или отдыхал, но писать, есть и т. п. мне приходилось у стола, с трех сторон открытого для взоров любопытных; но я так привык не стесняться десятков глаз, следящих за каждым моим движением, что давно уже стал к этому совершенно равнодушен и нередко совершенно забывал о присутствии посторонних. Я приставил Качу, который по-прежнему был готов всегда услужить мне, — за что, разумеется, я со своей стороны отплачивал от времени до времени небольшими подарками, охранять мои вещи, когда я уходил куда-нибудь, в деревню, на охоту или когда купался…

Несколько сильных ударов в мраль (деревянный барабан) в камале одной из ближайших групп хижин, несколько пронзительных криков и завываний женщин заставили нас всех оглянуться. Туземцы все разбежались. Мимо нас пробежала, крича и воя, пожилая женщина, вся измазанная небрежно черною краской (а может быть, просто углем). Пробежав около нас, она стала еще сильнее кричать и голосить и вдруг со всего размаха бросилась на землю и начала кататься по ней, Там, где она бросилась на песок, торчало несколько острых кораллов, так что она поранила себе тело до крови во многих местах… Подошедший Качу тихо сказал мне: "Панги римат" (Панги умер). Я понял тогда, что женщина эта должна быть одною из жен старого Панги. Я направился к хижине покойника. Меня никто не остановил, почему я влез в узкую дверь семейной хижины, где увидал следующую картину. Недалеко от двери, на земле, покрытой кадьяном*, лежал покойник, окруженный несколькими женщинами, тянувшими заунывную песню…

_______________

* К а д ь я н — циновка из листьев пандануса. Кадьян — название

малайское.

31 а в г у с т а. Утром большинство мужского населения острова стало собираться в поход на деревню Рембат. Эта экспедиция находилась в прямой связи со смертью Панги*. Ко мне и капитану Б. туземцы обратились с просьбой принять участие в предпринимаемой экспедиции. Мы, разумеется, отказались. Женщины снаряжали мужчин: таскали в пироги копья, провизию, воду и т. д. Отправилось одиннадцать пирог; в каждой было от семи до девяти человек.

_______________

* Туземцы большинства островов Меланезии не верят в естественную

смерть, а считают ее следствием колдовства врагов умершего, почему

смерть туземца сопровождается часто походом на одну из враждебных

деревень, в которой, полагают, живет причинивший заговором смерть

туземцу.

Отправляясь на охоту, мне пришлось проходить около колодца, находившегося почти посредине островка и состоящего из ямы фута в 3 или 4 глубиной; вкус воды был солоноватый, хотя ее можно было пить без отвращения. Колодец содержался очень опрятно, был обыкновенно покрыт кадьяном, и недалеко от него на сучьях дерева висело несколько скорлуп кокосового ореха, служащих обыкновенно туземцам ковшами.

У колодца можно было почти всегда встретить женщин и детей, приходящих за водой с самыми разнообразными сосудами*. Сегодня, проходя невдалеке, я был удивлен гамом нескольких десятков крикливых женских голосов. Я сперва хотел пройти, но остановился, заметив, что среди толпы женщин находились две, лежащие на земле, которых били, топтали ногами и т. д. Против этих несчастных двух было, как я уже заметил, несколько десятков женщин, из которых некоторые были вооружены палками почтенных размеров. Сопровождавший меня Качу объяснил мне, что это женщины из Рембат, именно той деревни, с которой жители Андры отправились воевать. Хотя мужья этих двух женщин были туземцы Андры, но это обстоятельство, кажется, не было достаточно в этом случае, чтобы избавить их от нападения остальных женщин. Это истязание показалось мне несправедливым, и я направился в середину свалки. Гам и побои продолжались, голос же мой был заглушен всеобщими криками, и мне необходимо было поэтому прибегнуть к энергичной мере, которая, я надеялся, произведет свое действие. Оба дула моего ружья были заряжены дробью. Я выстрелил вверх, над головами беснующихся баб. Все разом притихли, большинство разбежалось, но несколько особенно озлобленных старух не хотели выпустить своих жертв. Увидя полную раковину с водой, я схватил ее, подошел к самой разъяренной из мегер и плеснул все содержимое раковины ей прямо в лицо. Она, разумеется, не ожидала от меня такого успокоительного средства. Выпустив из рук дубинку, она с руганью убралась.

_______________

* Здесь можно было видеть сосуды из дерева, скорлупы кокосовых

орехов, бамбука разной длины и разные раковины, глиняные горшки,

непромокаемые корзины ("кур"), сосуды из пальмовых листьев и т. п.

Крики в деревне заставили меня направиться туда. Экспедиция в Рембат вернулась, но без раненых или убитых, не ранив и не убив никого из противников. Все ограничилось воинственною комедией.

Я посвятил сегодня несколько часов на приобретение коллекции первобытных туземных орудий, которые очень быстро вытесняются европейскими*. Первое место между этими орудиями каменного века занимает «реляй», или большой топор, — орудие действительно очень примитивное; оно состоит из деревянной палки (около 80 см длины), один конец которой гораздо толще другого. В этом толстом конце сбоку выдолблено углубление, в которое плотно вставляется отточенный кусок базальта или другой вулканической породы (чаще треугольной, редко продолговатой формы) или подходящим образом отломанный кусок раковины. Только один край куска раковины бывает отточен, остальная поверхность его остается без обделки. Эта первобытная форма топора встречается также на некоторых островах Микронезии и в Австралии. «Реляй-риин» (топор малый) походит на более распространенную форму каменных топоров островов Тихого океана. Ручка его имеет форму цифры 7; к верхнему колену ее прикреплена с помощью ротанга наполовину сточенная раковина. Эти топорики очень легки и могут служить только для легкой работы.

_______________

* Все эти вещи можно видеть в Музее Академии Наук, так как они

составляют часть этнологической коллекции с островов Тихого океана,

подаренной мною в прошлом году С.-Петербургской академии наук.

Ножами служат куски обсидиана, вправленные в деревянные ручки, а чаще отточенные молодые раковины или продолговатые обрезки больших жемчужных раковин. Отточенные на камне края этих раковин могут быть сделаны очень острыми; ими режут веревки, клубни корнеплодных растений и т. д. Для резания мяса, однако, туземцы употребляют ножи из бамбука.

Резьба на дереве (красивых ручек больших деревянных блюд, деревянной оправы обсидианового острия копий и т. е.), на бамбуке и на раковинах производится, главным образом, с помощью осколков кремня. Для полировки дерева (больших деревянных блюд, например) употребляются обломки разных раковин, а затем куски пемзы, которая по временам в значительном количестве приносится приливом к берегу. Осколки обсидиана служат для бритья, татуировки, разных хирургических операций.

Туземцы охотно расставались со своими топорами, меняя их на железные топоры, ножи и даже обручное железо. Последнее они очень ценят потому, что куски его им нетрудно прикреплять к ручкам из небольших топоров (реляй-риин) вместо отточенных раковин.

Обручное железо служит также жителям островков и береговых деревень большого острова удобным средством обмена при сношениях их с жителями материка.

Между тем как большие реляй (топоры) почти что вышли уже из употребления, реляй-риин, с куском железа вместо раковины, и все остальные инструменты туземцев из раковин, кремня и обсидиана еще долго, а может быть и навсегда, останутся необходимыми предметами повседневного обихода жителей о-вов Адмиралтейства вследствие того, что последние не получат от европейцев ничего подходящего, что могло бы заменить их, и потому, что материалы для туземных орудий (жемчужная раковина, обсидиан и т. д.) находятся в таком количестве, что пока нет причины и думать, что в них может оказаться недостаток.

Ножи, большие гвозди, топоры ценились туземцами гораздо более, чем бусы, красная бумажная материя и т. п. До сих пор еще, к большому удовольствию и большой выгоде шкиперов и тредоров, туземцы не открыли различия между железом и сталью. Я попытался объяснить разницу некоторым, но они, кажется, меня не поняли.

Одиннадцать четырехугольных парусов туземных пирог показались в проливе между большим островом и островком Понем: то были пироги с островка Сорри. Все они окружили скоро шхуну, куда и я отправился. Там я узнал, что новоприбывшие приглашали шкипера отправиться к ним, обещая ему трепанга, жемчужных раковин, черепаховой скорлупы вдоволь. За последние дни туземцы Андры были слишком заняты собственными делами, так что добыча произведений рифов была незначительной. Шкипер решил поэтому уйти и предложил мне вернуться завтра же на шхуну.

Я поспешил поэтому на островок, к себе в палатку. Множество из вновь прибывших жителей Сорри находились в деревне и приготовляли себе ужин. Лунная ночь была великолепна, и я долго просидел с туземцами на берегу моря, стараясь пополнить словарь диалекта Андры. При этом мне удалось записать также много слов диалекта островка Сорри, который неодинаков со здешним.

Туземцам очень нравилось мое желание знать их язык, и они с удовольствием отвечали на мои вопросы.

1 с е н т я б р я…На прощание Кохем и несколько других туземцев сочли своим долгом наделить меня и капитана Б. подарками. Мне были даны свинья и тридцать один кокосовый орех, Б. получил несколько больших рыб и дюжину кокосовых орехов. Дети — Качу, Аса и др. — все принесли мне по какому-нибудь небольшому подарку. Я также не поскупился и убежден, что они сохранят по мне добрую память. При последних лучах солнца, пользуясь задувшим береговым ветерком, трехмачтовая шхуна "Сади Ф. Кэллер" вышла за риф в открытое море{111}.

Напечатано впервые в журнале "Северный вестник", 1887, № 12, 1888, № 1

И з п и с ь м а в е л и к о м у к н я з ю Н и к о л а ю М и х а й л о в и ч у (С и д н е й, и ю н ь 1881 г.)."…Самое лучшее, что «ученый» (т. е. такой, который д е й с т в и т е л ь н о смотрит на науку как на ц е л ь ж и з н и, а не как на средство) может сделать, это идти в п е р е д с в о е ю дорогою, н е обращая внимания на мнение толпы направо и налево! К сожалению, весьма многие из т. наз. «ученых» относятся к науке, как к дойной корове, которая обязана снабжать их ежедневным продовольствием, что делает из ученых — ремесленников и иногда даже просто шарлатанов. В таком случае научная истина — дело второстепенной важности для таких господ (а их, к сожалению, м н о г о), наука, приносящая им больше грошей, — самая привлекательная; им приходится ухаживать за толпою и ее вкусами!

Ваше высочество замечает, далее, что я думаю найти на родине т е п л о е сочувствие по моем приезде. На это я отвечу без долгого размышления — нет. Уверен даже, что самый холодный прием — меня н е озадачит. Я знаю, что я сделал мое дело, насколько обстоятельства позволили и н а с к о л ь к о с и л х в а т а л о, делал это ради самой науки и д л я е е е д и н с т в е н н о, всякие сочувствия, похвалы или порицания, надежды одних или опасения других, не могли бы изменить программу, которую я поставил себе… Со временем, если не сейчас, компетентные люди найдут, что я не терял ни времени, ни случая…

Мои путешествия 1874 — 5–6 годов (в Нов. Гвинее, в Малайском полуострове и снова в Нов. Гвинее) втянули меня в долг одному торговому дому в Батавии.

Долг этот 9101 голланд. флоринов (около 5000 р.) дошел в прошлом году до суммы 13522 вследствие нарастания (по 9 %) процентов! и постоянно р а с т е т, т. к. я н е и м е ю возможности уплатить его… Ни копейки из этих денег не пошло на личное дело или личную прихоть, а единственно на д е л о н а у к и и прогресса ее. Если я с радостью жертвовал личным комфортом и рисковал жизнью, я полагаю, что у ч е н о е общество может пожертвовать гроши, которые потребовались на достижения научных результатов!.. Считаю нужным прибавить, что до 3 декабря 1878 г., т. е. до дня, когда я получил письмо от друга Мещерского, я не подозревал (N3) к р а й н е с т е с н е н н о е положение денежных обстоятельств моего семейства; до того времени я думал, что я в состоянии буду покрыть расход моих путешествий собственными средствами. Но семейные обстоятельства, постепенно запутывающиеся в продолжение 7 или 8 лет, кончились п о ч т и полною катастрофою, которая, разумеется, главным образом обрушилась на мою мать и сестру. Перспектива: что мне скоро представится необходимость добывать хлеб насущный, меня не особенно смущает. Я знаю по опыту, что умею обходиться без многого…"

И з п и с ь м а б р а т у М и х а и л у (н а п у т и в Р о с с и ю, ф р е г а т "Г е р ц о г Э д и н б у р г с к и й", а п р е л ь 1882 г.)."…Скажи дорогой нашей матери, что хотя мои долги, может быть, и значительны, но что Миклухо-Маклай найдет возможность уплатить их со временем все и сполна и что ему не приходится стыдиться их, так как он ни одной копейки не истратил на собственные прихоти или на собственную личность, а истратил их для научной цели и с сознанием, что будет в состоянии уплатить их рано или поздно…

Буду в Кронштадте, вероятно, в конце июля…"{112}.

И з п и с ь м а е м у ж е (к р е й с е р "А з и я", А л е к с а н д р и я, и ю н ь 1882 г.). "Дорогой брат Михаил Николаевич!

Вчера только письмо старого и верного друга моего, князя А. Мещерского, известило меня, что я не увижу более дорогой нашей Оли{113}. Эта весть была совершенно неожиданна, и я прочел ее с глубокою, глубокою грустью, которая тем сильнее, что, узнай я вовремя тяжелую, непосильную ношу, которую бедная Оля навалила себе на плечи, я бы б р о с и л в с е и, уверен, изменил бы положение дел. Не упрекаю пока брата Сергея{114}, не имея еще достаточно сведений о его поведении; о Владимире также п о к а молчу по той же причине. Ты был слишком молод, чтобы упрекать тебя, но все-таки мне горько, больно, что ни мать, ни ты не известили меня в о в р е м я. Ты поймешь, я убежден, что больно, очень больно считать себя о т ч а с т и, но, помимо воли, виновником ее смерти. Очень тяжело мне об этом думать. Итак, я не увижу Оли, но увижу мать и тебя!.. Мне с тобою будет м н о г о о чем поговорить. Брат Михаил Николаевич, говорю тебе один раз н а в с е г д а: не забывай, что я брат твой, на которого ты всегда можешь рассчитывать…

Брат Мишук, пиши мне с о в е р ш е н н о откровенно без е к и в о к{115}, загадок и неясностей, называй все своим именем, как тебе дело, личность или предмет кажутся. На берегу Маклая я забыл о разных хитросплетениях общественной лжи, к тому же я и прежде никогда не прибегал к ним, и ты, брат, никогда не прибегай к ним, можно и следует обходиться без них…

Ты мне не пишешь, какие языки ты знаешь. Если не знаешь — придется учиться, я тебе помогу".

И з п и с ь м а в и ц е-п р е д с е д а т е л ю Р у с с к о г о г е о г р а ф и ч е с к о г о о б щ е с т в а П. П. С е м е н о в у (к р е й с е р "А з и я", А л е к с а н д р и я, и ю л ь 1882 г.)."…Я нахожусь в настоящее время на крейсере «Азия», на пути в Кронштадт, и надеюсь при моем возвращении в С.-Петербург… познакомить Императорское Русское географическое общество… с главными результатами моих 12-летних странствований, а также с планом предполагаемого издания моих путешествий. Здесь же я могу сообщить, что предполагаемое издание будет иметь характер с т р о г о н а у ч н ы й и будет распадаться на несколько отделов. Рядом с кратким историческим очерком (изложением обстановки и событий путешествия) будут следовать специально-научные отделы по антропологии, сравнительной анатомии, этнологии, метеорологии и т. п. Мое старание будет дать как можно более научных выводов и исследований в как можно более сжатой (но не сокращенной) форме. Во всяком случае, значительное число литографий, фотолитографий и политипажей необходимы, которые если и сделают издание несколько более дорогим, но придадут ему большее научное значение.

Я предполагаю заняться приготовлением к печати моей работы в Сиднее вследствие следующих важных соображений: во-первых, после 11-летнего пребывания под тропиками мое здоровье положительно п р и н у ж д а е т меня избежать переселения в холодный климат…; во-вторых, основав в прошлом году в Сиднее Биологическую станцию и будучи почетным директором ее, я буду иметь в ней подходящее помещение для работы; в-третьих, Сидней, по своему географическому положению находясь вблизи поля моих исследований (о-вов Тихого океана), представляет… удобный центр, из которого… экскурсии на острова не представят большого затруднения и значительных издержек; в-четвертых, Сиднейская достаточно полная библиотека, а особенно богатые музеи локальной фауны (островов Тихого океана) будут весьма ценны при работе над изданием моих путешествий и исследований.

Вследствие этих причин я окончательно решил избрать Сидней местом жительства на следующие два года…

Изъявляя мою готовность с радостью приготовить мою окончательную рукопись для печати на русском языке, не могу умолчать, что изданием моих путешествий я имел в виду быть поставленным в возможность заплатить долги…

Прося передать Совету Императорского Русского географического общества мою искреннюю благодарность, что оно не отвергло мое предложение, и как русский радуясь, что мне, вероятно, не придется прибегнуть к помощи иностранного ученого или издателя, имею честь быть с совершенным почтением…"

И з п и с ь м а Ф. Р. О с т е н-С а к е н у (к о н ф и д е н ц и а л ь н о, к р е й с е р "А з и я", А л е к с а н д р и я, и ю л ь 1882 г.)."…Итак, 1-й вопрос: з а х о ч е т л и Г е о г р а ф и ч е с к о е о б щ е с т в о у п л а т и т ь м о й д о л г и д а т ь м н е в о з м о ж н о с т ь п р о ж и т ь г о д а д в а, н е д у м а я о д о б ы в а н и и х л е б а н а с у щ н о г о?

Кроме работ, я готов дать Географическому обществу часть моих коллекций как материальную опору моих исследований и открытий.

Я никогда не имел времени подумать о средствах к жизни на будущее время. Оказывается теперь, что мне н е н а ч т о ж и т ь. Приходится, значит, найти какие-либо средства к жизни! Планов у меня — не один, но все они стеснят очень мою н а у ч н у ю деятельность.

2-й вопрос: м о ж н о л и м н е н а д е я т ь с я с о в р е м е н е м (п о о т п е ч а т а н и и р а б о т, н а п р и м е р) п о л у ч и т ь о т р у с с к о г о п р а в и т е л ь с т в а пожизненную пенсию (как оно дало г-ну Пржевальскому), чтобы мне н е п р и ш л о с ь б ы с л и ш к о м б е д с т в о в а т ь и л и з а н и м а т ь с я н е п о д х о д я щ и м д л я м е н я д е л о м: стать плантатором или чем-либо подобным.

О ж и д а ю о т к р о в е н н ы й ответ на оба вопроса. Если он окажется н е г а т и в н ы м в обоих случаях, хотя он не будет приятным, однако же н е озадачит меня. Выпутаюсь как-нибудь!"

И з п и с ь м а е м у ж е (б р о н е н о с н ы й к о р а б л ь "П е т р В е л и к и й". Ш е р б у р г. 15/27 а в г у с т а 1882 г.).

"Ваше превосходительство, многоуважаемый

Федор Романович?

…Скажу сперва, что телеграммы н и к а к о й из Петербурга в Александрии я н е получил, хотя крейсер «Азия» оставался там до 6/18-го июля 5 час. пополудни.

Затем позвольте мне, многоуважаемый Федор Романович, сказать вам с п а с и б о! за ответ, который именно потому, что дает мне м а л о надежды, кажется мне н е у к л о н ч и в ы м, о чем я специально просил…

Что ж, трудностей я н и к о г д а н е боялся и никогда на особый успех н е рассчитывал.

Я считаю предложения мои Географическому обществу в е с ь м а у м е р е н н ы м и не отступлюсь от них.

Для работы над изданием моего труда я считаю 2 года н е о б х о д и м ы м и, и при этом я н е м о г у заниматься чем другим.

Если Географическое общество откажет — придется искать другого исхода, пожалуй, даже (что будет для меня весьма тяжело и горько) б р о с и т ь н а в р е м я науку и приняться з а п р а к т и ч е с к у ю, деньги дающую деятельность д о т е х п о р, пока не заработаю достаточно, чтобы стать независимым и не нуждаться в пособии никаких обществ или правительств.

Как сказал, я не из трусливых перед трудностями и (хватило бы только здоровья!) пробьюсь как-нибудь и, пожалуй, н е без результатов, важных для многих.

Спасибо еще раз за откровенный ответ от глубокоуважающего вас и преданного вам

М.-М.".

И з и н т е р в ь ю к о р р е с п о н д е н т у г а з е т ы "Н о в о с т и и Б и р ж е в а я г а з е т а" (С.-П е т е р б у р г, с е н т я б р ь 1882 г.). "Я слышал, что русская публика интересовалась и моею судьбою, и моими странствованиями… предпринятыми мною с научною целью. Вернувшись не более как на месяц в Россию, я счел нравственным долгом обратиться к посредничеству Географического общества, чтобы оно доставило мне возможность показать моим соотечественникам, что я сделал для науки за 12 лет моего путешествия, что не ради простой любознательности я покинул дорогую для меня Россию. Я желал быть чем-нибудь полезным и обществу, и науке, я выбрал для своих исследований страну малоизвестную, и пусть судит публика по моим чтениям — этим сокращенным конспектам моих будущих трудов, насколько интересны и новы для нее и для науки мои исследования и наблюдения. Поверьте, они нелегко давались мне…"

И з в ы с т у п л е н и я в Г е о г р а ф и ч е с к о м о б щ е с т в е (1 о к т я б р я 1882 г.). "Теперь, вернувшись и вполне взвешивая значение каждого слова, могу сказать, что исполнил мое обещание, данное Географическому обществу 8 октября 1870 года, выраженное тогда мною в следующих словах: "С своей стороны я сделаю все, что будет в моих силах, чтоб мое предприятие не осталось без пользы для науки".

"…Прошу извинить и не совсем, быть может, удовлетворительное изложение, вследствие моей малой привычки говорить в многочисленном собрании белых; мне часто приходилось говорить с черными, но это совсем другое дело!"

И з в ы с т у п л е н и я т а м ж е 8 о к т я б р я. "В заключение я должен познакомить вас… с тем, сколько стоило мое путешествие, так как в русском обществе на этот счет имеются самые смутные сведения. Географическое общество при моем отправлении выдало мне 1500 руб., затем во время моего пребывания в разных местах мною получено было от г. Нарышкина, при содействии Географического общества, 3000 р., от князя Мещерского 7700 р., собранные при посредстве «Голоса» 4500 р., всего же 16700 р. Я принял эти деньги… с глубокою благодарностью, но, как я уже заявлял…принял их только заимообразно, — это я теперь подтверждаю свое обещание и через некоторое время надеюсь возвратить эти деньги русскому обществу"{116}.