"Томас Карлейль. Французская революция. Гильотина" - читать интересную книгу автора

и добродетель бушуют вместе, нераздельные, во власти страстей, ужаса и
чудес! Именно такой мы видим Францию в последней, третьей части нашей
истории, в течение трех предстоящих лет. Санкюлотизм царит во всем своем
величии и гнусности: евангелие (божественная весть) прав человека, его мощи
или силы проповедуется еще раз в качестве неопровержимой истины, а наряду с
ним, и еще громче, разносится страшная весть сатаны - о слабостях и грехах
человека; и все это в таком размере и виде: туманное "смерть-рождение мира",
огромное дымное облако, с одной стороны прорезанное как бы небесными лучами,
с другой - опоясанное как бы адским пламенем! История рассказывает нам
многое, но что из рассказанного ею за последние тысячу с лишним лет может
сравниться с этим? Поэтому, читатель, остановимся с тобою ненадолго на этих
событиях и попытаемся извлечь из их неисчерпаемого значения то, что при
данных обстоятельствах может быть для нас пригодно.
Прискорбно, хотя и естественно, что история этого периода писалась
почти исключительно в припадках истерики. Множество преувеличений,
проклятий, воплей и, в общем, много неясного. Но когда погрязший в разврате
Древний Рим должен был быть стерт с лица земли и в него вторглись северные
народы и другие страшные силы природы, "сметая прочь формулы", как это
делают теперь французы, то гнусный Древний Рим также разразился громкими
проклятиями, так что истинный образ многих вещей также пропал для нас. У
гуннов Аттилы руки были такой длины, что он мог поднять камень, не
нагибаясь. В название бедных татар проклинающая их римская история вставила
лишнюю букву, и они до сих пор называются tartars, сынами Тартара. И здесь
также, сколько бы мы ни рылись в разнообразных, бесчисленных французских
летописях, мрак слишком часто окутывает события, или же нас поражают такие
показания, которые кажутся продиктованными безумием. Трудно представить
себе, что солнце в этом сентябре светило так же, как светит в другие месяцы.
Тем не менее солнце светило, это непреложный факт; и была такая или иная
погода, и кипела работа; что касается погоды, то она не благоприятствовала
уборке урожая! Злополучный писатель может стараться изо всех сил, в конце
концов все-таки приходится просить, чтобы ему поверили на слово.
Мудр был бы тот француз, который, наблюдая с близкого расстояния
мрачное зрелище, представляемое Францией, стремящейся и кружащейся по новым,
неизведанным путям, сумел бы различить, где находится центр этого движения и
какое направление в нем господствует. Другое дело теперь, через 44 года.
Теперь в сентябрьском вихре для всех достаточно ясно определились два
главных движения или великих направления: бурное течение к границам и
яростное стремление к городским советам и ратушам внутри страны.
Освирепевшая Франция кидается отчаянно, презирая смерть, к границам, на
защиту от иностранных деспотов, и стремится к ратушам и избирательным
комитетам, чтобы защититься от домашних аристократов. Пусть читатель
постарается хорошенько понять эти два основных стремления и зависящие от них
боковые течения и бесчисленные водовороты. И пусть он решит сам, могли ли
при таком внезапном крушении всех старых авторитетов оба этих основных
течения, полунеистовые сами по себе, быть мирного характера. Франция
напоминала иссушенную Сахару, когда в ней просыпается ветер, вздымающий и
крутящий необозримые пески! Путешественники говорят, что самый воздух
превращается тогда в тусклую песчаную атмосферу и сквозь нее смутно
мерещатся необыкновенные, неясные колоннады песчаных столбов, несущихся,
кружась, по обеим ее сторонам, похожие на вертящихся безумных дервишей в 100