"Джойс Кэри. Радость и страх [H]" - читать интересную книгу автора

"Нельзя так распускаться, Тибби, это очень эгоистично; мы все тоже горюем,
как и ты, но мы не распускаемся. Мы не забываем, где находимся, и щадим
чувства бедного Гарри, он-то действительно любил отца".
От этих слов, означавших, что Табита не так уж любила отца, к горю
девочки приметалось раскаяние, и рыдания, поднявшись из каких-то
таинственных глубин, прорвались из-за тонких ребрышек с такой силой, что
слезы горохом посыпались с ее подбородка, а коса запрыгала по спине, и
даже платью досталось, так что, несмотря на новый траурный наряд и новую
шляпу, она казалась сейчас не просто несчастным ребенком с бледными щеками
и красным носом, но к тому же ребенком неопрятным и неухоженным. Из
жалости к Гарри она пыталась сдержаться, но это ей не удавалось, пока сам
Гарри, усевшись в каретку, чтобы ехать домой, не взял ее на колени и не
стал ей внушать, что отец их переселился в лучший мир и что христианам
должно скорбеть не об умерших, а только о собственной утрате. И от этих
слов, не столько от смысла их, сколько от того, что их произносил Гарри и
что они будили целый рой религиозных ощущений, ей и вправду стало немного
легче.



-2-

Табита, хоть и воевала с Гарри почти непрерывно, любила его, потому что
знала, какой он хороший. Она уважала его за честность - никогда он не
пытался купить ее расположение, никогда не поддавался на ее слезы. И она
со своей стороны изо всех сил старалась не плакать, когда он ее бранил, и,
будучи горда и самолюбива, как большинство детей, во избежание дальнейших
выговоров заставляла себя на некоторое время отнестись к ученью
посерьезнее.
Что до ее религиозного воспитания, то хотя домашние проповеди старшего
брата только выводили ее из себя, но такие слова, как любовь к ближнему,
истина, доброта, Иисус, всегда находили в ней отклик, так что даже
скучноватое, из недели в неделю одинаковое воскресное богослужение
будоражило ее совесть и порождало решение отныне вести праведную жизнь. И
вообще после смерти отца, почти совпавшей с ее пятнадцатилетием, когда
чувства ее разом сосредоточились на ней самой, она словно переродилась.
Под наплывом новых физических ощущений она яростно осудила хихиканье и
всяческое потакание женским слабостям, таким, как влюбленности, последние
моды, пудра, романы про любовь. Все это теперь называлось чушь. И, впервые
составив себе понятие о том, что есть хорошее поведение, она с жаром - с
чрезмерным жаром, что было для нее так характерно, - взялась претворять
это понятие в жизнь. Она стала не в меру добродетельна и строга. Ходила в
церковь по всем церковным праздникам. В семнадцать лет, наделенная
полномочиями старшеклассницы, беспощадно пресекала шалости и проказы. Она
даже ополчилась на велосипеды, обнаружив, сколь широкие врата они
открывают для греховного любопытства и недозволенной свободы. Учительницы
видели в ней надежную опору, зато младшие школьницы ее отнюдь не обожали.
Очень уж она была суровой и грозной. И хотя росту в ней было всего пять
футов и два дюйма, даже куда более крупным девочкам, уступавшим ей дорогу
на спортивной площадке, казалось, что она смотрит на них сверху вниз.