"Сид Чаплин. Караван к солнцу " - читать интересную книгу автора

- Неужели никто не может ничего сказать? Нельзя ему умирать с
неспокойной совестью. Эндрюс, ведь твой отец был хорошим человеком. Крис, ты
ведь можешь. Скажи что-нибудь, чтоб он пришел в себя. А то ведь скоро не
докричимся. Дальше тянуть некуда.
От такой просьбы Эндрюс опешил и посмотрел на меня молящими глазами. Но
я замотал головой: не могу. Я, правда, не представлял, что сказать без
притворства. Если у меня где-то и были слова, которых так просил Мэтти, то
некий непреклонный запрет замкнул их на семь запоров. Мы с ним были далеко
по разные стороны, и, хотя сердце у меня обливалось кровью, перетянуть меня
к себе он не мог. От моей малой веры остались крохи; верующий я был
никудышный; но я определенно чувствовал - и сейчас чувствую, - что взыскан
милостью. У меня не было никакого желания подменять священника, меня с души
воротила мысль выступать в этой роли. Да к тому же я понимал, что Мэтти не
помнил себя от ужаса, когда требовал этого. Пройдет время, думал я, и он
пожалеет о своей просьбе, устыдится своей слабости. Словом, как ни посмотри,
дать я ничего не мог, и права у меня такого не было, и веры я не имел, чтобы
она дала мне это право.
А потом я увидел, что Мэтти смотрит куда-то позади меня, обернулся и
увидел ту странную надпись, которую неведомая рука вывела мелом на стальной
ферме. А Мэтти опять склонился над братом, и, уже не оборачиваясь, чтобы
проверить, я знал, откуда он взял эти слова. "Ты слышишь меня, Арт? -
убеждал он его шепотом. - Ты помнишь: Христос - моя твердыня? Христос.
Твердыня". Веки дрогнули, моргнули и снова закрылись. И снова Мэтти без
надежды, но настойчиво повторил свои слова. Арт открыл глаза и озадаченно
вгляделся в близкое тревожное лицо. "Не суетись, Мэтти, - сказал он. - Мне
уже хорошо. Только хочу спать. Не переживай, что не успел остановить машину.
Ты не виноват". С минуту он лежал молча. Потом пошевелил губами. Все тихо,
но, кажется, губы складывали слова: "Христос. Твердыня". Мэтти погладил его
по щеке и поднялся в рост. "Теперь несите", - сказал он.
Мы принесли его на рудничный двор. Разместились с носилками в клети и
из кромешной темноты перенеслись в слепяще солнечный день. Он умолк под
одеялами, оцепенел, словно был уже неотделим от носилок. По мне, лучше бы
опять слышать его ругань. Молчащий, он был не человеком, а чем-то большим.
Он представлялся знамением. Это неотменимое и непреложное знамение смерти
давило на меня, словно рычаг. Все во мне, я чувствовал, перевернулось.
Когда мы выносили его из шахты, мужчины и взрослые ребята расступались,
не задавали вопросов. За порогом надшахтного здания лежала прекрасная земля,
за ней виделось море. Белые валы разбивались о далекий берег, откатывались и
приливали снова. Раскинув широкие крылья, чайки утюжили ласковое небо. Одна
спикировала на нас, сверкнула огненным глазом и сочувственно осклабилась. А
может, мне показалось, потому что я хотел во всем находить отклик своему
состоянию.
Потом другие руки забрали его у нас.
Мы сдали лампы и жетоны. Эндрюс сходил к своему шкафчику и принес пару
сигарет. Прислонившись к ограде, мы курили, смотрели на разыгравшихся
необъезженных пони - как они трясут головами, мотают гривами, бьют копытами.
Ветра не было, и запах сена подкрался тайно. К медпункту подъехала карета
скорой помощи; ритмично стучал мотор.
- Ну, как ты? - спросил Эндрюс.
- Плохо, - ответил я. - Но теперь легче, понимаешь? Он посмотрел на