"Антон Павлович Чехов. Рассказ неизвестного человека" - читать интересную книгу автора

потертое и неприятное. Особенно неприятно оно было, когда он задумывался
или спал. Описывать обыкновенную наружность едва ли и следует; к тому же
Петербург - не Испания, наружность мужчин здесь не имеет большого значения
даже в любовных делах и нужна только представительным лакеям и кучерам.
Заговорил же я о лице и волосах Орлова потому только, что в его наружности
было нечто, о чем стоит упомянуть, а именно: когда Орлов брался за газету
или книгу, какая бы она ни была, или же встречался с людьми, кто бы они ни
были, то глаза его начинали иронически улыбаться и все лицо принимало
выражение легкой, не злой насмешки. Перед тем, как прочесть что-нибудь
или услышать, у него всякий раз была уже наготове ирония, точно щит у
дикаря. Это была ирония привычная, старой закваски, и в последнее время
она показывалась на лице уже безо всякого участия воли, вероятно, а как бы
по рефлексу. Но об этом после.
В первом часу он с выражением иронии брал свой
портфель, набитый бумагами, и уезжал на службу. Обедал он не дома и
возвращался после восьми. Я зажигал в кабинете лампу и свечи, а он садился
в кресло, протягивал ноги на стул и, развалившись таким образом, начинал
читать. Почти каждый день он привозил с собой или ему присылали из
магазинов новые книги, и у меня в лакейской в углах и под моею кроватью
лежало множество книг на трех языках, не считая русского, уже прочитанных
и брошенных. Читал он с необыкновенною быстротой. Говорят: скажи мне, что
ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты. Это, быть может, и правда, но судить
об Орлове по тем книгам, какие он читал, положительно нельзя. То была
какая-то каша. И философия, и французские романы, и политическая экономия,
и финансы, и новые поэты, и издания "Посредника", - и всё он прочитывал
одинаково быстро и всё с тем же ироническим выражением глаз.
После десяти он тщательно одевался, часто во фрак, очень редко в свой
камер-юнкерский мундир, и уезжал из дому. Возвращался под утро.
Жили мы с ним тихо и мирно и никаких недоразумений у нас не было.
Обыкновенно он не замечал моего присутствия, и когда говорил со мною, то
на лице у него не было иронического выражения, - очевидно, не считал меня
человеком.
Только один раз я видел его сердитым. Однажды - это было через неделю
после того, как я поступил к нему, - он вернулся с какого-то обеда часов в
девять; лицо у него было капризное, утомленное. Когда я шел за ним в
кабинет, чтобы зажечь там свечи, он сказал мне:
- У нас в комнатах чем-то воняет.
- Нет, воздух чист, - ответил я.
- А я тебе говорю, что воняет, - повторил он раздраженно.
- Я каждый день отворяю форточки.
- Не рассуждай, болван! - крикнул он.
Я обиделся и хотел возражать, и бог знает, чем бы это кончилось, если
бы не вмешалась Поля, знавшая своего барина лучше, чем я.
- В самом деле, какой дурной запах! - сказала
она, поднимая брови. - Откуда бы это? Степан, отвори в гостиной форточки и
затопи камин.
Она заахала, засуетилась и пошла ходить по всем комнатам, шурша
своими юбками и шипя в пульверизатор. А Орлов все был не в духе; он,
видимо, сдерживая себя, чтобы не сердиться громко, сидел за столом и
быстро писал письмо. Написавши несколько строк, он сердито фыркнул и