"Антон Павлович Чехов. Святою ночью" - читать интересную книгу автора

прочим, а в красоте и сладости. Нужно, чтоб всё было стройно, кратко и
обстоятельно. Надо, чтоб в каждой строчечке была мягкость, ласковость и
нежность, чтоб ни одного слова не было грубого, жесткого или
несоответствующего. Так надо писать, чтоб молящийся сердцем радовался и
плакал, а умом содрогался и в трепет приходил. В богородичном акафисте
есть слова: "Радуйся, высото, неудобовосходимая человеческими помыслы;
радуйся, глубино, неудобозримая и ангельскима очима!" В другом месте того
же акафиста сказано: "Радуйся, древо светлоплодовитое, от него же питаются
вернии; радуйся, древо благосеннолиственное, им же покрываются мнози!"
Иероним, словно испугавшись чего-то или застыдившись, закрыл ладонями
лицо и покачал головой.
- Древо светлоплодовитое... древо благосеннолиственное... - пробормотал
он. - Найдет же такие слова! Даст же господь такую способность! Для
краткости много слов и мыслей пригонит в одно слово и как это у него всё
выходит плавно и обстоятельно! "Светоподательна светильника сущим..." -
сказано в акафисте к Иисусу Сладчайшему. Светоподательна! Слова такого нет
ни в разговоре, ни в книгах, а ведь придумал же его, нашел в уме своем!
Кроме плавности и велеречия, сударь, нужно еще, чтоб каждая строчечка
изукрашена была всячески, чтоб тут и цветы были, и молния, и ветер, и
солнце, и все предметы мира видимого. И всякое восклицание нужно так
составить, чтоб оно было гладенько и для уха вольготней.
"Радуйся, крине райскаго прозябения!" - сказано в акафисте Николаю
Чудотворцу.
Не сказано просто "крине райский", а "крине райскаго прозябения"! Так
глаже и для уха сладко. Так именно и Николай писал! Точь-в-точь так! И
выразить вам не могу, как он писал!
- Да, в таком случае жаль, что он умер, - сказал я. - Однако, батюшка,
давайте плыть, а то опоздаем...
Иероним спохватился и побежал к канату. На берегу начали перезванивать
во все колокола. Вероятно, около монастыря происходил уже крестный ход,
потому что всё темное пространство за смоляными бочками было теперь
усыпано двигающимися огнями.
- Николай печатал свои акафисты? - спросил я Иеронима.
- Где ж печатать? - вздохнул он. - Да и странно было бы печатать. К
чему? В монастыре у нас этим никто не интересуется. Не любят. Знали, что
Николай пишет, но оставляли без внимания. Нынче, сударь, новые писания
никто не уважает!
- С предубеждением к ним относятся?
- Точно так. Будь Николай старцем, то, пожалуй, может, братия и
полюбопытствовала бы, а то ведь ему еще и сорока лет не было. Были которые
смеялись и даже за грех почитали его писание.
- Для чего же он писал?
- Так, больше для своего утешения. Из всей братии только я один и читал
его акафисты. Приду к нему потихоньку, чтоб прочие не видели, а он и рад,
что я интересуюсь. Обнимет меня, по голове гладит, ласковыми словами
обзывает, как дитя маленького. Затворит келью, посадит меня рядом с собой
и давай читать...
Иероним оставил канат и подошел ко мне.
- Мы вроде как бы друзья с ним были, - зашептал он, глядя на меня
блестящими глазами. - Куда он, туда и я. Меня нет, он тоскует. И любил он