"Сергей Челяев. Склейка" - читать интересную книгу автора

Странная, невероятная мысль не давала мне покоя в течение всего
собрания. И, едва дождавшись окончания летучки, я опрометью кинулся в свою
комнату. Там я вновь закрылся, уже второй раз за сегодня, с твердым
намерением никому не открывать, пока...
Я еще и сам точно не знал, что будет потом. Нужно было все досконально
проверить. Я рывком сдернул бобину спектакля, заправил фонограмму интермедии
и перемотал на начало. Потом взял часы, придвинул к себе карандаш с
блокнотом, надел "уши" и включил воспроизведение.
Мимо кабинки радиста проходили работники театра, переговаривались,
обменивались мнениями. В фойе, наверное, уже работала милиция, следователь
прокуратуры. Но я не слышал никого и ничего. Я вымерял каждый фрагмент
фонограммы, от первого звука до очередного цветного ракорда. С точностью до
секунды. А потом минусовал длительность музыки, которую я сегодня сокращал
по просьбе Николая Степановича и по собственному желанию.
Я прекрасно знал все эти лишние, на мой взгляд, куплеты и кусочки
музыки, которые уже привык урезать, покуда нас не застукало начальство.
Поэтому я вновь и вновь перематывал назад каждый фрагмент, высчитывая
отдельно время фонограммы, которая сегодня не прозвучала. Именно сегодня.
Я вспоминал интермедию, реплики актеров в "наушниках", наплывающие фоны
и стихающие аккорды фанфар. Я не потерял в подсчете ни секунды. И в
отдельном столбике расчерченного блокнотного листа понемногу вырастала
колонка цифр. А я смотрел на нее с нарастающим трепетом и страхом.
Наконец пленка кончилась. Четыре минуты семнадцать секунд - это было
время, на которое я сократил сегодня последнюю елку.
Потом я долго смотрел в замерзшее окно, за которым давно сгустились
январские сумерки. Мне было холодно, душа казалась пустой и прозрачной, как
вымытое окно. Я думал о тех двух минутах, за которые помреж Карпухин сегодня
увел детей в зрительный зал. Ну, может, их было две с половиной. Об
остальных двух минутах, в течение которых хоровод оставался бы еще в фойе,
не сократи я фонограмму, я изо всех сил старался не думать. Но получалось
плохо.
И тогда в дверь моей комнатки постучали. Негромко, но уверенно. Словно
знали, что я здесь. А мне было уже все равно.
Я отпер звукооператорскую.
На пороге стоял Николай Степаныч.
- Огонек... - тихо сказал он. Но мне показалось, что в пустом коридоре
его слова вдруг прогремели на весь театр. И театр вздрогнул и содрогнулся
всеми стенами и потолками. И лишь сцена осталась незыблемой. Потому что
сцены видали всякое.
- Спасибо тебе, - сказал Степаныч. И вдруг... поклонился. Низко, с
достоинством.
В тот же миг кончики его волос, брови и даже ресницы вдруг осеребрило!
Сверкнул морозный иней на пуговицах шубы, по ней весело разбежались тонкие
ледяные иголочки. А в глазах ожили яркие и веселые огоньки. Ну, наверное,
вроде того, как он называл меня, уж не знаю почему. Только у Степаныча их
было два.
Я так и обмер, чувствуя, что крыша едет уже бесповоротно.
- Кто вы?!
Он усмехнулся, шагнул ко мне и неожиданно подмигнул. А потом приложил
палец к губам и шепнул доверительно: