"Николай Черкашин. Белые манжеты " - читать интересную книгу автора

по грудь плескалась нежная теплая вода, и трое мужчин с трудом, но все же
разместились между бимсами и кницами{5}. Они плескались и фыркали,
приседали, окунаясь с головой высовывали ноги в притопленный клюз{6}, чтобы
поболтать ими над морской бездной, и, забыв про ранги, чины и годы,
взвизгивали по-мальчишечьи.
Никогда, ни на каком пляже, ни прежде, ни после не испытывал Голицын
такого блаженства, как от этого ночного купания посреди Средиземного моря в
ржавом железе акустической выгородки. Усталость походных месяцев была смыта
начисто.
Потом, проходя через центральный пост в компании с командиром и
механиком, Дмитрий бросил на боцмана ликующий взгляд...
Если бы старшего мичмана Белохатко спросили, что он думает о старшине
команды гидроакустиков, боцман ответил бы так: "Какой из него моряк?
Пианист. Пальчики тоненькие, беленькие, даром что без маникюра... Должность
у него "мичуринская": шумы моря слушать. Послушал бы он их зимой на мостике!
Одно звание, что мичман, да и то вроде как стыдится, к офицерам льнет...
Кино с ними смотрит. Отрезанный ломоть. Подписка кончится - в столицу
слиняет. Барышням семь бочек реостатов нарасскажет про то, как "раз
пятнадцать он тонул, погибал среди акул". Такие флоту нужны, как паровозу
якорь!"
Если бы мичмана Голицына спросили, какого мнения он о Белохатко, то и
он бы не стал кривить душой: "Всегда представлял себе боцманов кряжистыми,
просоленными, широкогрудыми... А наш щупленький, остроносенький, бритенький.
Бухгалтер из райпо, а не боцман. Знает, перед кем прогнуться, а перед кем
выгнуться. Командиру машину моет. Была бы у Абатурова собачка - собачку бы
выгуливал... На одной простыне по месяцу спит, на дачу копит... В конспектах
по политподготовке цитаты в красные рамочки обводит. И не от руки - по
линейке. Значок техникума носит, а путает "аборигенов" с "аллигаторами",
"стриптиз" со "спиритизмом ", "континент" с "контингентом". А уж заговорит,
так сплошные перлы: "Шинеля на дизеля не ложить!", "Корпус красить от рубки
до обеда..." Любимое занятие после перетягивания каната - домино. И лупит
при этом по столу так, что в гидрофонах слышно: "Тетя Дуся, я дуплюся!" И
такой "сапог" имеет право на ношение морского кортика?! За флот обидно!"

* * *

За час до восхода луны начинался для подводной лодки "период скрытого
плавания". Перед погружением боцман обошел затапливаемое пространство
ограждения рубки, заплел линем, точно паутиной, вход в надводный гальюн и
дверь на палубу: не дай бог сунется кто на коротких ночных всплытиях да не
успеет по срочному погружению! Потом обмотал язык рынды{7} ветошью и
подвязал, чтобы не звякнул в качку. Режим тишины. Строгое радиомолчание.
Теперь ни одна электромагнитная волна, ни один ультразвуковой импульс не
сорвется с лодочных антенн. Тишина. Немота.
Подводная лодка бесшумно точила глубину. Она почти парила на куцых
крыльях носовых и кормовых рулей над огромной котловиной. Едва ли не
круглая, котловина походила на гигантский амфитеатр: стенки пространной ее
чаши каменными ступенями - неровными и разноширокими - спускались к плоскому
овалу дна. Там на светлом песке, испещренном галечными узорами, лежали
вповалку, врастая в грунт, резной квартердек португальского галеона, тараны