"Гильберт Кийт Честертон. Несчастный случай [цикл о Брауне]" - читать интересную книгу автора

знают, во что верят. Я нередко замечал, что демократия
лучше и глубже, чем кажется демократам; что общие места,
поговорки, поверья намного умнее, чем кажется. Вот вам
пример. Кто не слыхал о том, что в миг опасности человек
видит все свое прошлое! В точном, холодном, научном смысле
это чистейшая ложь. Ни несчастный случай, ни муки смертные
не заставят вспомнить все билеты, которые мы купили, чтобы
ехать в Уимблдон, или все съеденные бутерброды.
Но в те минуты, когда кеб мчался по шумному Стрэнду, я
обнаружил, что в этом поверье есть своя правда. За очень
короткое время я увидел немало; собственно говоря, я прошел
через несколько вер. Первою было чистейшее язычество,
которое честные люди назвали бы невыносимым страхом. Его
сменило состояние, очень реальное, хотя имя ему найти
нелегко. Древние звали его стоицизмом; видимо, именно это
немецкие безумцы понимают под пессимизмом (если они вообще
хоть что- то понимают). Я просто принял то, что случилось,
без радости, но и без горя - ах, все неважно! И тут, как ни
странно, возникло совсем иное чувство: все очень важно и
очень, очень плохо. Жизнь не бесцельна - она бесценна, и
потому это именно жизнь. Надеюсь, то было христианство. Во
всяком случае, явилось оно, когда мы врезались в омнибус.
Мне показалось, что кеб накрыл меня, словно великанья
шляпа, великаний колпак. Потом я стал из-под него вылезать,
и позы мои, должно быть, внесли бы немало в мой недавний
диспут о радостях бедняков. Что до меня самого, когда я
выполз, сделаю два признания, оба - в интересах науки.
Перед тем как мы врезались в омнибус, на меня снизошло
благочестие; когда же я поднялся на ноги и увидел две- три
ссадины, я стал божиться и браниться, как апостол Петр.
Кто-то подал мне газету. Помню, я немедленно ее растерзал.
Теперь мне жалко, и я прошу прощения и у человека того, и у
газеты. Понятия не имею, с чего я так разъярился;
исповедуюсь ради психологов. Тут же я развеселился и одарил
полисмена таким множеством глупых шуток, что он опозорился
перед мальчишками, которые его почитали.
И еще одна странность ума или безумия озадачила меня.
Через каждые три минуты я напоминал полисмену, что не
заплатил кебмену, и выражал надежду, что тот не понесет
убытков. Полисмен меня утешал. Только минут через сорок я
вдруг понял, что кебмен мог потерять не только деньги; что
он был в такой же опасности, как я. Понял - и остолбенел.
Видимо, кебмена я воспринимал как божество, неподвластное
несчастным случаям. Я стал расспрашивать - к счастью, все
обошлось.
Однако теперь и впредь я буду снисходительней к тем, кто
платит десятину с мяты, аниса и тмина и забывает главное в
законе. Я не забуду, как чуть было не стал всучать полкроны
мертвецу. Дивные мужи в белом перевязали мои ссадины, и я
снова вышел на Стрэнд. Молодость вернулась ко мне, я жаждал