"Инферно. Армия Ночи" - читать интересную книгу автора (Вестерфельд Скотт)

3 ПРОКЛЯТИЕ

Ладно, давайте проясним некоторые мифы о вампирах. Прежде всего, вы убедитесь, что я нечасто использую это слово на «в». Мы в Ночном Дозоре предпочитаем говорить «паразитоинфицированные», сокращенно — «инферны».

Главное, надо помнить, что тут нет никакой магии. Никаких полетов. У людей нет полых костей и крыльев, и заболевание не меняет эту ситуацию. Также никаких превращений в летучих мышей или крыс. Нельзя превратиться во что-то меньшее тебя самого — куда денется лишняя масса? С другой стороны, я понимаю, почему на протяжении столетий люди не знали, что и подумать. Инфернов сопровождают орды крыс, а иногда и летучих мышей, которые заражаются и живут себе припеваючи, жируя на объедках, оставляемых инфернами. Грызуны представляют собой прекрасные «хранилища», в смысле, они для этого заболевания все равно что складская тара. Если с инферном что-то случится, крысы дают паразиту возможность отсидеться, переждать до поры.

Зараженные крысы боготворят своих инфернов, следуя за ними по запаху. Крысиная «семья» также служит для инферна всегда имеющимся под рукой источником пищи — если поблизости нет людей, на которых можно напасть. (Мерзко, знаю, но такова уж природа.)

Вернемся к мифам.

Инферны отражаются в зеркалах. В смысле, будьте реалистами: откуда зеркалу знать, что кроется за внешним обликом инферна?

Однако у этой легенды есть вполне реальное основание. По мере того как паразит захватывает власть над разумом инфернов, последние начинают с презрением относиться к собственным отражениям и разбивают зеркала. Однако если они так прекрасны, то почему ненавидят собственные лица?

Ну, тут все дело в проклятии.

Бешенство — самый известный пример заболевания, подчиняющего себе разум. Бешеный пес испытывает неподдающуюся управлению, настоятельную потребность кусать все, что движется: белок, других собак, людей. Именно так бешенство и воспроизводится: через укус вирус передается от «хозяина» к «хозяину».

Давным- давно паразит, о котором я веду речь, был, наверное, похож на бешенство. Заразившись, люди испытывали непреодолимую потребность кусать других людей. Ну, они и кусали. То, что нужно!

Однако в конечном счете человечество сумело организоваться, как ни псы, ни белки не могут. Мы изобрели оружие и суд Линча, издали законы и учредили силы правопорядка. Итог: карьера кусающегося маньяка в нашей среде чрезвычайно коротка. Выжить удавалось лишь тем инфернам, которые убегали, прятались и только ночью прокрадывались обратно, чтобы удовлетворить свою страсть.

Паразит довел эту стратегию выживания до высшей степени. На протяжении многих поколений он научился трансформировать сознание своих жертв, найдя где-то глубоко в цепях человеческого мозга некий химический переключатель. Стоит перевести его в другое положение, и мы начинаем презирать все, что прежде любили. Инферны съеживаются, столкнувшись со своими прежними привязанностями, презирают тех, кого любили, и убегают прочь от всего, что связано с их домом. Любовь, оказывается, легко переключить на ненависть. Для этого существует специальный термин: эффект проклятия.

Эффект проклятия выгонял инфернов из средневековых деревень в дикую местность, где они прятались от самосуда. Заодно болезнь таким образом распространялась географически. Подгоняемые ненавистью ко всему хорошо знакомому, инферны перебирались от одной деревни к другой, из своей страны в соседнюю.

По мере роста городов, когда становилось все больше и полиции, и угрозы самосуда, инферны разрабатывали новую стратегию того, как оставаться незамеченными. Они научились любить ночь, видеть во тьме — и в конце концов само солнце стало для них проклятием.

Однако продолжим: они не вспыхивают, точно факел, в солнечном свете. Они просто по-настоящему, очень сильно ненавидят его.

Проклятие также создало несколько широко известных легенд о вампирах. Если в Средние века вы жили в Европе, то с большой долей вероятности были христианином. Вы ходили в церковь дважды в неделю, молились три раза на дню, и в каждой комнате у вас висело распятие. Вы крестились каждый раз, когда ели или хотели, чтобы нам повезло. Поэтому ничего удивительного, что большинство инфернов прошлого страдали, если можно так выразиться, крестофобией — вид креста их отпугивал, в точности как показывают и кино. В Средние века распятие было очень сильным проклятием: в нем как бы слились Элвис, и Манхэттен, и бывший бой-френд. Раньше все было несравненно проще.

В наши дни мы, охотники, должны немало потрудиться, прежде чем отправиться в погоню за инферном. Какую еду они предпочитали прежде? Какую музыку любили? За какими кинозвездами бегали? Конечно, и сейчас встречаются случаи крестофобии, в особенности в Библейском поясе,[4] но гораздо вероятнее остановить инферна с помощью аудиоплеера с записями его любимых мелодий. (Я слышал, некоторым особо чокнутым инфернам хватает и одного логотипа «Apple».)

Вот почему новые охотники на инфернов (вроде меня) начинают с людей, которых знали прежде, — не нужно гадать, что именно для них является проклятием. Охотиться на людей, когда-то любивших нас, еще легче. Сами наши лица напоминают им о прошлой жизни. Мы и есть проклятие.

Так кто я такой, можете вы спросить. Технически я тоже инферн, но по-прежнему могу слушать Kill Fee и Deathmatch, смотреть на закат или поливать табаско[5] яичницу-болтунью без того, чтобы испустить жуткий вой. Благодаря какому-то фокусу эволюции я частично обладаю иммунитетом — везучий победитель генетической лотереи инфернов. Инферны вроде меня встречаются реже, чем зубастая курица: только один из каждой сотни пострадавших становится сильнее и быстрее, приобретает невероятно острый слух, тонкое обоняние — и при этом не сходит с ума.

Нас называют носителями, потому что мы болеем, но без симптомов. Хотя один дополнительный симптом имеется: заболевание делает нас сексуально озабоченными. Все время.

В конце концов, паразит не хочет, чтобы мы «носили» его впустую. Мы по-прежнему можем передавать болезнь другим людям. Как и у маньяков, наша слюна содержит споры паразита. Но мы не кусаем — мы целуем, чем дольше и крепче, тем лучше.

Паразит делает так, что я уподобляюсь вечно голодной улитке, с той лишь разницей, что мой голод направлен на секс. Я постоянно возбужден, осознаю присутствие всех женщин в комнате, каждая клеточка моего тела вопит: «Пойди и трахни кого-нибудь!»

Впрочем, все это, полагаю, мало чем отличает меня от большинства других девятнадцатилетних парней. За исключением одного мелкого факта: если я уступлю своему желанию, моя незадачливая возлюбленная превратится в монстра. Что и произошло с Сарой. А наблюдать это не слишком забавно.

Доктор Крыса появилась первой, словно ждала моего звонка у телефона.

Ее шаги эхом отдавались по пустому паромному терминалу. Я встал с постели и вышел на балкон. К спине доктора Крысы было пристегнуто около дюжины сложенных клеток; она напоминала гигантское насекомое с покачивающимися металлическими крыльями, готовое посадить в ловушки образчики «семьи» Сары.

— Не могли подождать, что ли? — спросил я.

— Нет! — прокричала она в ответ. — Большая «семья»?

— Похоже, да.

«Семья» все еще была позади меня, приглядывала за своей спящей госпожой.

Доктор Крыса с раздражением взглянула на частично обрушившуюся лестницу.

— Твоя работа?

— М-м-м… типа того.

— И как, по-твоему, я туда поднимусь, Малыш?

Я пожал плечами, будучи не в восторге от прозвучавшего прозвища Малыш. В Ночном Дозоре все меня так называют, ведь мне всего девятнадцать, а средний возраст охотников на инфернов около ста семидесяти пяти. Все охотники — носители, следовательно, достаточно быстры и сильны, чтобы ловить своих безумных буйных родственников.

Вот доктора Крысу ничем не проймешь. Она ничего не имеет против собственного прозвища, главным образом потому, что действительно любит крыс. И, несмотря на то что ей под шестьдесят, она обожает заливать лаком волосы, превращая свою шевелюру в пучок проволоки, любит альтернативный рок и дает мне переписывать СD — я понятия не имел о XX, пока не встретил диктора Крысу. И по счастью, она находится за пределами моих сексуальных радаров, так что я в состоянии сосредоточиться на занятиях, которые она проводит в Ночном Дозоре («Крысы», «Охотники на инфернов» и «Чума и другие эпидемии прошлых лет»).

Как и большинство работающих на Дозор людей, она не инферн. Просто труженица, которая любит свою работу. Без этого у нас делать нечего. Платят здесь не так уж много.

Бросив последний взгляд на обвалившуюся лестницу, доктор Крыса начала расставлять вокруг ловушки и раскладывать кучки яда.

— Неужели им мало отравы? — спросил я.

— Хочу попробовать кое-что новенькое. Сие средство несет на себе аромат Кэла Томпсона. Несколько мазков твоего пота на каждую кучку, и они съедят все за милую душу, еще и спасибо скажут.

— Моего чего? Где вы раздобыли мой пот?

— С карандаша, который я позаимствовала у тебя на занятиях, после письменной контрольной на прошлой неделе. Ты знаешь, письменные контрольные заставляют тебя изрядно попотеть, Кэл.

— Не до такой же степени!

— Много и не нужно, плюс арахисовое масло.

Я вытер ладони о куртку, чувствуя раздражение… впрочем, не такое уж и сильное.

У крыс чрезвычайно чуткие носы; они — гурманы гниющего мусора. В пище они в состоянии засечь даже миллионную долю яда, а своих инфернов чуют на расстоянии мили. Поскольку в определенном смысле я был предтечей Сары, мой запах действительно мог перекрыть вонь яда.

Наверное, было разумно позаимствовать у меня пот. Мы должны убить «семью» Сары до того, как она разбежится по всему Хобокену. Голодная «семья», потерявшая своего инферна, потенциально очень опасна, поскольку паразит запросто может перейти с крыс на людей. Меньше всего Нью-Джерси нуждается еще в одном инферне.

Вот такая интересная особенность у доктора Крысы: она любит крыс, но одновременно любит разрабатывать новые, захватывающие способы убивать их. Как я уже говорил, любовь и ненависть не так уж далеки друг от друга.

Десять минут спустя прибыла транспортировочная бригада. Они не стали дожидаться, пока сядет солнце, просто срезали замки с самых больших дверей и задним ходом проехали через них на своем мусоровозе; система охранной сигнализации взвыла так громко, что могла бы разбудить и мертвого. Мусоровозы для транспортировочной бригады — то, что нужно, дважды никто никогда о них и не вспомнит. Сконструированные как чайки, они остаются практически невидимыми для обычных людей, спешащих по обычным делам. И если парни, которые сидят в них, одеты в прочные защитные костюмы и резиновые перчатки, что в этом удивительного? Мусор — это опасно, в конце концов.

Не рискнув воспользоваться сломанной лестницей, парни из транспортировочной бригады достали из мусоровоза веревочные копии с «кошками», вскарабкались наверх и на носилках опустили Сару на первый этаж. Они всегда возят с собой горноспасательное снаряжение.

Я писал отчет и одновременно смотрел, как идет операции, а потом спросил их босса, могу ли я поехать па мусоровозе вместе с Сарой.

Он покачал головой.

— Никаких пассажиров, Малыш. Тем более тебя хочет видеть Шринк.

— Ох!

Если Шринк вызывает, остается лишь идти к ней.

Ко времени моего возвращения на Манхэттен уже совсем стемнело.

В Нью- Йорке принято размельчать ненужное стекло, добавлять его в бетон и делать из этой смеси тротуары. Такой стеклоасфальт смотрится хорошо, в особенности если обладать зрением инферна. Пока я шел, он посверкивал под ногами, отражая оранжевое мерцание уличных фонарей.

Важнее всего в стеклоасфальте то, что он отвлекает взгляд от проходящих мимо женщин: в стильных «Виллиджерах»,[6] туфлях на низких каблуках и с крутыми аксессуарами; туристок, рассматривающих все вокруг широко распахнутыми глазами и жаждущих спросить дорогу; идущих танцующей походкой студенток Нью-Йоркского университета в плотно облегающих форменных одеждах. Хуже всего в Нью-Йорке то, что в нем полно прекрасных женщин, при виде которых голова идет кругом от совершенно невероятных мыслей.

После охоты мои эмоции все еще были на взводе. Я чувствовал подошвой кроссовок гул далеких поездов подземки и слышал жужжание таймеров уличных фонарей в их металлических коробках. Ловил запахи духов, лосьона для тела и шампуня.

И смотрел на посверкивающий тротуар.

Однако я был не столько сексуально озабочен, сколько подавлен. Перед глазами по-прежнему стоял о6раз Сары на шаткой постели, умоляющей дать ей бросить еще один, последний взгляд на Короля, как бы мучительно это ни было.

Я всегда думал, что, когда найду ее, ощущение краха станет не таким всеобъемлющим. Жизнь никогда снова не будет полностью нормальной, но по крайней мере какие-то долги окажутся выплачены. С ее выздоровлением моя цепочка инфекции оборвется.

Но я по- прежнему чувствовал себя паршиво.

Шринк много раз предостерегала меня, что носители всю жизнь терзаются чувством вины. Превращать своих любовниц в монстров — это знаете ли, не поднимает настроения. Мы переживаем из-за того, что сами не превратились в монстров, — синдром уцелевшего, так это называется. И мы чувствуем себя ужасно глупо, потому что не заметили собственных симптомов раньше. В смысле, я, типа, диву давался, почему это диета Аткинса развивает у меня ночное зрение. Но такого ощущения, что здесь есть о чем беспокоиться, не возникало…

И еще один животрепещущий вопрос: почему я не забеспокоился всерьез, когда моя единственная настоящая подружка, две девушки, с которыми у меня были свидания, и еще одна, с которой я обжимался в канун Нового года, сошли с ума?

Я просто думал, что для Нью-Йорка это нормально.

От общения со Шринк волосы у меня на затылке всегда встают дыбом.

Она живет в недрах городского дома колониальной эпохи, с самого начала ставшего штаб-квартирой Ночного Дозора. Ее офис в конце длинного узкого коридора. Мягкий, но устойчивый ветер толкает вас к ней, словно фантомная рука. Но это не магия, это, что называется, «профилактика на основе сниженного давления» — фактически огромный, сделанный из воздуха презерватив. Через весь дом со всех направлений в сторону Шринк постоянно дует ветер. Ни один даже заблудившийся городской микроб не может избежать ее, потому что весь воздух в доме движется к ней. После того как она выдохнула воздух, он проходит микрофильтрацию, подвергается обработке хлором, нагревается примерно до двухсот градусов по Цельсию и только потом выбрасывается из дома через вечно коптящий дымоход.

Такая же система установлена на заводах, производящих биологическое оружие, и в лабораториях в Атланте, где ученые хранят в запертом морозильнике вирус оспы.

Шринк и вправду болела оспой, она сама мне об этом рассказывала. Она носитель, как и мы, охотники, но живет уже очень долго, даже дольше, чем Ночной Мэр. Она настолько стара, что застала времена, когда еще не изобрели прививок, когда корь и оспа убивали больше людей, чем войны. Паразит, конечно, сделал ее невосприимчивой к болезням, но она до сего дня носит в себе микроскопические осколки самых разных человеческих заболеваний прошлых времен. Поэтому ее и держат в пузыре.

Да, мы, инферны, живем по-настоящему долго.

Правительству Нью-Йорка около трехсот пятидесяти лет, на полтора столетия больше, чем Соединенным Штатам Америки. Власти Ночного Дозора уже давно откололись от муниципальных — как и нфериам, на которых мы охотимся, нам приходится скрываться, — однако Ночной Мэр был пожизненно назначен на эту должность в 1687 году. Просто так уж получилось, что он до сих пор жив. Таким образом, в Новом Свете именно мы являемся самой старой властью, обгоняя франкмасонов на сорок шесть лет.

Ночной Mэp собственными глазами видел судилища над ведьмами в 1690-х. Он был здесь во время Войны за независимость, когда обитавших в городе черных крыс выживали серые норвежские (что, кстати, происходит до сих пор), и он был здесь во время попытки переворота в 1794 году. Мы знаем этот город.

Полки позади письменного стола Шринк забиты куклами из ее древней коллекции, потертые и помятые головы которых покрыты волосами, сделанными из конских грив и кудели ручного прядения. Они сидят там в тусклом свете со своими застывшими, нарисованными улыбками. Столетия прошли с тех пор, как детские пальчики касались кукольных лиц, я без труда могу вообразить оставшийся от этого противный запах. И Шринк не купила их как антиквариат; буквально каждую она вытащила из рук спящего ребенка еще в те времена, когда куклы были современниками этих детей.

Теперь это просто странная причуда, но с ее коллекцией не сравнятся никакие фетиши, которые могли бы распространять заболевание. Иногда я задаюсь вопросом — а что, если существование в пузыре просто способ загнать в угол древние, неосуществленные желания Шринк? Летним днем в Манхэттене, когда все женщины в городе разгуливают полуобнаженными, я тоже хочу, чтобы меня заперли в каком-нибудь пузыре.

— Привет, Малыш, — сказала она, подняв взгляд от бумаг на столе.

Я скривился, но жаловаться было не на что. Тот, кто живет на свете больше пяти столетий, имеет право называть Малышом любого. Старательно держась на почтительном расстоянии от нарисованной на полу красной линии, я сел в кресло. Стоит пересечь линию, и помощники Шринк тут же разденут меня до нитки и сожгут все, и придется потом добираться домой в неудобной, тесной одежде, да еще и с выглядывающим из-под нее нижним бельем. Все в Дозоре помнят носителя-инферна по прозвищу Тифозная Мэри, которой паразит так задурманил голову, что она не осознавала, что заражает гифом всех, с кем спит.

— Добрый вечер, доктор Проликс, — ответил я, стараясь не подымать голоса.

Разговаривать с другими носителями всегда несколько сложно. Красная черта разводила нас со Шринк примерно на двадцать футов, но у обоих слух инфернов, поэтому кричать было бы просто неприлично. Понадобилось немало времени, чтобы развить социальные рефлексы в среде существ, обладающих сверхспособностями.

Я закрыл глаза, приспосабливаясь к странному ощущения полного отсутствия запаха. В Нью-Йорке такого вообще не бывает, а со мной — только в безупречно чистом офисе Шринк. Являясь ночным хищником, я могу чувствовать запах соли, если кто-нибудь плачет, и кислый привкус отработанных батареек, и плесень между страницами старой книги.

Настольная лампа жужжала, работая в таком низком режиме, что ее нить накала едва светилась, смягчая черты Шринк. Все носители по мере старения начинают все больше походить на полноценных инфернов — жилистые, с огромными глазами и красивые особой, мрачной красотой. У них слишком мало плоти, чтобы покрываться морщинами; паразит выжигает калории, словно при марафонском забеге. Даже проведя практически целый день в бистро, я снова был немного голоден.

Спустя несколько мгновений она сложила пальцы домиком и уставилась на меня:

— Итак, позволю себе предположить…

Именно так доктор Проликс начинала каждый разговор, объясняя, что у меня в голове. Она не относится к той школе психиатров, которые тратят время на фразы типа «как ты себя чувствуешь». Я заметил, что голос у нее имел тот же сухой тембр, что у Сары, и вызывал ассоциации с мертвыми, шуршащими листьями.

— Ты в конце концов достиг своей цели, — продолжила она. — И все же чувство освобождения, которого ты так долго ждал и искал, на поверку оказалось совсем не таким, как тебе думалось.

Я вздохнул: в визитах к Шринк самое худшее, что она читает меня словно раскрытую книгу. Однако я решил не облегчать ей жизнь и пожал плечами:

— Не знаю. Я целый день пил кофе и ждал, пока разойдутся облака, а потом еще Сара устроила потасовку.

— О6ычпо чем сложнее ответить на вызов, тем большее удовлетворение испытываешь в случае vдачи. Уж никак не меньшее.

— Легко вам говорить.

Синяки на груди все еще пульсировали болью, ребра гудели, сращиваясь.

— Хотя на самом деле какая там потасовка… Сбивает с толку другое — Сара узнала меня. И назвала мое имя.

Глаза доктора Проликс стали еще больше:

— А как вели себя другие твои подружки, когда ты их поймал? Не разговаривали с тобой?

— Нет. Увидев мое лицо, они вопили.

Она мягко улыбнулась:

— Значит, они любили тебя.

— Сомневаюсь. Для этого никто из них не знал меня достаточно хорошо.

Кроме Сары, которую я встретил до того, как стал заразным. Все остальные женщины, с которыми у меня возникали отношения, начинали меняться спустя несколько недель.

— Но они, наверное, испытывали к тебе те или иные чувства, иначе проклятие не сработало бы. — Она улыбнулась. — Ты очень привлекательный парень, Кэл.

Я смущенно откашлялся. Услышать комплимент от пятисотлетней дамы — все равно как если бы твоя тетушка сказала, что ты клевый. В обоих случаях это ни о чем не говорит.

— Кстати, как у тебя с этим? — спросила она.

— С чем? С вынужденным воздержанием? Просто замечательно. Я в восторге.

— Ты не пробовал этот трюк с резиновой лентой?

Я поднял руку. Шринк посоветовала мне носить на запястье резиновую ленту и хлопать ею каждый раз, когда мною овладевают сексуальные фантазии. Если не ошибаюсь, называется такой метод негативным подкреплением,[7] все равно как при каждом проступке лупить своего пса свернутой газетой.

— М-м-м… Немного чувствительно, да?

Можно было и не смотреть на свое запястье: оно выглядело так, словно браслет был скручен из колючей проволоки.

— Развитие идеи резиновой ленты.

Она сочувственно улыбнулась:

— Не возражаешь, если мы вернемся к Саре?

— Пожалуйста. По крайней мере, что касается ее, я знаю: она действительно любила меня. — Я вытянулся в кресле, ощущая, как скрипят все еще чувствительные ребра. — Вот что удивительно, однако. Она обосновалась наверху, там, где, знаете, эти огромные, выходящие на реку окна. Оттуда прекрасно виден Манхэттен.

— Ну и что тут странного, Кэл?

Я старался не встречаться со Шринк взглядом, но смотреть в пустые глаза кукол было еще невыносимее. В результате я уставился в пол, откуда любой крошечный катышек пыли неотвратимо затягивало к доктору Проликс.

— Сара любила Манхэттен. Улицы, парки, вообще все. Она собрала коллекцию фотоальбомов с видами Нью-Йорка, знала историю многих зданий. Как она могла выносить открывающийся из окон городской пейзаж на фоне неба? — Я вскинул взгляд на доктора. — Может такое быть, чтобы ее проклятие как-то… ну, разрушалось, что ли?

Шринк снова сложила пальцы домиком и покачала головой.:

— «Разрушалось» — неподходящее слово. Проклятие способно действовать самыми таинственными способами. И мои пациенты, и легенды рассказывают об одержимости особого рода. Люди твоего поколения называют это преследованием, по-моему.

— Ну, может быть. Что вы имеете в виду?

— Проклятие порождает невероятную ненависть к тому, что прежде было предметом любви. Но это вовсе не означает, что сама любовь угасает.

Я сосредоточенно нахмурился:

— Мне казалось, что суть как раз в этом — в отрицании всей прошлой жизни.

— Да, но человеческое сердце — непостижимо. Любовь и ненависть могут существовать в нем бок о бок. — Доктор откинулась на спинку кресла. — Тебе девятнадцать, Кэл. Приходилось ли тебе слышать о человеке, отвергнутом возлюбленной, но пожираемом яростью и ревностью, который никак не может от нее отстраниться? Следит издалека, незаметно, но внутренне весь кипит. Эмоции раздирают его — ненависть, смешанная с яростной одержимостью, а иногда даже приправленная искаженной любовью в своем роде.

— Ну да. Это можно назвать преследованием. Что-то типа рокового влечения, верно?

— Да. «Роковое» — самое подходящее слово. Среди не-мертвых такое тоже случается.

Дрожь пробежала у меня по спине. Только по-настоящему старые охотники употребляют слово «не-мертвые», но, согласитесь, оно производит впечатление.

— Существуют легенды, — продолжала она, — а в моих файлах зафиксирован один современный случай. Некоторые не-мертвые находят точку равновесия между влечением к предметам своей прежней одержимости и отвращением проклятия. Они живут на острие ножа, все время в положении тяни-толкай.

— Хобокен, — сказал я.

«И моя сексуальная жизнь, если уж на то пошло».

Мы помолчали. Мне припомнилось лицо Сары после того, как таблетки подействовали. Она смотрела на меня без ужаса. Интересно, Сара когда-нибудь преследовала меня после исчезновения из моей жизни, подглядывала из темноты, желая бросить последний взгляд, прежде чем проклятие Манхэттена загонит ее на другой берег реки?

— Не может ли это означать, что Сара чуть больше человек, чем большинство инфернов? После того, как я дал ей таблетки, она захотела еще раз взглянуть па фигурку Элвиса… ну, проклятие, которое я взял с собой. Она попросила меня об этом.

Доктор Проликс вскинула бровь:

— Кэл, уж не вообразил ли ты, что Сара может полностью выздороветь?

— М м м… А что, нет?

— И что когда-нибудь вы будете вместе? Что ты снова сможешь иметь возлюбленную твоего возраста, которую нельзя заразить, поскольку она уже больна?

Я сглотнул ком в горле и отрицательно покачал головой, не испытывая желания снова выслушивать лекцию на тему: развившиеся инферны никогда полностью не выздоравливают.

Можно держать паразита в подчинении с помощью лекарств, но целиком уничтожить его трудно или, скорее, невозможно. Словно солитер, поначалу он микроскопический, но постепенно растет, заполняя ваше тело различными частями себя. Обвивает позвоночник, создает цисты в мозгу — изменяет все ваше существо под свои нужды. Даже если удалить его хирургическим путем, в костном или головном мозгу останутся яйца. Симптомы можно контролировать, но стоит пропустить одну таблетку, одну инъекцию или просто случится по-настоящему скверный день, вы снова превратитесь в дикого, смертельно опасного зверя. Сару никогда нельзя будет выпустить на свободу, в общество нормальных людей.

Хуже того, произведенные паразитом ментальные изменения носят долговременный характер. Как только проклятие отключает регуляторы в мозгу инферна, чрезвычайно трудно убедить ее (или его), что раньше она действительно любила шоколад. Или, скажем, парня из Техаса по имени Кэл.

— А такого не бывает — чтобы одни инферны поправлялись лучше других? — спросил я.

— Грустно, но факт — для большинства таких, как Сара, борьба не кончается никогда. Она может всю оставшуюся жизнь находиться в этом положении, на грани между проклятием и одержимостью. Незавидная судьба.

— А я никак не могу помочь? — Я сам удивился прозвучавшему вопросу.

В больнице, где лечат инфернов, мне бывать не приходилось. Все, что я знал, это расположение: где-то в пустынной местности, в Монтане, на безопасном расстоянии от городов. Выздоравливающие инферны обычно не жаждут видеть своих бывших бой-френдов, но, может, Сара поведет себя иначе.

— Хорошо знакомое лицо может помочь процессу лечения на какое-то время. Но только после того, как в тебе самом уляжется беспокойство, Кэл.

Я обмяк в кресле:

— Даже не понимаю, откуда растут ноги моего беспокойства. Сара меня волнует, это правда. Думаю, я все еще… — Я махнул рукой, скрывая волнение. — У меня просто пока нет ощущения, что… дело сделано.

Шринк глубокомысленно покивала:

— Возможно, потому, что оно и впрямь пока не сделано. Необходимо уладить еще одну проблему — с твоей предшественницей.

Я вздохнул; уже тысячу раз обсуждал все это прежде с доктором Проликс, с другими охотниками и с самим собой. Без толку. У вас закономерно должен возникнуть вопрос: если Сара была моей первой настоящей подружкой, где я подхватил болезнь? Хотелось бы мне это знать.

Хорошо, я, конечно, знаю, как это произошло, и точную дату и примерное время. В конце концов, трудно забыть, когда утратил девственность. Но чего я действительно не знаю — кто она такая. В смысле, мне известно ее имя — Моргана. Только имя. Большая проблема состоит в том, что я не помню где. Никаких зацепок. Ну, кроме одной: «Багамалама-Диндон».

Это произошло спустя всего два дня после того, как я впервые попал в Нью-Йорк, прилетел на самолете из Техаса, весь из себя такой полный готовности приступить к учебе в колледже. Я уже тогда решил, что буду изучать биологию, хотя и слышал, что это трудный предмет. Как мало я тогда знал.

Я даже не могу сказать точно, в каких частях города шатался. У меня уже возникло общее представление о верхней, деловой части города и нижней, где располагались жилые кварталы. На самом деле они не находятся на севере и на юге, о чем свидетельствовали показания компаса. (Не смейтесь, это штука полезная.) Я почти точно уверен, что все произошло где-то в деловой части города, потому что здания там были не так уж высоки, а на улицах той ночью было немало народу. Помню подернутое рябью отражение фонарей на воде, так что, очень может быть, я находился где-то неподалеку от Гудзона или Ист-Ривер.

И я помню «Багамалама-Диндон» — это такой алкогольный напиток. Тогда еще мое обоняние не было сверхчеловеческим, но, уверен, в напитке присутствовал ром. Ну, если не ром, то что-то другое спиртное, и его было много. И еще что-то сладкое. Может, ананасовый сок, который делает «Багамаламу-Диндон» кузиной «Багамы-Мамы».

Рецепт «Багамы-Мамы» теперь можно найти в Гугле или в кулинарных книгах в разделе «Коктейли». В него входят: ром, ананасовый сок и ликер под названием «Нассо Ройял»; и, естественно, его придумали на Багамских островах. Однако в «Багамаламе-Диндон» было гораздо больше смутно различимых ингредиентов. После того как я узнал, что заразился, и понял, кто, скорее всего, это сделал, я обыскал все бары в Гринвич-Виллидже, какие только смог найти, но не обнаружил ни одного бармена, знающего, как приготовить этот коктейль. И даже такого, который хотя бы слышал о нем. Как и Моргана, «Багамалама-Диндон» пришла из тьмы, совратила меня и исчезла.

Эти поиски не пробудили во мне никаких воспоминаний — ни туманных образов автоматов для игры в пинбол, ни внезапных проблесков длинных темных волос Морганы и ее бледной кожи. И быть носителем вовсе не означает иметь бледную кожу и облик с оттенком готики. Давайте будем реалистами. Моргана, скорее всего, просто изначально имела и то и другое, но даже не подозревала, что вот-вот превратится в кровожадного маньяка. Если, конечно, не была тем, кем стал я — носителем. Но таким, который балдеет, превращая любовников в инфернов.

Как бы то ни было, с тех пор я ее не видел. И вот то немногое, что я помню. Я сидел в баре в Нью-Йорке и думал: «Класс! Я сижу в баре в Нью-Иорке». Наверное, та же мысль вертелась в головах множества недавно прибывших сюда первокурсников. Я пил «Багамалама-Диндон», потому что сидел в баре под названием «Дом "Багамалама-Диндон"». Так было написано на вывеске снаружи.

Рядом со мной уселась бледная женщина с длинными темными волосами и сказала:

— Что, черт побери, это за штука?

Может, ее вопрос спровоцировал плавающий в моем коктейле замороженный банан. Я внезапно почувствовал себя немного глупо.

— Ну, это коктейль, который подают здесь. Так сказано на вывеске у входа.

— Хороший?

Он был хороший, но я просто пожал плечами:

— Ага, сладковатый, правда.

— В нем есть что-то женственное, тебе не кажется?

Мне казалось. Коктейль почему-то с самого первого мгновения вызывал у меня смутное чувство смущения, замороженный банан подпрыгивал в такт музыке. Однако другие парни в баре, казалось, ничего не замечали, а все они выглядели очень круто в кожаных гетрах и прочих причиндалах.

Я утопил банан в коктейле, но он снова выскочил наверх. Не потому, что был такой надоедливый, просто удельная плотность замороженного банана ниже, чем рома и ананасового сока.

— Ничего не могу сказать насчет женственности, — сказал я. — По мне, он выглядит как парень.

Она улыбнулась, уловив мой акцент, и спросила, немного коверкая слова:

— Ты ведь нездешний, да?

— Да. Из Техаса. — И отпил глоток.

— Техас? Вот это да, черт возьми!

Она хлопнула меня по спине. За прошедшие два дня я уже успел понять, что Техас — это в некотором роде бренд. Быть из Техаса гораздо круче, чем из любого просто узнаваемого штата типа Коннектикут, или Флорида, или — ха! — Южная Дакота. Если ты из Техаса, тебя замечают.

— Я тоже хочу такой, — сказала она бармену, указав на мой «Багамалама-Диндон».

Тот кивнул. Тут она и сообщила, что ее зовут Моргана.

Мы надирались коктейлями. В результате мои воспоминания о последующих событиях становились все менее отчетливыми. Но я помню, что у нее был кот, ТВ с плоским экраном, черные сатиновые простыни и характерная насмешливая манера говорить — и все. За исключением того, что, когда я проснулся на следующее утро, меня выставили из незнакомой квартиры, потому как ей срочно надо было куда-то уходить, и вид у нее был при этом смущенный. Похмелье оказалось таким тяжелым, что я еле нашел дорогу домой. К тому времени, когда я добрался до общежития, у меня напрочь выскочило из головы, откуда начался мой путь.

Результатом этого происшествия стали вновь обретенная уверенность в общении с женщинами, медленно проявляющие себя супервозможности и тяга к мясу с кровью.

— Мы уже не раз обсуждали то, как я заразился, но я по-прежнему ничем не могу помочь вам.

— Речь не идет о помощи мне, — жестко ответила доктор. — Ты не примиришься с болезнью, пока не найдешь источник своих бед.

— Ну да, но я же пытался. Однако, как вы уже говорили, она, наверное, уехала куда-то, или умерла, или еще что-нибудь в этом роде.

Что именно с ней произошло, по-прежнему оставалось тайной. Если бы Моргана все еще околачивалась где-нибудь поблизости, мы находили бы результаты ее «работы» — по всему городу появлялись бы новые инферны, море крови всякий раз, когда она подцепляла бы в баре какого-нибудь молодого глупого техасца. Или, по крайней мере, несколько трупов время от времени.

— В смысле, с тех пор прошло уже больше года, а у нас по-прежнему никакой зацепки.

— Не было никакой зацепки, — сказала она и зазвонила в маленький тонкоголосый колокольчик.

Где- то за пределами видимости, но в пределах слышимости ее помощник застучал по клавиатуре компьютера. Спустя несколько мгновений загудел принтер, стоящий по мою сторону красной линии.

— Это совсем недавно попало мне в руки, Кэл. Теперь, когда улажена проблема с Сарой, думаю, тебе будет интересно взглянуть.

Я встал, подошел к принтеру и дрожащими пальцами взял теплый лист бумаги, скользнувший в его лоток. Это оказался отсканированный рекламный листок, какие часто раздают на улицах.

Снова сложив пальцы домиком, доктор Проликс смотрела, как я читаю:

— Не хочешь выпить? — спросила она.