"Елена Чижова. Преступница" - читать интересную книгу автора

сочувствию. Впрочем, Катерина Ивановна, была, и вправду, женщиной доброй,
чем снискала если не любовь и уважение, то уж во всяком случае - искреннее
признание за ней всяческих хороших качеств. Отдав посторонним темам большую
половину занятия, она суетливо всплескивала руками и просила студентов
прочесть тему самостоятельно, а то "не знаю, как-то нехорошо получилось...".
Под шумные обещания, прерываемые долгожданным звонком, Катерина Ивановна
складывала тетрадку, одергивала жиденький оренбургский платок-сеточку,
согревавший ее плечи, и торопилась к выходу, рассчитывая на столь же
приятную беседу за чашкой чая в компании кафедральной секретарши.
Подлинной напастью, не сравнимой ни с одним из предметов, была
"Политическая экономия капитализма", которую читала замшелая старая
большевичка Мария Ильинична Сухих. Облаченная в строгий костюм (глядя на
него, Маша вспоминала слово шевиотовый), облегавший ее жесткий стан в любое
время года, она выходила на кафедру с такой сосредоточенной решимостью,
словно вступала в последний и решительный бой. Не было на свете никого, кто
мог и отдаленно сравниться с основоположником марксизма, которому она
служила истово, как рыцарь прекрасной даме. Палитра ее чувств была
исчерпывающе полной: от живой и подлинной страсти до незаживающей скорби по
безвременно ушедшему. Листая студенческие конспекты цепкими пальцами
(собрание сочинений К. Маркса полагалось конспектировать по главам, списывая
в тетрадь целыми периодами), она перечитывала их, словно вдова любовные
письма мужа, вышедшие из-под его пера на взлете молодых чувств. Больше всего
Марию Ильиничну терзало то, что конспекты не отражают всей полноты
первоисточника, и, умом понимая необходимость и неминуемость сокращений, она
сокрушалась над каждой лакуной. "Вот здесь, ах, как жаль, вы пропустили
замечательное место..." - и, заводя глаза, цитировала по памяти, и щеки ее
разгорались нежным вдовьим румянцем.
Не переставая удивляться, Маша замечала в ней признаки неумелого
кокетства (видимо, так кокетничали со своими партийными товарищами юные
эсерки и большевички), когда, упомянув другого видного экономиста, к
примеру, Чернышевского, Сухих бросала косой взгляд на толстый том Маркса, с
достоинством лежащий перед нею. Маша не могла избавиться от ощущения, что,
перечисляя научные достижения другого ("Смиту удалось понять..."), она
делала это с одной-единственной целью: вызвать вспышку ревности избранника и
этим освежить взаимные чувства. Для такой женской игры она была недостаточно
жестокосердой. Другой, в чьих глазах вспыхивала было надежда, ставился на
место строгим возгласом: "Но только величие ума Карла Маркса...", и
единственный, переживший несколько мучительных мгновений, постепенно
успокаивался - приходил в себя. Восхищенно переживая перипетии пантомимы,
Маша не могла сдержать своих чувств, и хохот, поднимавшийся изнутри,
выплескивался наружу кривой ухмылкой, которую романтическая политэкономша
однажды уловила. Ее душа не знала полутонов, и с истовостью, передавшейся ей
генетически (Маша вела ее родословную от черных передельцев), Мария
Ильинична возненавидела ухмыляющуюся студентку. Аккуратно записав в свой
синодик Машины имя и фамилию, она пообещала встретиться на экзамене, и
перспектива этой встречи рисовалась ее воображению в красках извращенного
наслаждения. Объективности ради надо сказать, что в этом предвкушении не
мелькало ни тени подозрения, выходящего за рамки пролетарского
интернационализма: вдова Маркса на позволила бы себе питать к народу
избранника низменных чувств.