"Александр Чуманов. Корней, крестьянский сын" - читать интересную книгу автора

преставился, положил ее на наковаленку. Да и отковал из нее тонкую блестящую
иглу. И было это самое главное и трудное. Дальше пошло легче. Дальше сделал
сундук дубовый с уголками железными и секретным музыкальным замком.
Потом Корней закатал свою жизнь - иголку в распаренные отруби, утку
накормил, утка, поевши, отправилась в воде порезвиться. А щуренок, да он к
тому моменту уже матерой щукой сделался, голодный был страсть - его хозяин
специально несколько дней не кормил, - враз проглотил утку. А его, как вы
давно догадались, выловленного саком, употребил волк.
Загнал Корней волка в сундук, тот, конечно, огрызался, не шел, да разве с
хозяином сладишь, ежели хозяин чего захочет. Пришлось лезть в дубовую
темницу. А потом взобрался Корней на подросший дубок, затащил веревкой
сундук на самую вершину да и приковал его там цепями к стволу.
А сам спустился вниз, довольный, что все так удачно вышло. Никто не
помешал, не приставал с вопросами да советами. Отряхнул Корней коленки и
пузо от налипшей дубовой трухи и пошел в избу пить чай. А попивши чаю,
завалился спать и проспал до следующего утра. К этому делу, как и ко всякому
другому, он был шибко способен и охоч.
В ту пору ему как раз сровнялось тридцать три года.
Тут-то и случилась реформа. Сергей Сергеевич был к тем дням уже стар и
немощен, начал в детство впадать да вскорости и умер, царствие ему небесное.
При нем-то еще крестьяне придерживались как-то прежнего уклада, жалели
старого барина. Хотя, надо заметить, нередко говаривал покойничек в своем,
понятно, кругу такие вот слова, определяющие все его хозяйственные методы:
"Чем больше на мужичка жмешь, тем больше выжмешь". Но был он политик тонкий
и понимающий, а потому для холопов своих - отец родной. А сколько раз потом
самые разнообразные люди говорили эти крылатые слова, и не сочтешь...
Ну, а хозяйство покойного Сергея Сергеевича в распыл пошло. Наследнички
были аховые, они бы и в старое время вряд ли продержались, а после реформы -
и говорить нечего.
И на Корнея беда свалилась. В одночасье изба и все подворье сгорело,
только и успел зверей в лес выпустить, а вскоре и хозяйка скончалась от
давней нутряной хвори.
Отгоревал Корней, сколько полагается по нормам домостроевской морали, но
не более того, да и стал жить дальше. "Ничего, - думали люди, - мужик он
крепкий. Еще поживет. Может, и ничего".
А он поставил у речки кузню и заделался общественным кузнецом. Начинал с
малого, но работал так, что пупок трещал, славу по всей округе заимел со
временем, деньжат подкопил. Крепко подкопил, дом поставил на месте прежнего
пепелища, землицы прикупил малость. И значит, нечему тут удивляться, что
взял из соседней деревни самую красивую да молодую девку. Женился, стало
быть, вдругорядь. За такого, небось, любая пойдет. У такого, как теперь
говорят, перспектива. Раньше такого слова не знали, но за сытое будущее
хватались не менее цепко.
Жить бы да жить Корнею с новой молодой хозяйкой. Да с судьбой не
поспоришь. А она тянула по уже накатанной колее. От мертворожденного
младенчика к нутряной хвори и далее, до опустошающего, буйного пожара...
В десятом, что ли, году нового века женился Корней в третий раз. Да и
чего ему счастье не пытать, если, подойдя почти вплотную к столетней черте,
был он все так же статен, ядрен и крепок, как тридцатитрехлетний; если дубок
его заветный вымахал в ту пору аж под самое небушко, тучки начал цеплять