СЫНОВЬЯ АБРАХАМА[47]

Максимилиан искал в сарае, в хлеву, заглянул даже в ледник, хотя точно знал, что там их быть не может. Руди никогда не стал бы прятаться в таком месте — сыром и холодном, без окон, без света, где пахнет летучими мышами. Слишком похоже на подвал. Даже дома Руди старался не спускаться в подвал он боялся, что дверь захлопнется и он останется один в удушающей темноте.

В последнюю очередь Макс проверил амбар, но там их тоже не было. Когда он вышел на двор, то с удивлением увидел, что уже наступили сумерки. Он не подозревал, что уже так поздно.

— Я больше не играю! — крикнул он. — Рудольф! Нам пора домой, уже поздно.

Он сказал «поздно», а вышло у него «пожно», будто лошадь фыркнула Он ненавидел звук собственного голоса и завидовал уверенному американскому произношению младшего брата. Рудольф родился здесь и никогда не видел Амстердама. А Макс первые пять лет жизни прожил в Голландии — в полутемной квартире, где пахло заплесневелыми бархатными шторами и затхлой водой канала под окнами.

Макс звал, пока не заболело горло, но все его крики ни к чему не привели, а лишь потревожили миссис Кучнер. Она медленно вышла на крыльцо, зябко закутавшись, хотя было тепло. Подойдя к перилам, она ухватилась за них двумя руками и почти повисла, не в силах держаться на ногах самостоятельно.

Всего год назад, еще прошлой осенью, миссис Кучнер была милой толстушкой с ямочками на круглых щеках и румянцем от вечного кухонного жара. Сейчас ее лицо осунулось, кожа туго обтянула череп, в костяных глазницах лихорадочно и по-птичьи ярко горели глаза. Ее дочь Арлин, которая в данный момент где-то пряталась вместе с Руди, однажды поведала Максу шепотом, что мать держит рядом с кроватью жестяное ведро и, когда отец по утрам выносит его в уборную во дворе, на дне плещется дурно пахнущая кровь.

— Ты иди, милый, раз надо, — сказала миссис Кучнер. — А твоему брату, как только он появится, я скажу, чтобы он бежал за тобой.

— Я разбудил вас, миссис Кучнер? — спросил Макс Она покачала головой, но Макс все равно чувствовал себя виноватым. — Извините, что поднял вас с постели своими криками. — Потом добавил неуверенно: — Разве вам можно вставать?

— Никак ты пытаешься лечить меня, Макс Ван Хельсинг? Думаешь, мне мало указаний твоего отца? — спросила она, чуть приподняв уголок рта в слабой усмешке.

— Да, мэм. То есть нет, мэм.

Руди на его месте сказал бы что-нибудь остроумное, и она залилась бы смехом и захлопала в ладоши. Руди надо выступать на радио в передаче о детях-вундеркиндах. Макс же никогда не знал, что сказать, и совершенно не умел шутить. И дело не только в акценте, хотя произношение являлось источником постоянного дискомфорта и одной из причин, по которым он старался говорить как можно реже. Это был еще и вопрос темперамента Максу все время приходилось бороться со своей мучительной робостью.

— Я вижу, ваш отец строго следит за тем, чтобы вы оба приходили дома засветло.

— Да, мэм.

— Таких, как он, много, — продолжала миссис Кучнер. — Они привезли с собой свою страну и ее обычаи. Но он же доктор, он образованный, и все такое. Вот уж не думала, что ему пристало быть таким суеверным.

Макс сглотнул подступивший к горлу ком. Утверждение, будто его отец суеверен, было гротескным преуменьшением.

— И странно, что он переживает за такого послушного мальчика, как ты, — говорила миссис Кучнер. — Ты, должно быть, ни разу не огорчил его.

— Спасибо, мэм, — кивнул Макс.

На самом деле он хотел сказать, что ей пора вернуться в дом и прилечь. Макс подозревал, что у него какая-то аллергия на выражение собственных мыслей: порой он чувствовал, как его горло сжимается и не дает говорить. Он собирался предложить миссис Кучнер свою помощь, он воображал, как берет ее под руку и склоняется к ней так близко, что вдыхает запах ее волос. Он хотел бы сказать, что молится за нее по вечерам, хотя его молитвы, конечно, не имеют большого значения: Макс молился и за свою мать, но это не спасло ее. Но он ничего не сказал. «Спасибо, мэм» — вот и все, на что он способен.

— Ты иди, — говорила между тем миссис Кучнер. — Скажи отцу, что я попросила Руди задержаться и помочь мне убраться на кухне. Я пошлю его домой сразу, как только увижу.

— Да, мэм. Спасибо, мэм. Скажите ему, пусть поторопится, пожалуйста.

Уже выйдя на дорогу, он оглянулся. Миссис Кучнер прижимала к губам носовой платок. Заметив его взгляд, она тут же отняла платок ото рта и весело им взмахнула; это был такой трогательный жест, что у Макса защемило сердце. Он поднял в ответ руку и отвернулся. Звук ее хриплого лающего кашля сопровождал его еще некоторое время — как злая собака, сорвавшаяся с привязи и бегущая следом.

Когда он вошел в свой двор, синева неба сгустилась и почти перешла в черноту. Только на западе, где недавно исчезло солнце, еще слабо светилась полоска заката. Отец с плеткой в руках сидел на веранде. Макс приостановился у нижней ступеньки. Глаза отца прятались под тяжелыми веками и кустистыми бровями цвета стали.

Макс ждал, что скажет отец. Тот молчал. Наконец Макс сдался и заговорил первым:

— Еще светло.

— Солнце село.

— Мы были у Арлин. Отсюда не больше десяти минут ходьбы.

— Да, дом миссис Кучнер очень надежен. Настоящая крепость. Ее защищает дряхлый фермер, не способный согнуться из-за ревматизма, и невежественная крестьянка, чьи внутренности поедает рак.

— Она не невежественная, — возразил Макс. Прозвучало это как попытка оправдаться, и следующие слова он произнес с выверенным спокойствием и рассудительностью: — Они не выносят света. Ты сам говорил Пока не стемнело, бояться нечего. Посмотри, какое ясное небо.

Отец кивнул, будто соглашаясь с доводами, а потом спросил:

— Ну и где же Рудольф?

— Уже идет.

Старик демонстративно вытянул шею, разглядывая пустую дорогу за спиной у Макса.

— То есть вот-вот придет, — поправился Макс. — Он задержался, чтобы помочь миссис Кучнер убрать на кухне.

— Что убрать?

— Муку, кажется. Мешок порвался, и мука рассыпалась. Она хотела все сделать сама, но Руди вызвался помочь. Я решил бежать домой, чтобы ты не волновался за нас. А он закончит и сразу придет.

Отец сидел неподвижно, с прямой спиной, лицо — каменная маска. И когда Макс уже решил, что разговор закончен, старик спросил, очень медленно выговаривая каждое слово:

— И ты оставил его одного?

Макс мгновенно увидел, в какой угол себя загнал, и его замутило от страха. Однако было слишком поздно, ничего уже не изменить.

— Да, сэр.

— Чтобы он шел домой один? В темноте?

— Да, сэр.

— Понятно. Иди в дом. Займись уроками.

Макс поднялся по ступенькам, пошел к входной двери. Когда он проходил мимо кресла-качалки, все его тело подобралось в ожидании удара плеткой. Но вместо этого отец схватил его за руку — впился в его запястье с такой силой, что Макс сморщился. Казалось, кости вот-вот хрустнут.

Отец втянул в себя воздух. Этот свистящий вдох, как хорошо знал Макс, был прелюдией к вспышке праведного гнева.

— Ты знаешь наших врагов? И все равно играешь с друзьями до самой ночи?

Макс попытался ответить, но не смог. Его горло сжалось, он давился словами, которые хотел, но не умел или не смел сказать.

— От Рудольфа я не ожидаю послушания. Он американец, а здесь считают, что ребенок учит родителей. Я вижу, как он смотрит на меня, когда я говорю. Как он сдерживает смех. Это плохо. Но ты… Когда Рудольф не слушается, он, по крайней мере, делает это умышленно. Я чувствую, что он нарочно злит меня. А ты не слушаешься от тупости, от нежелания подумать, а потом удивляешься, почему я порой видеть тебя не могу. У мистера Барнума[48] есть лошадь, что умеет складывать небольшие числа. Она считается величайшей достопримечательностью его цирка. Если бы ты хоть раз показал, что понимаешь мои уроки, это стало бы чудом не меньшим, чем та лошадь. — Он отпустил руку сына, и Макс, чуть не упав от неожиданности, невольно шагнул назад. Рука горела. — Иди в дом и не попадайся мне на глаза. Вижу, тебе надо отдохнуть. Кстати, это неприятное жужжание у тебя в голове — мысли. Насколько мне известно, ты к ним не привык и не знаешь, что с ними делать.

Отец постучал пальцем по виску, словно показывая, где находятся мысли.

— Да, сэр, — ответил Макс.

Он услышал в собственных словах лишь тупость и упрямство. Почему говор отца звучал как речь культурного и светского человека, а в устах самого Макса точно такой же акцент превращался в косноязычие слабоумного скандинавского батрака, способного только доить коров и испуганно таращить глаза при виде раскрытой книги? Не разбирая, куда идет, Макс шагнул в дом и врезался головой в связку чеснока, что висела в дверном проеме. За его спиной фыркнул отец.

Макс сел в кухне. На дальнем конце стола горела лампа, слишком слабая, чтобы развеять сгущавшуюся тьму. Он ждал и прислушивался, устремив взгляд в окно — на двор. Перед ним лежал учебник английской грамматики, но заниматься он не мог. Он мог только сидеть и ждать Руди. Довольно скоро стемнело так, что стало невозможно разглядеть ни дороги, ни того, кто по ней пойдет. Вершины сосен черными силуэтами выделялись на небе, все еще слабо светившемся, как тусклое сияние умирающих углей. Вскоре и этот отблеск исчез. В темноте россыпью ярких веснушек загорелась горсть звезд. Макс слышал, как под тяжестью отца поскрипывает и постанывает гнутое дерево кресла-качалки — вперед-назад, вперед-назад на половицах веранды. Макс опустил голову в ладони, вцепился пальцами в волосы и забормотал под нос: «Руди, давай же, иди». Скорее бы закончилось это невыносимое ожидание. Так прошел час. Или пятнадцать минут.

Потом Макс услышал его. В меловой придорожной пыли тихо шуршали шаги младшего брата; возле самого двора они замедлились. Макс предположил, что Руди бежал, и предположение подтвердилось, едва брат открыл рот. Он пытался говорить со своим обычным добродушием, но ему не хватало дыхания. Руди запыхался.

— Прости… Миссис Кучнер… Попросила помочь… Знаю… Уже поздно.

Качалка остановилась, а половицы скрипнули. Похоже, отец поднялся с кресла.

— Да, Макс сказал. Ты все убрал?

— Ага. Нет. Вместе с Арлин. Арлин забежала в кухню и не смотрела по сторонам. А там миссис Кучнер… Миссис Кучнер несла тарелки…

Макс зажмурился, уткнулся лбом в стол и в полном отчаянии дернул себя за волосы.

— Миссис Кучнер не должна утомляться. Она нездорова Должен сказать, меня удивляет, что она вообще встала с постели.

— И я тоже… я тоже ей так сказал. — Голос Руди звучал у самой веранды. Он почти отдышался. — И еще не слишком темно.

— Не темно? В моем возрасте зрение уже не то, и сумерки кажутся настоящей ночью. Я сидел тут в полной уверенности, что солнце зашло двадцать минут назад. Сколько сейчас. — Макс услышал, как щелкнула крышка карманных часов отца Раздался вздох. — Не вижу стрелок. Слишком темно. Что ж. Меня восхищает твоя забота о миссис Кучнер.

— О, мне совсем нетрудно… — сказал Руди, ставя ногу на первую ступеньку крыльца

— В самом деле, тебе следует больше думать о собственном здоровье, Рудольф, — продолжал отец спокойным и благожелательным тоном — так, представлялось Максу, он говорит со своими пациентами, находящимися на последней стадии смертельного заболевания.

Руди сказал:

— Прости меня, я…

— Ты просишь прощения? Сейчас ты запросишь его по-другому.

Плетка опустилась с сочным шлепком, и Руди, которому через две недели должно было исполниться десять лет, взвыл. Макс стиснул зубы, по-прежнему сжимая голову ладонями. Запястья он прижал к ушам, напрасно стараясь укрыться от воплей и от звуков плетки, впивавшейся в мясо и кости.

Он не услышал, как отец вошел в дом, и поднял глаза, только когда на него вдруг упала чья-то тень. В дверях стоял Абрахам: волосы растрепаны, воротник сбился набок, в руке плетка. Макс ожидал удара, но этого не случилось.

— Помоги брату, — приказал отец.

Макс с трудом поднялся на ноги. Выдержать взгляд старика он не мог, поэтому опустил глаза вниз и наткнулся взглядом на плетку. Тыльную сторону отцовской ладони забрызгали капельки крови. Макс тоненько, испуганно выдохнул.

— Видишь, что мне приходится делать из-за вас.

Макс не ответил. Возможно, ответа и не предполагалось.

Отец постоял еще секунду, потом развернулся и зашагал в дальнюю часть дома — к своему кабинету, всегда запертому на ключ. Братьям запрещалось входить туда без разрешения. Вечерами отец часто задремывал там, и было слышно, как он во сне проклинает кого-то по-голландски.

— Можешь не убегать! — крикнул Макс. — Все равно я поймаю тебя.

Рудольф резво пересек загон для скота и помчался к дому, заливаясь веселым смехом.

— Отдай! — крикнул Макс и перемахнул через забор, ни на миг не замедляя скорости.

Он приземлился, не сбившись с ритма. Макс по-настоящему рассердился и в гневе приобрел несвойственную ему ловкость — сложен он был как отец, то есть пропорциями и повадками напоминал буйвола, наученного ходить на задних ногах.

Руди, напротив, пошел в мать. Он унаследовал от нее изящное строение и фарфоровый цвет кожи. Он был быстрым, но тем не менее Макс настигал его. Руди слишком часто оглядывался и не смотрел, куда бежит. А бежал он к дому. Там Макс легко прижмет его к стене и отрежет любые пути отхода вправо или влево.

Однако Руди не пытался свернуть вправо или влево. Окно отцовского кабинета было распахнуто, открывая взгляду прохладный полумрак библиотеки. Руди ухватился за подоконник у себя над головой — в одной руке он сжимал письмо Макса — и, легкомысленно улыбнувшись старшему брату, нырнул головой в темноту.

Каким бы серьезным проступком ни считал отец возвращение домой после наступления темноты, вторжение в его святая святых — в кабинет — вызвало бы куда более страшный гнев и тяжелую кару. Но отец отсутствовал — он уехал куда-то на своем «форде». У Макса не было времени подумать, что случится, если отец вдруг вернется. Он подпрыгнул и успел ухватить брата за щиколотку, рассчитывая стащить этого маленького червяка с подоконника, но Руди вскрикнул, извернулся и выдернул ногу из пальцев Макса. И — провалился в темноту, упал на деревянный пол с глухим стуком, от которого в кабинете зазвенело что-то стеклянное. Тогда и Макс взялся за край подоконника, рывком подбросил себя вверх…

— Осторожней, Макс! — крикнул Руди. — Тут… — и прыгнул внутрь.

— Высоко, — закончил младший брат.

Конечно, Макс бывал в кабинете отца и раньше (иногда Абрахам приглашал их для «беседы», что означало — он говорит, а они слушают), но никогда не входил в комнату через окно. Сила прыжка несла его вперед, и он лишь успел с удивлением понять, что до пола не менее трех футов, а он летит туда головой вниз. Боковым зрением он заметил край приставного столика рядом с одним из отцовских кресел и протянул к нему руку, чтобы замедлить падение. В самый последний миг он повернул голову набок, и основная сила удара пришлась на правое плечо. Подпрыгнула мебель. Приставной столик упал, и все, что на нем стояло, обрушилось на пол. Макс услышал звон бьющегося стекла, и эти звуки показались ему более болезненными, чем собственные ушибы.

Руди сидел на полу в ярде от него, забыв стереть с лица глуповатую улыбку. В руке он все еще сжимал измятое и уже забытое обоими братьями письмо.

Столик лежал на боку; к счастью, он не сломался. Но пустая чернильница разбилась вдребезги, и мелкие осколки поблескивали рядом с коленом Макса. По персидскому ковру рассыпалась стопка книг. Несколько листков бумаги еще кружили в воздухе, с легким шорохом приземляясь на пол.

— Видишь, что мне приходится из-за тебя делать, — сказал Макс, указывая на чернильницу.

И тут же сморщился, вспомнив, что точно такие же слова слышал от отца пару дней тому назад. Максу не нравилось узнавать в себе отца. В таких случаях он чувствовал себя куклой, деревянной пустоголовой игрушкой, во всем подвластной отцу.

— Да просто выбросим осколки, — отмахнулся от проблемы Руди.

— Он помнит все вещи в кабинете. И сразу заметит, что чернильницы нет.

— Угу, как же. Он приходит сюда напиться бренди, попердеть в диван и поспать. Я был здесь уже сто раз. В прошлом месяце даже взял его зажигалку для сигарет, а он так и не заметил.

— Что? — переспросил Макс, глядя на Руди с искренним удивлением и некоторой долей зависти. Ведь не младшему, а старшему брату полагалось совершать рискованные поступки и потом небрежно упоминать о них, как бы невзначай.

— Так кому ты писал письмо? И надо ж было так прятаться… Но я выследил тебя и подглядел, что ты там пишешь. «Я помню, как держал тебя за руку», — продекламировал Руди с притворной страстью.

Макс двинулся на брата, но недостаточно быстро. Руди развернул скомканное письмо и стал читать. С его губ исчезла улыбка, на бледном широком лбу образовались задумчивые морщинки. Потом Макс вырвал листок из его рук.

— Это про маму? — спросил Руди, ничуть не смутившись.

— Нам. задали на дом сочинение. Надо написать письмо. Миссис Лауден сказала, что это может быть письмо кому угодно — воображаемому человеку, историческому лицу. Кому-то, кто уже умер.

— И ты собирался сдать это на проверку? Чтобы миссис Лауден прочитала?

— Не знаю. Я еще не закончил.

Однако Макс уже понял: он ошибся, он слишком увлекся захватывающими возможностями, открывшимися перед ним в этом задании. Он не устоял перед волшебным «а что, если» и написал такие сокровенные вещи, какие никогда не решится никому показать. Он писал: «Только с тобой я мог разговаривать». Он писал: «Иногда мне так одиноко». Он писал и воображал, что она читает его письмо. Как-то, где-то — возможно, в тот самый миг, когда он водил по бумаге пером, — она в некой астральной форме стояла за его плечом и нежно улыбалась, следя за появляющимися словами. Это приторно-слезливая абсурдная фантазия, и Макс сгорал от стыда, понимая, что полностью отдался ей.

Его мать была больна и слаба, когда разразился скандал и их семья вынуждена была покинуть Амстердам. Некоторое время они жили в Англии, но слухи об ужасном деянии его отца (что именно совершил отец, Макс не знал и не надеялся когда-либо узнать) настигли их и там. И они поехали дальше — в Америку. Отец был уверен, что ему гарантировано место лектора в Вассар-колледже[49] и значительную часть имевшихся средств потратил на покупку крепкой фермы неподалеку от тех мест. Однако при личной встрече декан сказал Абрахаму Ван Хельсингу, что ни в коем случае не может позволить доктору работать с юными девушками, не достигшими совершеннолетия. Теперь Макс был уверен: его мать убил отец. Он не сомневался в этом, словно сам видел Абрахама, прижимавшего подушку к лицу жены. И дело не в длительном переезде — он, разумеется, усугубил состояние бедной женщины, беременной и слабой от хронического заболевания крови (из-за этой болезни на ее теле оставались синяки от малейшего прикосновения). Ее убило унижение. Мина не пережила позора от содеянного мужем — позора, погнавшего их на другой конец света

— Давай-ка наведем здесь порядок, Руди, — сказал Макс. — Надо уходить отсюда.

Он поставил столик и начал собирать книги, но остановился, услышав вопрос брата:

— А ты веришь в вампиров?

Руди стоял на коленях перед низким диваном в другом конце комнаты. Он нагнулся, чтобы поднять с пола разлетевшиеся бумаги, однако его внимание привлек приткнувшийся в углу докторский саквояж. Любопытный мальчик уже тянул за четки, обвязанные вокруг ручек саквояжа.

— Ничего не трогай, — сказал ему Макс. — Нужно убираться, а не баловаться.

— Так веришь ты или нет?

Макс молчал недолго.

— На маму напали. С тех пор ее кровь была заражена. Она болела.

— Она сама когда-нибудь говорила, что на нее напали? Или это он сказал?

— Мне было всего шесть лет, когда она умерла. Вряд ли она стала бы рассказывать о таких вещах ребенку.

— Но… ты веришь, что нам в самом деле угрожает опасность? — Руди уже открыл саквояж и достал оттуда сверток, аккуратно замотанный в темно-бордовый бархат. Внутри бархата постукивало что-то деревянное. — Веришь, что вампиры подкарауливают нас и хотят напасть? Ждут, когда мы ослабим защиту?

— Такая возможность существует. Пусть и маловероятная.

— Пусть и маловероятная, — тихо засмеялся младший брат. Он размотал бархат и теперь разглядывал девятидюймовые колышки — небольшие шпажки из ослепительно белого дерева, с рукоятками, обернутыми сыромятной кожей. — Ну а я думаю, что это полная ерунда. Е-рун-да, — протянул он нараспев.

Такой поворот разговора привел Макса в замешательство. На мгновение у него даже закружилась голова, будто он внезапно оказался на краю пропасти. Вероятно, в каком-то смысле так оно и было. Он всегда знал, что рано или поздно подобная беседа состоится, и страшился того, к чему она может привести. Руди обожал спорить, но свои сомнения и аргументы он никогда не доводил до логического конца. Он мог заявить, что «все это полная ерунда», однако не давал себе труда подумать, как такое заявление характеризует их отца. Отец боялся ночи, как боится океана человек, не умеющий плавать. Максу нужно было, чтобы вампиры оказались реальностью, чтобы они существовали. В противном случае пришлось бы признать, что отец находится — и всегда находился — во власти безумных фантазий, а это слишком ужасно.

Все еще раздумывая, как ответить брату, Макс обратил внимание на уголок рамки, торчащий из-под кресла. Рамка упала лицом вниз, но он отлично знал, что увидит, перевернув ее: коричневый фотографический снимок матери. Она позировала в библиотеке их амстердамского дома. Из-под белой шляпы с широкими полями рассыпались воздушные черные кудри. Одна рука в перчатке поднята в загадочном жесте — мама будто помахивает в воздухе невидимой сигаретой. Ее губы слегка приоткрыты, она что-то говорит. Макс часто пытался представить себе ее слова. Ему хотелось думать, что где-то за кадром стоит он, четырехлетний малыш, и серьезно смотрит на мать снизу вверх. Он даже предполагал, что мать подняла руку, прося сына не подходить к ней, пока фотограф делает снимок. Если так, то она навечно запечатлена с его именем на устах.

Он поднял рамку за угол, и из нее звонко посыпалось на пол битое стекло. Стеклянная пластинка треснула в самом центре. Макс стал вынимать застрявшие под краем рамки осколки и откладывать их в сторону, стараясь не оцарапать блестящий снимок. Он потянул широкий клин стекла, плотно сидящий в верхнем правом углу рамки; вместе со стеклом выскользнул и уголок фотографии. Отложив стекло, Макс взялся за уголок, чтобы вставить его на место… и нахмурился: не двоится ли у него в глазах. Кажется, под снимком матери скрывается еще одна фотография. Он вытащил первый снимок и непонимающе уставился на второй, ранее никогда им не виденный. Ледяная немота сковала его грудь, подобралась к горлу. Макс оглянулся и с облегчением увидел, что Руди все еще возится возле дивана, увязывая колышки обратно в бархат и что-то напевая себе под нос.

Макс снова всмотрелся в таинственный снимок. Женщина, изображенная на нем, была мертва. А еще она была обнажена выше пояса, ее одежды разорваны и стянуты к изгибу талии. К постели ее притягивали веревки, обмотанные вокруг шеи и запястий. Она была молода и, наверное, красива, но сказать точнее было трудно: один ее глаз заплыл, сквозь едва приоткрытые веки другого виднелась узкая полоска неестественно тусклого глазного белка. В рот ей засунули какой-то белый круглый предмет. Растянутые губы открывали два ряда ровных мелких зубов, вонзенных в шар. Половину ее лица обезобразили синяки. Между тяжелыми молочными полушариями грудей торчал колышек из белой древесины. Левую часть грудной клетки заливала кровь.

Даже когда с улицы донесся шум автомобильного двигателя, Макс не двинулся с места, не в силах оторвать взгляд от фотографии. Но тут к нему подскочил Руди, схватил его за плечо и сказал, что надо торопиться. Макс прижал снимок к груди, пряча от брата, и сказал:

— Иди, я сейчас.

Руди убрал руку с его плеча и через окно выпрыгнул из кабинета.

Макс стал торопливо прилаживать карточку матери поверх фотографии мертвой женщины… и снова впал в ступор, заметив кое-что еще. В левом углу снимка была видна вторая фигура — мужчина, стоящий возле кровати. Он повернулся спиной к фотографу и находился слишком близко к аппарату, поэтому его изображение вышло нечетким. Размытые контуры черного пальто и плоской черной шляпы придавали ему сходство с раввином. Не было никакой возможности точно установить личность этого человека, но Макс сразу понял, кто это. Он узнал его по жесткой, словно негнущейся, посадке головы на короткой толстой шее. В одной руке мужчина держал широкий нож. В другой — докторский саквояж.

Во дворе с простуженным сипением и жестяным клацаньем заглох двигатель. Макс расправил снимок мертвой женщины, всунул поверх него фотографию Мины. Рамку — без стекла — поставил на стол и с ужасом понял, что фотография стоит вверх ногами. Он протянул руку, чтобы переставить карточку.

— Скорей! — воскликнул Руди. — Макс, пожалуйста!

Брат стоял во дворе под окном и заглядывал в кабинет, поднявшись на цыпочки.

Макс ногой затолкал осколки стекла под кресло, шагнул к окну и закричал. То есть хотел закричать, но его горло сжалось, полностью перекрыв доступ воздуха.

За спиной Руди стоял отец и смотрел на Макса поверх головы младшего сына. Руди не видел его и не знал, что он рядом, пока отец не положил ему руку на плечо. Рудольф не имел проблем с голосом — он тут же заорал и подпрыгнул, будто хотел снова забраться в кабинет.

Старик молча смотрел на старшего из сыновей. Макс так же молча смотрел на него из окна, держась руками за подоконник.

— Если пожелаешь, — промолвил наконец отец, — я открою дверь кабинета, и ты покинешь его цивилизованным образом. Разумеется, в уходе через дверь недостаточно драматизма, но это гораздо удобнее.

— Нет, — сказал Макс. — Спасибо, не надо. Спасибо. Я… Мы… Это… это ошибка. Я не хотел.

— Ошибка — незнание столицы Португалии на уроке географии. А ваше поведение — это нечто иное. — Абрахам замолчал и с каменным выражением лица снял руку с плеча Руди. Потом он указал рукой на двор, словно говоря: «Прошу сюда». — Мы обсудим твой поступок чуть позже. А сейчас, если тебя не затруднит, прошу покинуть мой кабинет.

Макс не шевельнулся. Раньше отец никогда не откладывал наказание. Вторжение в его кабинет грозило по меньшей мере поркой, и Макс пытался сообразить, в чем дело. Отец ждал. Макс опомнился, забрался на подоконник, спрыгнул и приземлился на клумбу. Руди испуганно смотрел на него, взглядом спрашивая, что им теперь делать. Кивком головы Макс указал ему на конюшни — их собственный кабинет — и медленно двинулся туда сам. Младший брат поспешил за ним, сотрясаемый крупной дрожью.

Далеко они не ушли. Макса остановила рука отца, упавшая ему на плечо.

— Мое правило — всегда защищать вас, ты знаешь это, Максимилиан, — сказал Абрахам. — Может быть, ты хочешь сказать, что вам больше не нужна моя защита? Когда ты был маленьким, в театре я закрывал тебе глаза ладонью, чтобы ты не видел убийства Кларенса в «Ричарде». Но позднее, когда мы ходили на «Макбет», ты оттолкнул мою руку Ты хотел видеть. Как мне кажется, история повторяется, а?

Макс не ответил Через миг отец отпустил его. Не прошли они и десяти шагов, как вслед им снова раздался его голос:

— О, чуть не забыл. Я не рассказал вам, где я был и по какому делу. У меня есть новость, которая, как я знаю, опечалит вас обоих. Пока вы были в школе, прибежал мистер Кучнер с криками: «Доктор, доктор, торопитесь, моя жена!..» Как только я увидел ее, сжигаемую лихорадкой, то сразу понял ей срочно нужно в город, в лечебницу доктора Розена. Но, увы, фермер позвал меня слишком поздно. Когда миссис Кучнер шла к моей машине, внутренности выпали из нее: «плюх». — Он неодобрительно прищелкнул языком. — Я отдам наши костюмы в чистку. Похороны в пятницу.

На следующий день Арлин не пришла в школу. После уроков братья Ван Хельсинги прошли мимо фермы Кучнеров, но там все окна были затянуты черными шторами, а дом казался тихим и заброшенным. Похороны должны были состояться на следующий день в городе; возможно, Арлин и ее отец уже уехали туда, к родственникам.

Когда братья добрели до собственного двора, они увидели, что их старый «форд» стоит рядом с домом, а двойные двери, ведущие со двора в подвал, широко распахнуты.

Руди направился к конюшне (они держали лошадь — старую кобылу по кличке Райе, и сегодня была очередь Руди чистить ее стойло), а Макс пошел в дом. Позднее, уже сидя за кухонным столом, он услышал, что наружные двери в подвал закрылись. Затем под полом зазвучали шаги отца, и вскоре он возник в проеме внутреннего хода в подвал.

— Что ты там делал? — поинтересовался Макс. Отец скользнул по нему ничего не выражающим взглядом.

— Позже я расскажу тебе, — ответил он.

Макс смотрел, как старик вынимает из жилетного кармана серебряный ключ и закрывает дверь в подвал на замок. До сего момента эта дверь ни разу не запиралась, и Макс даже не подозревал, что такой ключ существует.

Весь день Макс нервничал и поглядывал на подвальную дверь, не в силах забыть отцовское обещание: «Позже я расскажу тебе». Обсудить с Руди, что могли значить эти слова, возможности не представилось: сначала они втроем обедали, а затем сидели на кухне и делали уроки. Обычно отец довольно рано уединялся в кабинете, и они его больше не видели до самого утра. Но сегодня он словно не мог усидеть на месте и поминутно выходил из кабинета — то чтобы помыть стакан, то в поисках очков для чтения, и наконец — зажечь фонарь. Он поправил фитиль, чтобы в основании стеклянной трубки горело невысокое красноватое пламя, и поставил фонарь на стол перед Максом.

— Мальчики, — сказал Абрахам, поворачиваясь к двери в подвал и отпирая замок, — идите вниз. Ждите меня там. Ничего не трогайте.

Руди побледнел и в панике обернулся к Максу. Руди не выносил подвалов: его пугали низкие потолки, запах сырости, кружевные завесы паутины в углах. Если ему поручали спуститься в подвал, он всегда упрашивал Макса сходить с ним. Макс открыл рот, чтобы расспросить отца, но тот уже вышел из комнаты в коридор, ведущий в кабинет.

Макс взглянул на младшего брата. Руди мотал головой в немом отказе.

— Все будет в порядке, — заверил его Макс. — Я рядом.

Руди взял фонарь, а Макс первым двинулся вниз по лестнице. Красноватый свет лампы отбрасывал по сторонам черные скачущие тени, и казалось, что не братья опускаются вниз, а тьма поднимается из подвала кверху и лижет жадными языками ступени и стены. Макс спустился в подвал и медленно огляделся. Слева от лестницы стоял верстак. На нем лежало что-то довольно большое, закрытое куском грязной парусины, — может, сложенные кирпичи или охапки стираного белья. В полумраке трудно было сказать точнее, нужно было подойти ближе. Макс сделал несколько неуверенных шагов к верстаку, но вдруг остановился. Он понял, что скрывает грязно-белая ткань.

— Бежим отсюда, Макс, — прошептал Руди прямо из-за спины Макса. Макс не ожидал, что брат подошел так близко, а не остался стоять на лестнице. — Нужно скорее бежать отсюда.

И Макс понял, что Руди говорит не только о подвале. Нужно уходить из дома, бежать из этого места, где они прожили десять лет, и никогда сюда не возвращаться.

Но было поздно изображать из себя Гека и Джима и пускаться в бега. Пыльные доски ступеней заскрипели под тяжелыми шагами их отца. Макс оглянулся на лестницу. Старик нес докторский саквояж.

— Глядя на то, как вы перерыли мой кабинет, — сказал он, — я делаю вывод, что наконец-то вы почувствовали интерес к той тайной деятельности, ради которой я стольким жертвую. В свое время я собственными руками убил шесть неумерших, и последней из них была больная тварь с фотоснимка, что хранился под фотографией вашей матери. Полагаю, вы оба его видели. — Руди в ужасе посмотрел на Макса, и тому оставалось лишь отчаянно мотнуть головой: «Молчи». Отец продолжал: — Я обучал других людей искусству уничтожения вампиров, в том числе — несчастного первого мужа вашей матери Джонатана Харкера, упокой Господи его душу, поэтому на меня можно возложить ответственность и за убийство почти пяти десятков представителей этого грязного, заразного племени. Теперь настало время показать моим мальчикам, как это делается. Вы сумеете сразить тех, кто стремится вас погубить.

— Я не хочу, — проговорил Руди.

— Он не видел того снимка, — в тот же миг сказал Макс.

Отец словно ничего не слышал. Он прошел мимо них к верстаку, приподнял угол парусины, заглянул под нее и с одобрительным хмыканьем откинул покрывало.

Миссис Кучнер была обнажена и ужасающе худа Ее щеки ввалились, нижняя челюсть отвисла. Под ребрами на месте живота образовалась страшная впадина, словно все внутренности всосало вакуумом. Нижняя часть ее тела была темно-фиолетовой от скопившейся там крови. Руди застонал и спрятал лицо на груди у Макса.

Отец поставил рядом с телом саквояж и открыл его.

— Разумеется, она не вампир. Она просто мертва. Настоящие вампиры встречаются нечасто. Было бы непрактично и неразумно с моей стороны учить вас на настоящем вампире. Однако для демонстрации подойдет и такое тело.

Из саквояжа появились колышки, обернутые бархатом.

— Как она оказалась в нашем доме? — спросил Макс. — Ведь завтра похороны.

— А сегодня я должен провести вскрытие для моего частного исследования. Мистер Кучнер понимает, он с удовольствием идет мне навстречу. Ведь это значит, что когда-нибудь другая женщина не умрет от болезни, унесшей его жену.

В одну руку он взял колышек, в другую — деревянный молоток.

Руди заплакал.

Макс чувствовал, что он разделяется на две сущности. Его тело шагнуло вперед, но его самого там не было: он оставался рядом с Руди и обнимал всхлипывающего мальчика за плечи. Руди умолял сквозь слезы:

— Пожалуйста, я хочу наверх.

Макс смотрел, как он подходит к своему отцу. Абрахам же следил за приближающимся сыном со смешанным выражением удивления и смутного одобрения.

Он вручил Максу молоток, и это действие объединило двух Максов. Он снова был в своем теле, осознавал вес молотка, от которого напряглось запястье. Отец взял другую руку Макса и поднес ее к тощим грудям миссис Кучнер, прижал кончики его пальцев между двумя ребрами. Макс взглянул на лицо женщины. Ее рот был открыт, как будто она что-то говорила.

«Никак ты пытаешься лечить меня, Макс Ван Хельсинг?»

— Вот сюда, — сказал Абрахам, вкладывая в его пальцы колышек. — Нужно вбить его в эту точку. По рукоятку. В настоящем деле первый удар вызовет крики, богохульство, яростные попытки вырваться. Проклятые никогда не уходят без борьбы. Не поддавайся. Не останавливайся до тех пор, пока не проткнешь ее и она не прекратит сопротивляться. Все закончится довольно быстро.

Макс поднял молоток. Он смотрел в ее лицо и хотел сказать, что ему жаль, что он не хочет этого делать. Когда молоток с громким стуком опустился, раздался высокий пронзительный вопль. Макс тоже чуть не закричал, на миг поверив, что это она, что она еще жива. Потом он понял, что кричал Руди. Макс был крепкого сложения, с мощной грудью буйвола и плечами скандинавского фермера. Первым же ударом он вбил колышек на две трети требуемой глубины. Оставалось еще один раз замахнуться молотком. Кровь, выступившая вокруг дерева, была холодной и липкой.

В голове стало пусто и легко. Макс покачнулся.

— Гут, — прошептал ему на ухо отец. Абрахам обнял его за плечи и прижал к себе так крепко, что хрустнули ребра. Макс вздрогнул от удовольствия — автоматическая реакция на благосклонность отца, — и его замутило от отвращения к себе. — Непросто совершить акт насилия над обителью духа человеческого, даже если дух уже покинул ее.

Отец продолжал сжимать его плечи, а Макс все смотрел на разинутый рот миссис Кучнер, на аккуратный ряд верхних зубов. Она так напоминала ту девушку на фотоснимке — с головкой чеснока, втиснутой между челюстями.

— А куда делись ее клыки? — спросил Макс.

— Что? У кого? Какие клыки? — удивился отец.

— На фотографии девушки, которую ты убил, — пояснил Макс и повернул голову, чтобы посмотреть отцу в глаза. — Там не было клыков.

Абрахам непонимающе хмурился. Потом сказал:

— Они исчезают, когда вампир мертв: «Пшик!»

Он убрал руку с плеч сына, и Макс снова смог нормально дышать. Отец выпрямился.

— И второе, что нужно сделать, — произнес он. — Отсечь голову, а рот набить чесноком. Рудольф!

Макс медленно обернулся. Его отец отступил на шаг, в руке его блестел широкий нож — Макс не видел, откуда появился инструмент. Руди пятился к выходу и уже поднялся на несколько ступенек вверх по лестнице. Он стоял, прижавшись к стене и закусив кулак, чтобы подавить рвущийся наружу вопль. Его била неудержимая крупная дрожь.

Макс потянулся к ножу, взялся за рукоятку.

— Я все сделаю.

И он бы сделал, он не сомневался в себе. Ему вдруг стало ясно: в нем всегда жила эта склонность кромсать плоть и проливать кровь — склонность, доставшаяся ему от отца. Открытие ужаснуло его.

— Нет, — возразил отец и потянул нож к себе, оттолкнув другой рукой Макса. Макс налетел на верстак, и от удара несколько кольев свалились в пыль. — Подбери, — приказал отец.

Руди бросился вверх, но споткнулся и упал на четвереньки. Отец в два шага догнал его, схватил за волосы и швырнул с лестницы вниз. Руди глухо ударился об пол, растянулся животом вниз. Медленно перекатившись на спину, он уставился на отца. Из его горла вырывался дикий, хриплый, неузнаваемый голос:

— Пожалуйста! Пожалуйста, не надо! Я боюсь. Пожалуйста, папа, не надо!

С молотком в одной руке и с кольями в другой Макс шагнул вперед. Он хотел вмешаться, но отец развернулся, поймал его за локоть и толкнул к лестнице.

— Наверх. Немедленно. — И снова толкнул сына.

Макс упал на ступени, ободрав бедро.

Отец нагнулся, пытаясь схватить Руди за руку, но тот увернулся и пополз по грязному полу в дальний угол.

— Не бойся. Я помогу тебе, — стал уговаривать его отец. — Шея очень хрупкая. Все произойдет быстро.

Руди тряс головой и забирался все глубже в угол, за угольный ящик.

Отец швырнул нож на пол.

— Тогда останешься здесь до тех пор, пока не станешь сговорчивее.

Он повернулся, подхватил Макса за руку и потянул его к двери.

— Нет! — взвизгнул Руди.

Он вскочил на ноги и бросился к лестнице.

Но под ногами у мальчика оказалась рукоятка ножа, он споткнулся и упал на колени. К тому времени, когда он снова поднялся на ноги, Абрахам уже вытолкнул Макса за дверь и вышел сам. Дверь за ними захлопнулась. Секундой позже Руди ударился о дверь с другой стороны. Отец повернул в замке серебряный ключ.

— Пожалуйста! — рыдал Руди. — Я боюсь! Я боюсь! Выпусти меня!

Макс стоял в кухне. В ушах у него звенело. Он хотел сказать отцу: хватит, открой дверь, но не мог произнести ни слова. Как обычно, в горле перехватило дыхание. Его руки висели вдоль боков, тяжелые, будто сделаны из меди. Нет, они не из меди. Они тяжелые от предметов, что он сжимает в пальцах. Молоток. Колья.

Отец пытался отдышаться, прижавшись широким лбом к дверной панели. Потом он поднял всклокоченную голову. Его воротничок отстегнулся и сбился на сторону.

— Видишь, что мне приходится из-за него делать? — сказал он. — Твоя мать была такой же упрямой и истеричной, так же нуждалась в твердом руководстве. Я пытался, я…

Старик стал поворачивать голову, чтобы взглянуть на сына, и в этот миг Макс ударил его молотком. Отец успел испугаться, а потом — удивиться. Удар пришелся в челюсть. Раздался костяной треск. Сила удара была такова, что Макс почувствовал отдачу в локте. Отец осел на одно колено. Второй удар заставил его опрокинуться на спину.

Веки Абрахама сомкнулись, он начал проваливаться во мрак небытия, но вновь раскрыл глаза, когда Макс уселся ему на грудь. Отец пытался что-то сказать, однако Макс уже наслушался достаточно. Время разговоров прошло, да он никогда и не любил говорить. Сейчас нужно работать не языком, а руками. К такой работе он, похоже, имел природную склонность. Для нее, может быть, он и рожден.

Он приставил колышек к тому месту, что показывал ему отец, и ударил по рукоятке молотком. Оказалось, что в подвале отец говорил правду. После первого удара были и крики, и богохульство, и яростные попытки вырваться, но все закончилось довольно быстро.