"Владимир Колин. Снега Арарата" - читать интересную книгу автора

сосуд из светящегося металла, стараясь не задеть его крышки, как в трансе,
вышли из пещеры и зажмурились от ярких лучей. Дикое ущелье показалось мне
наивным, как трогательная, старательно исполненная иллюстрация.
Не знаю, как я довел машину до Еревана.
Мегер прервал свой рассказ, и его ресницы дрогнули от нахлынувших
воспоминаний. Словно прислушиваясь к отзвукам суровой мелодии, он хранил на
своем смуглом лице выражение боли. Губы были полураскрыты. Никто из нас не
торопил его, хотя у всех было ощущение, что мы сами побывали с ним в
пещере, и мы с нетерпением ждали, когда же рассеются чары, заставившие нас
застыть вокруг стола. В высокие окна виднелась обезглавленная пирамида
снегов Арарата, блестевшая, как облако, навсегда подвешенное в голубом
небе; сам каменный колосс не был виден, даль и туман растопили его в
голубой бесконечности, и лишь вечное облако странной формы указывало на то
место, где, как говорит легенда, остановился некогда Ноев ковчег. И,
оглядев по очереди своих коллег, собравшихся вокруг стола, я подумал о том,
что в иные времена слова Мегера прозвучали бы, как легенда, или что легенда
присвоила бы их, отсеяв одни и забыв другие. История Мегера как бы
продолжала рассказ о людях, собиравшихся послушать Синдбада Морехода,
возвращавшегося из своих фантастических путешествий, в надежде утолить
вечный голод, который не могли насытить ни хлеб ни вино, голод, вырезавший
идолов из стволов дерева, воздвигавший башни для изучения неба и двигавший
в море корабли. Единственным различием между нами и слушателями Синдбада
было то, что они довольствовались чудом, в то время как мы стремились его
объяснить.
- Извините, - сказал, наконец, Мегер. Он выпил стакан золотистого
вина, смущенно улыбнулся, словно еще раз прося нас извинить его за длинный
перерыв, и продолжал свою историю, придавая словам особое звучание и
пополняя с помощью мимики ускользающий смысл: - Мы принесли сосуд в
институт, и все собрались вокруг нас. Наверное, мы вели себя довольно
странно: мы не слышали, что нам говорили, и наши взгляды блуждали, то и
дело, помимо нашей воли, устремляясь к сосуду и встречаясь здесь, словно по
чьему-то знаку. Необычная форма сосуда, разумеется, вызвала удивление, и
немало рук потянулись к нему, ощупывая его контуры. Полный какого-то
неопределенного предчувствия, я ждал. Я не собираюсь утверждать, что знал,
что за этим последует, но беспокойство, с которым я следил за движением
рук, гладивших выступы и закругления сосуда, все росло, и я кусал губы,
стараясь сдержать волнение, которое, может быть, увеличивалось и при мысли
о том, что все мое беспокойство может оказаться напрасным. Я не знаю, кто
тронул подвижную крышку сосуда, но вдруг почувствовал волну уже знакомого
мне аромата и увидел, как на лицах всех присутствующих отпечатлелось
удивление. Потом повернулся к белой стене и начал рисовать.
Все, находившиеся в комнате, принялись делать то же.
Одни рисовали на бумаге, покрывавшей стол, другие, как я, на стене, а
несколько человек, которым не оставалось ничего другого, наклонились и
начали рисовать на линолеуме, покрывавшем паркет. Потом я узнал, что не у
всех оказались при себе ручки и карандаши и многие довольствовались тем -
вернее, не могли удержаться от того, чтобы не начать рисовать пальцем,
причем не остановились до самого конца. И, хотя они не провели ни одной
видимой линии, это не помешало им сосредоточиться на своем занятии,
оставаясь совершенно равнодушными ко всему, что выходило за ограниченный