"Люди из ниоткуда. Книга 2. Там, где мы" - читать интересную книгу автора (Демченко Сергей Александрович)Глава VIЕсли мама говорит, что в лесу не стоит орать, бегать, есть всякую каку, палить огромные костры и вообще вести себя громко, неразумно и вызывающе, — она заботится, сама того не подозревая, о вашем здоровом будущем. Во всяком случае, её стоит хотя бы изредка слушаться. Мама ерунды не присоветует. По крайней мере, особо огрызаться с ней на эту тему не стоит. И в сопливом детстве отходить по малой нужде в кустики действительно следует под присмотром взрослых. Потому как за деревьями, тщательно скрывая своё непрошенное присутствие, может действительно терпеливо и злорадно ждать гадкий и безжалостный дядька… Однако эти парни явно переборщили в детстве с самостоятельностью. Их костёр, кипящий котелок, запахи варева, смех и довольно громкие голоса не заметил бы разве что слепоглухонемой. Вот уже полчаса, как я, спокойно перейдя босым текущий через обширные проплешины леса ручей, терпеливо наблюдаю за их «привалом», устроенным по всем правилам пофигизма в военное время. Я не спеша и обстоятельно вытер ноги, обулся… и только после этого встал, подошёл ближе. Внимательно и с улыбкой осмотрел их «бивуак», прибрал в кусты три безалаберно брошенных у деревьев «ствола»… и успел даже аккуратно покурить, пошуршать обёрткой галеты… Чем совсем уж расстроил бы своего первого инструктора. Думаю, он не слишком хвалил бы меня, даже если учесть, что действовал я в быстро сгущающихся сырых сумерках. Но шум, гам, пал, треск горящих дров и дымина от костра были такие, что я не смог пройти мимо и удержаться, чтобы просто малость не покуражиться. Чего я только не нарушил из правил маскировки… …Я из чисто хулиганских побуждений разрезал чей-то тощий вещмешок, спёр мокрую от пота и влаги шапку… Как только я не изгалялся, посмеиваясь про себя и скользя неслышной тенью, «нарезая» ломтями темнеющий лес вокруг их стойбища! Только что разве не ходил перед ними нагишом! В довершение всего, просто пройдя не спеша пару раз за их спинами, я даже умудрился точно бросить «бычок» в их костер. Никто не среагировал. Они были так заняты собственными делами и ленивой перебранкой, ожиданием ужина, препирательствами по каждому глупому поводу, что я подумывал, — а не написать ли мне им на спинах что-нибудь обидное и нецензурное перед тем, как идти дальше? Скука смертная… Клянусь, если б мне вздумалось нагадить им каждому в штаны, они бы и то не возражали. Когда их дебилизм перестал вдохновлять и радовать, я совсем было уже собрался свалить по-тихому, поскольку эти ребята не казались мне чем-то чересчур опасным. Ну, выжили группки и здесь. Само собой! Ну, лазят пятеро по склонам в поисках невесть чего, — пропитания или дров. Не резать же тупо горло каждому встречному?! С такими милыми мыслями я, почти прослезившись от умиления, собрался идти, внутренне посмеиваясь тому, как прозреют парубки, обнаружив, что за их спинами кто-то набедокурил… Когда пара брошенных ими фраз с ходу влила абсолютно свежую струю в мои размышления: — Дутыш, ты и вправду дебил… Какого хрена ты полез на ту суку, спрашивается?! Тебе ж ясно тогда дохтур говорил: сифилис щас кругом, гонорея…, всё такое… Теперь ты стонешь и ссышь через раз. Да чухаешься, как скотина… А мы тут все с тобой маемся…понимаешь ли… Несёшь заразу ты в стан, дружок… Вот в чём проблема. — Ну, бля…, она такой сладкой мне показалась… — плаксивый голос карапуза с метр двадцать ростом отозвался с дальнего края поляны. — Да и бабу я не видел уже, почитай, три месяца. Ещё как тот хутор брали… Не утерпел я, Ермай… Ермай?! Помним, как же… Вот так встреча! Эк тебя далеко от вотчины закинуло, волан ты наш перелётный… — Не утерпел он… Ты хоть понимаешь, дурная твоя мякина, что ты почти труп? — В смысле, Ер-ррмай? — Пузан даже икнул испуганно. — А в прямом смысле, придурок ты конченный… Сдохнешь ты от заразы этой! Чем мне тебя лечить? Это тебе не горчишники ставить на хребтину! Это, ублюдок ты разэтакий, зараза такая, что поноса куда посерьёзнее будет… Сидящий ко мне вполоборота здоровый жиган хряпал ножом прямо из банки какие-то консервы, ковырял в зубах хвоинкой и сыто рыгал. Собственные звуковые непотребства явно воодушевляли его безмерно, и он заливисто ржал, будто отчебучил что-то дьявольски умное и прекрасное. Интересная, достойная компания мне попалась… Мною уже вовсю распоряжалось злое любопытство… От правого края освещаемой неровными отблесками костра поляны отделилась громоздкая сутулая фигура: — А может, шлёпнем его прямо тут, чтоб не вонял гноем из члена по дороге? Как мыслишь, Ермоха? — и утопала за круг света, приподняв края пуховика и ковыряя пальцами у ширинки. Кривая кочерыжка, по недомыслию природы названная человеком, потрясённо уставилась на Ермая, словно жаба на приближающегося удава. Тот поднял на замершего перед ним грязного человечка глаза и с улыбкой хмыкнул… …Знакомый альт… До коликов знакомые колебания тембра… Где же я слышал этот голос? Быстро и бесшумно перемещаясь по периметру «привала» "группы товарищей", внезапно возникаю за спиною отошедшего отлить здоровяка. Намеренно слегка хрупаю веткой… — Кука, ты не мог выбрать себе другого места, придурок?! — дядя уже почти тужится, стоя ко мне спиной и пытаясь начать выдавливать капли обогащённой простатитом мочи на и без того квашеную землю. — Неа… Уж больно тоже охота… Я не собирался его убивать. Во всяком случае, сразу. Однако он, словно почуяв опасность, оборачивается торопливо… — Что тут за херня? И замирает, испуганно выдыхая смрадной гнилью мне почти в лицо: Ты-ыыы?! — кажется, он вот-вот заверещит, как раненый заяц… Глаза его полезли из орбит, широченный рот с осколками почерневших зубов начал плавное движение вверх и в стороны… Чтобы через секунду разразиться дурным ором на всю Ивановскую… Вместо этого из пасти раздаётся сдавленный всхлип… и несостоявшаяся торжественная оратория по случаю нашей нежданной и радостной встречи тут же переходит в сладкую музыку затухающих булькающих колебаний… Эдакое неумелое контральто приговорённого… С сухим, звонким и лёгким металлическим шелестом по кости позвонков, нож мой сам — привычно и заученно, вне понимания происходящего и осознания хоть какой-то необходимости действовать — молниеносно делает «тудэма-сюдэма»… прямо от плеча вперёд, по плоскости… А потом совершает почти полный оборот вокруг орбиты кадыка… Это чтобы вышел без помех и сопротивления… Попутно шаг влево и чуть вперёд… Чтобы эта грязная, парящая миазмами чужой души кровь не рванулась мне в глаза и на одежду… Быстро перехватываю и придерживаю этот куль с дерьмом, чтобы уложить почти заботливо на вспухшую от воды глину…, успевая негромко шепнуть напоследок в его начинающие навеки глохнуть уши: — Я, Сазонов… Я, родной… Тебе пламенный привет из нашего милого прошлого… — его мелко и противно трясёт, потому не мешает слегка попридержать, чтоб не наделал тут шуму… …Кровь его упругими толчками порождает крохотные волнообразные всплески, опорожняя вены и камеры сердца, пробивает себе новую дорогу, — уже на свежий, бодрящий воздух ночи. Словно работает из последних сил маленький насос, который вот-вот радостно «сбросит» давление… и освободится от тяжких трудов своих навсегда. Что же, зрением ты всегда отличался отменным, мой старый добрый враг… И узнал ты меня даже в гриме и спустя все эти годы… Даже постаревшим и седым, в этом промозглом лесу, — на ковре из мёртвых реалий и несбывшихся надежд… Что я тебе пообещал однажды и задолжал? Ты уж извини, — я был немного занят, потому и подзадержался с оплатой… Нет, не зря я всё-таки всегда думал и знал, что даже самый отчаянный твой враг, самый «крутой» и вонючий ублюдок, — все без исключения, буде состоят они из плоти и крови, — все хотят жить. И подсознательно, получив предупреждение, ждут своего часа… Так или иначе, но нет-нет, а подлая трусливая мыслишка о том, что кто-то и когда-то чётко и недвусмысленно «записал» тебя в жмурики… — она приходит на ум… Не даёт спать… И заставляет — для начала робко и застенчиво — оглядываться, стыдясь собственной трусости на фоне такой, тобою же самим разрекламированной, "крутости"… А потом… Потом, глядишь, и смыться пора б негромко… Туда, где можно б и встретить спокойную, ласковую, тихую старость… И где тебя, наверное, не достанут… Ни Рок, ни человек… Глупцы… В отличие от скотины, что рано или поздно, но НАВЕРНЯКА кончает свой короткий век на бойне, человек не в состоянии ни знать, ни предугадать место и время конца своего пути. …Теперь мне уже не хочется останавливаться. На поляне почуяли что-то неладное. Повернувшись немного назад, коротким броском прямого ножа от себя отправляю на недоумённое свидание с Вечностью ближайшего, — гундосого, кряжистого буль — терьера. Тот хватается за грудь и, силясь привстать, шатаясь на слабеющих ногах, вдруг заваливается лицом прямо в костёр. Бурное веселье взметённых вверх искр и надсадный хрип умирающего, — они удачно и неожиданно дополняют картину несостоявшейся идиллии. На поляне начинается первое удивлённое шевеление и попытки вскочить с мест, когда пара «перевёртышей» с разрывом в полсекунды прорезает себе путь сквозь пляшущие языками костра первые сполохи ночи. Дутыш, словно поперхнувшись кашлем, падает на спину, смешно и жалко дрыгая короткими ногами в дурацких полуботинках не по размеру. В его глазнице сидят добрых три дюйма тонкой, узкой веретенообразной стали. С таким подарком не побегаешь, даже будь ты в коньках на босу ногу… …Боковым зрением вижу, как долговязый молокосос с перепугу роняет себе на ноги какую-то баланду, что он за пару секунд до этого успел снять с огня, и лес оглашается ошалелым визгом побитой собаки. Как бы ни воинственен он был, возможно, в иное время, ему теперь не до разборок с Неизвестным, что притаилось в тёмной чаще. Из которой, к тому же, непрерывно летит свистящая, отточенная до безобразия смерть. Лишь тот, кому повезло больше, пытается ещё что-то сделать… То ли потому, что в момент броска Ермай нечаянно совершил какое-то лишнее движение телом, то ли просто черти у него щитом служат, но только симметричное обоюдоострое, вытянутое крайне узким ромбом лезвие, прочертив на его щеке вектор угрозы, вонзается в ствол дерева, у которого эта шельма сидела. Аккурат в край уха жигана, разрезав его на два драных, непропорциональных огрызка, как у мартовского кота. Не эстетично как-то, надо сказать, разрезало… Но времени исправлять композицию у меня нет. Извернувшись не хуже того же кота, Ермай, согнувшись в пояс, молнией бросается куда-то вправо… — туда, где так недавно ещё лежал его обрез… …Мне всегда нравилась моя собственная гадкая привычка прибирать небрежно разбросанные вещи. Здоровый он бугай. На голову выше меня, и с лапами, как ковш у экскаватора. Немного попотею, однако… …Потыкав наскоро рукой по мёртвой жухлой траве, разочарованный Ермай медленно встаёт. Он понимает, что обреза ему не найти. Да даже если б и нашёл — меня на прежнем месте уже нет. Его глаза полны злобы и страха. Нет, надо отдать ему должное, — не того страха прирождённого истерика, что заливает все окрестности бесконечным лаем ужаса и сотрясает мандражом землю. Это страх другого рода. Страх, присущий ярости загнанного зверя. Страх, порождающий из себя жестокость и смелость отчаяния. Особый страх — неповторимый, не имеющий разума и предела. Страх смерти и одновременный страх несмываемого позора у бывалого зека… Зека, который прожил жизнь, денно и нощно, по крупинкам, завоёвывая и отстаивая собственное «я» в среде ему подобных волков… Он затравленно озирается, пытаясь отыскать источник опасности. — Эй, ты, тварь! Давай, выходи!!! Слышишь?! Ну, где ты там, давай! Ну?! Я порву тебя на куски, сука… — он намеренно «заводит» себя собственной «храбростью», словно напитывая клетки адреналином для решающего броска. Выкрикивая оскорбления и угрозы, он начинает пятиться в пределы светового круга от костра, в котором начинает уже активно поджариваться его соратник. В его руке вспыхивает тусклым светом сталь плохого клинка… Скорее, даже не клинка. Это средних размеров мачете. С утяжелённым «колуном» и широкой гардой. …Остро и сладко пахнет горелым телом. Тошнотворно и горько — палёным волосом. …Не могу сказать, что восхищён подобным проявлением его «отваги», — не такое видывал. Но всё-таки в этом слизняке что-то ещё не совсем умерло от человека, от мужчины… Или это только кажется? Пожалуй, я дам ему шанс… Нет, не жить. Хотя бы умереть максимально достойно. — Не блажи. Я здесь… — выхожу из зарослей на середину поляны, где затравленным хорьком кружит, слегка отступая к центру, Ермай. Из-за его спины. Останавливаюсь от него в пяти шагах и вынимаю из «шлюза» в голенном креплении названного Брата. Этот нож сделан одним моим знакомым арабом специально для меня и под меня. Это своего рода святыня, дар благодарной крови. Благодарной за свершённую месть. Могу себе представить, сколько горечи, слёзного удовлетворения и сил вложил он в своё изделие, куя и закаливая его на рассвете того дня, когда я всё-таки пришёл к нему с известием, что убившие его семью более ни когда не возьмут в руки ничего, кроме собственных поминальных свечей… …Не узкий и не короткий, он скорее похож на укороченный ятаган. С более прогонистым, чем кривым, лезвием… и «клюющим» вниз «орлиным» острием. Мой "фирменный знак"… — Возьми, возьми, солдат… — Прокопчённый низкосортным углём, в котором не сделать и лома, передо мной из облака струящегося к потолку сладковато-терпкого дурмана возник наклонившийся ближе Кяфар, и протягивал мне истинное совершенство. Должен признаться, что я видел много самых разных образцов оружия, но в тот момент у меня впервые так перехватило дыхание. Я не мог, я не смел, я просто не решался дотронуться до этого творения изначального, невесомого, нематериального пламени, словно боясь осквернить текущие сквозь него энергии незамутнённой, воистину вселенской мощи… И мастеру пришлось меня даже уговаривать. Изящная, исполненная неповторимой красоты линий и изгибов, словно живая и разумная, передо мною светилась олицетворением тайного могущества сталь… Она словно свежий, благоухающий плодами и росою сад, источала восхитительные вибрации, подобные тем, которые можно ощутить лишь от трепета молодого, стыдливо и доверчиво зовущего, девственного женского тела… …Никогда не мог понять, как в таких диких, кустарных условиях можно делать такие вещи. За весь вечер Кяфар ни словом, ни жестом не выдал своего недавнего горя. Он устроил мне праздник, и был самым радушным и добрым хозяином, какого я только мог себе пожелать. …Мы сидели с ним за хорошо накрытым столом, пили какой-то бодрящий отвар, я не преминул тяпнуть что-то вроде финикового самогона. Или он был из плодов инжира? Не помню. Помню лишь, что меня долго, очень долго, томно и умело ублажали какие-то миниатюрные, слегка раскосые, смуглые женщины… Заунывно, тихо и проникновенно звучал барабан. Помню, я пил что-то вроде кумыса, лёжа в прохладной ванне с благоухающей водой, а нежные руки женщин ласкали и массировали моё избитое и уставшее тело… А потом… Потом мы много и неспешно курили гашиш… и просто грустно молчали. Каждый о своём, пока араб не нарушил этой вязкой и приятной тишины: — Его зовут Гяур. Я сделал и назвал его именно для тебя, — в честь самого могучего и мстительного среди духов, — Духа Гор. Он даст тебе сил, не обернётся против тебя, и никогда не покинет твоей ладони. Как бы ни был силён твой враг, им он никогда не сможет завладеть. Пока ты спал, моя мать совершила над ним ритуал. И когда она вернулась, первым, что она произнесла, были такие слова: "Этот человек и эта часть души моего сына пойдут одной дорогой и… умрут вместе"… Ты прости, что говорю тебе такое…, у нас не принято говорить человеку о скорой смерти… — он поднял на меня извиняющийся взгляд. Я усмехнулся: — Кяфар, я умираю каждый день. По всяким глупым и важным поводам, в зависимости от настроения и придури тех, кто отправляет меня на смерть. В самых разных местах и разными способами. И для меня это уже так же обыденно и привычно, как, скажем, для тебя по утрам умыться и разжечь горн. Это, как твоё для тебя, — моя работа. И для меня давно нет никакой разницы, когда и как это случится. — И рассмеялся уже от души, успокаивающе похлопывая его по предплечью. Показалось ли мне, или он действительно успокоился немного? — …Я видел и запомнил твою руку, иноверец. У нас не принято жать руки так, как это делаете вы, европейцы, но пожав тогда твою с искренним чувством, я приобрёл вдвойне, — прочувствовал силу твоего неуёмного, большого сердца… и сделал таким образом мерку. — И он показал мне свою ладонь. — Твоя рука моей, как брат. И хотя ты не моей веры, я знаю, что Гяур примет тебя за меня. И не раз оставит тебя жить именно тогда, когда многие умрут. Это лучшая работа моей жизни. Никогда мне не удастся больше ни превзойти, ни даже повторить подобное. И я горжусь тем, что моим лучшим ножом будет владеть такой боец… Ты сделал всё, как и обещал, воин. И даже больше, чем смог бы на твоём месте другой… — он покачал головою: — Ты пошёл один против Саргиза. И убил там всех… всех, о ком я просил… Мне иногда страшно даже думать, что ты — земное воплощение Шайтана… Я так и не знаю твоего имени, хотя Аллаху оно и не нужно, он знает всех в лицо. Всех своих благословенных детей, и тех, кто живёт по закону чести. Я думаю, он разберётся, — кто ты есть на самом деле. А мне не остаётся ничего другого, как верить тебе и благодарить… Он поднял к небу гноящиеся от постоянной работы с жаром и огнём глаза, тихо выдохнул и произнёс: — Я буду молить Аллаха о том, чтобы твой земной путь оказался длиннее пути самого Магомета. А теперь прощай, воин. Я буду петь о пристанище душ своих близких. Не хочу, чтоб ты видел мои слёзы… …Услышав меня, зэк подпрыгивает, разворачивается и нервно сглатывает; его глаза начинают шарить по моему лицу. Словно пытаясь запомнить меня навеки. Словно от того, насколько хорошо мой образ врежется ему в память, зависит его поганая жизнь. А может, просчитывает возможность какой-то будущей мести? Моё лицо, раскрашенное в боевой «орнамент», подразмытый вездесущим дождём — оно, пожалуй, скажет ему совсем немногое. Лишь то, возможно, что я далеко не случайный в своей «работе» человек. И что я тот, кто, возможно, сейчас обыденно и просто лишит его никчёмной жизни… Хмырь, похоже, настроен весьма решительно… Он начинает «играть» мачете, перекидывая его из руки в руку, покачивая торсом, — мягко и плавно, словно водя длинным хлыстом по воде… — почти как заправский регбист… Словно рисуя телом картины… Хм… Парень знаком с техникой «нипао»? Это для меня не ново, но чтобы это знал зэк? — Ну…что же ты, а? Типа, крутой? Давай… Иди…иди сюда… Дядя краповый берет сейчас разделает тебя на кучку маленьких лягушат… Ах, вон оно что… Твоё прошлое, словно не теряемое оружие, всегда с тобою, говоришь? Ну, тогда ты умрёшь более жёстко… Как это и подобает не обычному мужику с сохой, а воину. …Правило "четвёртого круга" просто до безобразия, но чертовски действенно против ЛЮБОЙ техники владения холодным оружием. Будь то перочинный ножик, скальпель, меч или секира. И я начинаю свой собственный танец… Мягкий и странный, не похожий ни на что другое. Скорее всего, лишь на замедленную пляску обожравшегося мухоморов шамана. …Ватные и неловкие корявые ноги… — они так обманчивы. Поникшие плечи и неловко растопыренные пальцы правой руки — словно пьяный пытается дотянуться до стакана… Левая — она держит нож плашмя на ладони… — расслабленно, прижимая лишь большим пальцем лезвие. Рукоятью от себя, на противника… Небольшая амплитуда нескладных, «резаных» и «плавающих» движений. Ну, паралитик, ни дать ни взять! Ермай крайне озадачен, но отступать теперь уже некуда. Он бросил вызов, и понимает, что чуда не будет. Я намерен его выпотрошить. И он знает, что я не возьму вот так просто… и не сжалюсь над ним. Как в кино. Он назвался героем… и теперь он или вырежет мне гланды… Или просто умрёт здесь. Болезненно и страшно. …Нервно вытерев нос рукавом, Ермай осторожно подбирается ближе, поддёргивает на себя ладонь с зажатым в ней куском сталюки…, заходит бочком на круг… и делает первый, быстрый пробный выпад. Не слишком сильный, — скорее для острастки. Как бы наперерез и вдогонку. Для проверки моих нервных синапсов и реакции. Он рассчитывает, что я отпряну, отпрыгну…либо попросту тупо напорюсь на его "нож". Вместо этого я наоборот, — тут же резко сближаюсь, пропуская его клинок подмышкой…и сильно бью головой в широкую переносицу. Поворот руки вокруг его локтя, "на гадюку"… Рывок на себя и чуть вверх… Несильный толчок — тут же и не мешкая — руками в грудь… и я сам от инерции удара уже на расстоянии трёх шагов от «крапа». Тот, не устояв на ногах, падает на одно колено в грязь, очумело мотает гудящей башкой, чуть подавшись вперёд и выставив далеко перед собою свой кусок железа. Будто эта глупая мера в состоянии помочь ему, сейчас почти незрячему, удержать меня на почтительном расстоянии… Его рука теперь ослаблена. Треск в суставе и короткий вскрик тому порукой… Не следует быть таким торопливым, если ты слишком уверен лишь в своей силе. Я не атакую, а терпеливо жду. Назвавшись груздем… Тебе придётся вкусить ВСЮ гамму ощущений, парень. Пройти весь цикл умирания. Несмотря на весь твой прошлый опыт, ты сейчас узнаешь, что такое качественная смерть, мой друг… Во мне просыпается и начинает разрывать когтями тесное узилище самоконтроля беснующаяся ярость. Гнев — плохой советчик, но это не он. Скорее, это огонь. Огонь жгучего желания убить. Передо мной есть цель. А как её достичь — уже совершенно неважно… — Вставай, солдат… Ты же не позволишь мне просто забить тебя, как щенка, палкой? Ермай унижен. Ему следовало бы разозлиться после этих слов. Броситься, ломая ветки и завывая истерически, в атаку. Но пока он скорее спокоен, чем психован. Проморгавшись, он тяжело подымается. Похоже, он ещё и прихрамывает. Скрытый размякшей почвой корень или камень попал ему под коленную чашечку. Два — ноль в мою пользу, приятель. "Бывший" пока не решил, — взбеситься ему или поосторожничать. Но что-то ему явно подсказывает, что ни то, ни другое ему не в помощь. Ему нужно убить меня быстро, если он сам хочет выжить. Потому как он проигрывает мне прежде всего в дыхании, пластике и технике. И сделать ему всё нужно до того, как он вымотается. Его огромные вес и размеры утомляют его куда больше, чем мои собственные движения. Поэтому — он рискнёт. Другого варианта ему не дано. …Пара секунд размышления, во время которых он пытается восстановить дыхание и тяжело, исподлобья смотрит на меня серыми, холодными глазами, — и вот он уже перекидывает мачете в левую ладонь…, нагибается справа от себя, недалеко от костра, не спуская с меня ненавидящего взгляда. Я ни единым словом или движением не мешаю ему. Тяжёлое, резанное из кизила топорище ложится ему в руку. Что ж, осложним игру. Поскольку я вроде бы не против, и не делаю озабоченного лица, Ермай решает, что так ему, наверное, сбудет сподручней. И что соотношение сил и вооружения сейчас — наиболее важный для него фактор, чем всякие там мораль, техника боя или такое сомнительное понятие, как "честь". Однако он не подозревает даже, что техника «работы» тёсовым топором, — как и скипетром, и булавою, — имеет в себе некоторые деликатные особенности. Которые ему точно уж не знакомы. Впрочем, пусть его тешится. Вооружившись своей угрожающего вида «ковырялкой» и этой "боевой мотыгой", которую держит привычно ближе к пятке, чем к передней трети длины, зэк поднимает оба своих «причиндала» на уровень рёбер… и внезапно с рёвом кидается на меня. Опустив на бегу мачете книзу, словно намереваясь вскрыть мне им паховую вену, он одновременно отводит топор назад и немного вверх. Словно собираясь метнуть в меня топор, как гранату, или рассечь наискось мою грудь… Иного я от него и не ожидал. …Примитивная память приёмов атаки на мамонта и лысозадого зайца, доставшаяся нам от первобытных предков, подводит в минуту гнева и не таких бойцов. Напрочь забывая о приличиях и правилах ведения боя, человек в эти секунды одержим лишь одной мыслью и рьяным, безумным желанием, — разорвать, втоптать в грязь ненавистного обидчика. Любой ценой напиться его горячей крови. Именно эту часть психологии стоит особо изучать и неустанно практиковать тем, кто собирается воспитать ДУМАЮЩЕГО солдата. Солдата, умеющего спокойно и без дёрганья сносить даже публичные оскорбления. Прямо в лицо. Сносить не заводясь и не кидаясь кошкою в глаза. И именно этой вспышки злобы я добивался от Ермая. Теперь он мой. …Короткие диагональные и вертикальные удары от кисти и локтя, скорее наносимые для того, чтобы причинить противнику максимальное количество боли, глубоких и не очень порезов, ошеломить натиском и частично обескровить, ослабить и подавить видом его собственной крови… Вот первостатейная задача воина, вооружённого малым топором. И лишь ближе к концу весьма скоротечной схватки есть одна, максимум две возможности, чтобы сильным, размашистым ударом прибить врага. Поймав того на ошибке защиты или заставив «провалиться» при атаке. Скорее всего, все эти тонкости для моего противника полная чушь, тарабарская грамота. Чтобы нанести удар топором, на который он и возлагал свои самые серьёзные надежды, ему волей или неволей придётся для начала почти до отказа разогнуть, а затем почти СОГНУТЬ в локте руку. А так же особым образом вывернуть свой плечевой сустав. Плюс удельный вес, помноженный на скорость разгона всей этой огромной массы мышц… В этом и кроется главная опасность для его тела. Начало его полной уязвимости и беззащитности. Несмотря на дополнительный фактор в его руке в виде «ножа», о котором он начисто уже забыл, и вспомнит он о нём лишь несколько неприятных мгновений спустя. Когда будет поздно… Лихорадочно он попытается тыкать им меня снизу, сбоку… Но меня это уже не волнует. Я придержу эту руку своей. Двух, ну трёх секунд максимум мне будет достаточно, хватит с лихвою, чтобы его изувечить… И отойти практически невредимым. Пара небольших синяков в худшем случае — не в счёт. …Когда рука противника достигла пика отведения назад, я моментально изменяю своё спокойное состояние на до предела ускоренное движение вперёд. И немного влево… Подняв вверх согнутую в локте руку, я перекрываю ею столь лакомый кусок, как беззащитно задранный и раскрытый локтевой сгиб Ермая. Скользнув вдоль его предплечья вниз, на краткий миг запускаю ему за бицепс тыльную сторону ладони с зажатым в ней ножом… и резко рву на себя… Раздирая ткань одежды и жгуты напряжённых мышц, распуская их на закручивающиеся макаронами волокна, нож охотно и с каким-то наслаждением проскальзывает по трицепсу, прёт между локтевым сгибом, напоследок почти отделяя предплечье от локтя… Одновременно с этим я всё время поворачиваюсь вокруг собственной оси за спину Ермая, чуть приседаю… и другим локтем бью его под нижнее ребро. Чуть повыше почек. Эдакий "буравчик"… Боль он должен испытать поистине адскую… Так и есть. Провалившись на атаке, по инерции он проскакивает ещё несколько метров, гулко топоча сапожищами, чуть не вмазавшись мордой в дерево… С трудом тормозит, пытаясь ухватиться за ветви… и всё-таки заваливается набок. Собственный вес, помноженный теперь на энергию диагонального ускорения, делает падение и без того неприятным, а тут… Тут ещё и телепающаяся на одном суставе рука, мощно фонтанирующая под рукавом почти чёрной кровью, и дикая боль в районе надпочечников… Явно сломанные рёбра спины… Несколько секунд он просто лежит, жадно хватая ртом влажный воздух. Втягивая его с рёвом в лёгкие, и выпучив от боли и недостатка кислорода глаза… Я жду. Мне не то чтобы некуда спешить, но что-то говорит мне, что не всё ещё я здесь закончил. И мне предстоит что-то узнать интересное. …Ермай пришёл в себя. Точнее, он в состоянии дышать, и вот-вот к нему вернётся способность ещё немного подвигаться. — Вставай. Хватит валяться, пора… На его месте многие остались бы лежать, лишь их бы не трогали. Лишь бы оставили в покое и позволили жить. Не перечесть всех слов мольбы и того количества изливаемых соплей, которыми вас окатило бы большинство тех, кто вот так же кровоточил бы, исходил жизнью в грязи, как этот некогда сильный человек, которого глупая судьбина поставила по другую сторону морали и ценностей. У него достало мужества зло встать. Я готов был биться об заклад, что он знал свой приговор. И понимал, что всё равно умрёт, и уж лучше умереть, как мужчина, а не как крыса в капкане… А может, он просто устал вот так жить, — в мире, в котором столь сомнителен возврат к прежним сладким временам? Пожалуй, таких нашлось бы немало. Расставшись с прежними иллюзиями и счастьем, не всем дано жить по уши в дерьме и при этом быть почти довольными такой жизнью… В любом случае он — встал. С превеликим трудом, — его живая рука предательски подрагивала, когда он всё-таки тянулся ею к свисающим плетям ветвей. Рывком встав, он некоторое время копил силы даже на то, чтобы принять более-менее вертикальное положение торса. Нужно иметь недюжинное здоровье и стойкость духа, чтобы поднять свою тушу после такого, и ещё держать при этом здоровою рукою тесак. Силы быстро покидали зэка, но он решил истратить их не на мокроту харкающей мороси, а на один — единственный бросок на врага. Внезапно он выпрямился и, покачиваясь от слабости, не обращая внимания на безобразно набрякший кровью над мертвенно-бледной кистью рукав, спросил, глядя прямо на меня: — Кто ты вообще такой, чужак? И какого рожна тебе от нас надо? На этот вопрос я мог ему ответить. И он ничуть не удивился, а даже как-то понимающе и утверждающе кивнул, сжав губы, когда я это сказал: — Помнишь Гришина? Так вот именно от него я и принёс тебе привет… — А-аа… Так это ты… Ну, значит, судьба. От неё ж, падлюки, не убежишь… — и он неожиданно хрипло засмеялся. Слабым, приглушённым смехом горько разочаровавшегося в жизни человека… И внезапно с криком отчаяния вновь бросился на меня. Почти без замаха, не готовясь к удару… Просто бросился. Просто побежал, насколько можно было назвать бегом навстречу собственной смерти этот заплетающийся топот… …Я оказал ему эту последнюю услугу. Он не нападал, а приближался к неминуемому. Он даже не пытался сопротивляться, когда я жёстко и точно встретил его прямым в грудину. Лопнуло и тупо хрупнуло где-то в глубине, возле сердца. Он навалился на мою ладонь, ткнулся мне лицом в плечо…и выронил из рук осклизлый от крови мачете. Замер на несколько секунд… …Цепко хватаясь костенеющими пальцами одной руки за мою одежду, он медленно сползал на землю, как-то странно глядя мне в глаза, словно прося о чём-то, давно желанном и недосягаемом. Затем прикрыл их, и почти удовлетворённо успел прошептать обильно окровавившимся в уголках губ ртом: — Ну, вот и пи….. явился… Во всю голову… Надо же, — хоть он не задержался… — и тихо выдохнул. Словно от усталости. Его неживая тяжесть моментально повисла на мне тысячетонным грузом, и только чудом мне удалось удержать его уже мёртвое тело от падения. Не знаю почему, но я почти осторожно положил его навзничь на спину и сложил ему на груди руки. Оставив так лежать теперь уже навсегда. На его восковых скулах застыла загадочная усмешка, замешанная на горьком вызове… кому-то там, где он оставил всё, чем когда-то жил. Может быть, так и не состоявшегося в его жизни «понятия» Любви? Как знать… Постояв ещё зачем-то над бездыханным трупом с полминуты, я наконец обернулся в сторону последнего участника действа. Рыжеватый, долговязый подросток. Таракашка — акселерат. Нескладный и с ужасно невыразительным лицом. Крайне среднее арифметическое на фоне и без того общей невзрачности собственной наследственности. Что-то бесформенно — безмышечное, тонкостенное и полупрозрачное. Эдакий хрустальный колокольчик, с длиннющими руками и тонкими ногами, да фишкой узкой, конопатой моськи. На длинной шее телепалась эта ушастая голова, посреди которой зрели неспелыми помидорами выпученные серо-зелёные овощи глазищ. Сейчас размером с шину от КамАЗа каждый. Фу ты, мерзость… Заблудившийся ночью в хозмаге и плачущий от бессилия гуманоид, ей-богу! Кем бы ни были его родители, их самих следовало бы трижды удавить за то, что, будучи оба уродами вроде задохликов хиппи, они имели наглость объединить, слить воедино свои персональные убожества, и создать третье недоразумение природы, — блеклое, скудное духом, чахлое от корней до кроны, и жутко некрасивое. И хотя подобными «креативными» слизняками — «ботанами» были в последние десятилетия полны до краёв наши города, именно теперь это бросалось в глаза сильнее всего. Как-то абсолютно несуразно, неестественно и не к месту смотрелся ЗДЕСЬ, в этой обстановке, этот плод чей-то недоудобренной любви… Тьфу, пропасть! Разосрав, расстреляв, переговняв, перемешав с инородцами лучший генофонд нации, мы налепили, настрогали из того, что осталось, таких вот… невыразительных… лиц, прости Господи… …Он уже не орал и не визжал, а лишь тоненько подвывал от боли и страха, забившись в переплетение колючих ветвей, как в берлогу. То и дело скрипел зубами и тихо качался вперёд-назад, бережно придерживая руками мокрые штанины, на которые так щедро пролился кипяток. Поднять их и осмотреть ошпаренные ноги он не осмеливался, — мало ль как я отреагирую на такое проявление его жалости к самому себе? Так и сидел, бедолага, старательно оттягивая мокрую ткань от вздувшейся пузырями кожи… То, как на его глазах вырезали сотоварищей, опять же, — не придавало ему ни мужества, ни способности соображать адекватно. Паренёк был вне себя от смеси ужаса и боли. Поэтому, как только я направился к нему, он вдруг снова заголосил дурным голосом и засучил ногами, словно враз забыв об ожогах. Скребя каблуками по прелой листве, он вовсю старался ещё глубже врыться спиною вперёд в гущу кустарника. Тут я бросил взгляд на свои руки… и заметил, что до сих пор держу в них окровавленный нож. По счастью, кровь на нём уже свернулась, побурела и не дымилась, иначе б не избежать мальчонке обширного инфаркта, увидь он ближе всё это сразу после того, как я вскрыл горло Сазонова. Той твари, что когда-то давно подло и коварно доставила мне массу неприятностей ни за понюшку табаку. А теперь, вишь как, — выжил, падла; примкнул к банде, встретил ненароком меня… И в один присест всё закончил. Тенденция, мля-ааа… Так как направился я к нему со смертоносным жалом в руках, бедняга решил, что пришёл и его черёд… Поэтому я сначала убрал нож, не забыв предварительно протереть его куском материи, один край которой был слегка смочен «веретёнкой». Затем отыскал и обиходил все «перевёртыши», и только после этой процедуры, происходящей на глазах ни хрена уже не соображающего сопляка, я подошёл к его «убежищу» и позвал почти ласково. Почти как нашлёпанного испуганного кутёнка, что забился от оплеух в уголок, подняв к небу мордочку, кося на мучителя бусинами глаз, и боится теперь даже выказать собственное присутствие: — Ну, давай, вылазь…, что ли? Чего ты там, — живёшь? Выходи, тебя не трону. Этот прост, как две копейки. Без хитрованства. Труслив и неуверен даже в собственном имени. Скажет всё, что есть, и чего не было. Лишь бы "злющий дядя" писюню не отрезал. И пока эта незрелая поросль слезливо и по-бабски отнекивалась, а потом как-то виновато шмыгала носом, решая, — то ли здесь до конца попытаться отсидеться, то ли клюнуть на соваемый под нос сладкий пряник обещаний, да вынужденно подчиниться взрослому извергу, — я немного огляделся. Не самое лучшее место для пикника выбрали хлопцы. С едва заметных повышений рельефа сюда неспешно, но неумолимо стягивалась вся жидкость и влага, выпадающая из разверзшихся хлябей. Не прошло бы и половины ночи, как даже под тщательно нарубленными и заботливо уложенными мелкими ветвями кустарника, на которых собирались ночевать ныне мёртвые бандиты, начнут наливаться силой лужи. Им стоило бы хотя бы прокопать небольшие канавки вокруг своего "общего ложа", с выходом в лощину, чтобы отводить прибывающую воду. Тем более, что дождь мог усилиться. Странно, что об этом не озаботился Ермай. Если он боец спецназа, кому уж, как не ему, знать ещё такие элементарные вещи? Правда, у них были прорезиненные плащ-палатки! Добротные, новые на вид армейские плащ-палатки, с одной из которых даже не сняли ещё телепавшуюся на бечеве бирку изготовителя. Я машинально оборвал её и поднёс к глазам. 2003 год. Какой-то затёртый и затерянный в глубинке завод резинотехнических изделий… Наверняка сделан на какой-нибудь зоне. Там же, где в основной своей массе заключёнными шились спецовки, лились вечные, незыблемые в своей незаменимости калоши, плелись «овощные» сетки и набивалась прелым табаком прогорклая "Прима"… Старые запасы последних «запасливых» времён. И вообще… К моему удивлению, вся остальная амуниция была тоже — подобрана отнюдь не в магазине школьных товаров. Практически всё носило огромную схожесть с армейским вариантом. Либо классная имитация, либо… Либо их одевали чуть не в «Военторге». Странно всё это. Ну, можно предположить, что ребята тем или иным путём приобрели всю эту, по нынешним временам, роскошь. То есть обменяли, отняли, украли, наконец. И при этом убрались с места обмена, купли или хищения живыми. Сейчас пристрелят за вынутую из земли торчащую там без дела корявую палку. Так что — или они невероятно везучие, или жутко боевитые. Первое, скорее, вернее второго. Хотя кто знает, — сколько их и где засели, и какие есть у них «спецы» для проворачивания подобных дел… А может… …Внезапно я осознаю, что позади меня тишина просто неимоверная. Он не помер там? — Эй, плотва полудохлая! Ты где там завонялся? Сопляк чирикнул что-то страдальчески, но несмело затрещал изнутри своими ветками. Выбраться всё-таки решил… Его тихие стоны и болезненное шипение могли бы разжалобить и камни. Всё-таки он ещё почти ребёнок. Вряд ли ему больше девятнадцати. — Давай, ползи сюда, чирей, глянем тебя… Под негромкие «а-ааа-ааайййй» и "оё-ёй, как больно, дяденька…" я разрезаю ему пропитанные странным жиром штанины. Они уже совершенно остыли, и вываренный жир застыл почти белесой липкой плёнкой на мокрой ткани. Запах какой-то странно знакомый… Словно горечь кислотной крови не выпарилась при кипячении. Нечто похожее на кровянистую зайчатину. Но точно не пойму. …Волдыри на красноватых участках кожи уже начали мелко «морщить» и едва заметно опадать. Выступившая в них жидкость почти побелела. Некоторые лопнули, выпустив из себя "лимфу". Значит, не выше второй степени. Скорее, первая. Штаны плотные, ожог больше оттого, что от навара сильно разогрелась сама ткань. Так быстро она при такой плотности влагою не пропитывается. Да и пострадали, к его счастью, лишь икра, обе голени спереди от колен вниз, да часть наружной поверхности бёдер. Не самые натираемые части тела при ходьбе. Не то, что те же икры, к примеру. Иначе сидеть ему тут до полного выздоровления месяц, не меньше. Ну, это я так. Лишку оптимизирую. В нынешнее время его, если оставить вот так, не станет через три-пять дней. По разным причинам. От сепсиса до зверья или лихого люда. Да и голод не особо побалует без стороннего ухода таких вот «военных» инвалидов. В таком состоянии он разве что на карачках сможет нарыть себе с десяток дохлых корешков. — Будешь орать над ухом — будет ещё больнее, понял? — Пацан выпучил глаза. Он не может взять в толк, — почему орут не оттого, что больно, а наоборот… Знал бы ты, щегол, какие славные я раздаю подзатыльники любителям поорать… И пока он туго соображал, что к чему, я всаживаю ему дозу обезболивающего. Прямо в икру. Он вскрикивает… и тут же испуганно притихает, поскольку по его уху начинает растекаться новая и не менее болезненная краснота… — Я тебя предупреждал. Предупреждал? Быстрый кивок в ответ. Дошло. Укол во вторую он отпраздновал уже просто героическим молчанием. Молоток! В первом же вещмешке, наспех порывшись, нахожу санитарный пакет. Добротный и почти свежий. Чудеса, да и только… Ладно, поудивляюсь потом. А пока сооружаю из подручных средств, а точнее, из тонких веток, срезанных ножом, некое подобие каркаса. Того каркаса, что ляжет на особенно поражённые части ног на «подставках» из ватина и синтепона. Надранных из «камуфляжей» убитых и положенных на наименее поражённые «островки» кожи. Каркаса, поверх которого пойдут бинты обычные, а затем — «бинты» из ткани тех же курток. По крайней мере, конструкция некоторое время не даст прилипать повязкам. Смажу ожоги и пропитаю верхний слой самого «кожуха» конопляным маслом, чтобы не проникала грязь и влага… — и гуд бай, пацан! У тебя своя дорога, а у меня — своя. Ковыляй потихонечку, что говорится. Туда, откуда прибыл. Это всё, мой милый, что я могу сделать для тебя. Ну, разве что ещё напоить тебя по-быстрому горячим чаем…, пока есть время. Да дать на дорогу пару галет. Первое тебе необходимо сейчас, второе… Пригодится, наверное… Во всяком случае, я тебе этого желаю. — Ну как, зелень плюгавая? Полегчало? — Сидящий без штанов, с аккуратно затянутыми в эдакие «онучи» ногами, он напоминает калеченого Буратино, которому вдруг по пьяни решили приладить набитые ватою тряпичные ноги. В огромных крепких башмаках, благодаря которым не пострадали его стопы. Выглядит он комично, — худющий и нескладный, с болезненного вида кожей и в сильно несвежем белье, — но мне не до смеха. Самое бы время сладить ему подобие штанов, а то так и заморозит задницу-то… Оглядываюсь по сторонам, придирчиво выбирая, кто из начинающих коченеть трупов в клёшах пошире. Поняв мои мысли, курчонок начинает лупить испуганно глазами — думаю, ему и в страшном сне не могло привидеться надевать одёжку мертвяков. — Надо, дурень! Иначе подохнешь раньше, чем дотопаешь… хм!.. домой. Заразу подхватишь, а то и морозы, того и гляди… Да что я тут с тобой нянчусь, мать твою так?! А ну-ка, сдирай быстро штаны во-он с того, с самой толстой жопой! — Показываю на дымящийся на краю догорающего костра труп. Подзабывший о боли хлопец почти бегом, насколько позволяют ему его «протезы», бросается выполнять моё приказание. Думаю, он правильно рассудил, что куда лучше щеголять в штанах не по размеру, от которых ещё пока не несёт мертвечиной, но остервенело тянет чужой застарелой мочой, чем лежать в этой же куче. Да ещё и с почти голой задницей, наслаждаясь посмертным бездельем… И пока он с превеликими предосторожностями натягивал это вонючее тряпьё на себя, оберегая целостность повязок, я случайно бросаю взгляд на то, что ещё можно назвать костром, предварительно оживив его буквально несколькими ветками. Чай же, поди, согреть ещё надо! И тогда мои глаза находят то, что совсем недавно варилось в том злосчастном котелке… Откровенно говоря, поначалу просто не поверил этим своим собственным глазам… Бугрящееся прокипевшими и сильно вываренными выпуклостями «крупянистых» волокон, все в ошмётках коричневой белковой пены, — в серо-коричневой глинистой жиже и разном мелком лесном мусоре лежало нарезанное крупными кусками белесое человеческое мясо… …Сколько ни услышь о той или иной дичи в мире, сколько ни сталкивайся с ней в реальной жизни, — всегда найдутся вещи, к которым просто нельзя ни привыкнуть, ни которые можно понять. Каннибализм — одно из таких непотребств, которым нет ни понимания, ни прощения. — Пацан… Как это назвать?! — мой глухой голос заставил мальца оторваться от застёгивания тугих пуговиц на ширинке, и затравленно глянуть на меня, хмуро смотрящего на ЭТО. Не знаю, понял ли малолетний болван, что я в курсе того, что ЭТО такое, — сам ли догадался, или это было написано, выжжено на моей физиономии, — но только он сдуру и с перепугу истолковал моё потрясённое молчание по-своему. Скорее всего, он вообразил, что я ору на него из-за того, что так бесхозно и расточительно в грязи и золе валяется мясо… Еда. Одна из главных и истинных ценностей этого мира… Похоже, среди своих «товарищей» он, в силу возраста и неопытности был, скорее всего, кем-то вроде служки. Потому как он максимально быстро, насколько позволяло его положение и непривычная стеснённость в ногах, бросился к котелку… Подхватил его… и начал торопливо набивать валявшимися тут и там кусками… При этом он сбивчиво твердил, выковыривая из почвы втоптанные в неё ошмётки, словно оправдывался передо мною за допущенную ранее неловкость и собственную медлительность: — Сейчас, дядя… Сейчас… Если его хорошенько в ручье помыть и снова подогреть, мясо можно будет есть… Я сейчас, я мигом… Кровь ударила мне в голову… Кажется, я тоже ударил. Его. Ударил сильно и не раз, потому как придя немного в себя, я обнаружил, что пацан лежит в странной позе, неподвижно, разметав руки и ноги, словно выброшенная на берег дохлая морская звезда. Мне показалось, что я убил этого дурака. Меня колотило при одной мысли о том, что мне почти предлагали есть ТАКОЕ!!! До чего дошёл этот сифилитичный, конченый мир… Жалел ли я о сделанном? Имеется ввиду убийство сего малахольного отрока. Что решил, будто я такое же позорное животное, как и он сам? Гм… Чести мне и доблести в его кончине, конечно, немного… Но и потакать ТАКИМ ребятам не стоит. И чем меньше их сейчас останется, тем честнее будет жизнь. Так что вполне, я подумал, закономерно, что в конце концов он отправился вслед за своими дружками-людоедами… Мне хочется только одного, — присесть на поваленный ствол, закрыть глаза… и закурить в полную силу лёгких… …Тихий, едва различимый стон заставляет меня оторваться от полуяви, в которой я пребывал последние три минуты, и удивлённо повернуть голову на звук. Разбитые в труху губы салаги пытались расклеиться, разжать почти высохший клейстер намертво сцепивших их кровяных сгустков. При этом они дрожали от боли и усилия, а сквозь них действительно рвался наружу мучительный стон. Ишь ты, гнида зелёная… Не добил?! Со мною такого почти не бывало и со взрослыми «особями», а ты ведь совсем задохлик! Вот падла… Ну ни хрена ж себе, какой тебя мать Природа живучестью наградила… Сейчас, сейчас я это исправлю… Решительно встаю и достаю нож. На какие-то секунды задерживаюсь, решая, как его лучше порешить… "Не суетись, остынь… Чего ты разошёлся?", — кто-то серьёзный и спокойный словно придерживает мою руку. "Не делай того, за что потом будешь жрать сам себя". Я не страдаю страхом как проявлением физической немощи или поносом духа. И не крещусь после каждой перебежавшей дорогу кошки. Но этот, лениво бормочущий откуда-то из глубин мозга собственное разумение правды голос… — я научился его слушать. Внимательно и не отмахиваясь. Может, поэтому всё ещё не раздаю щедро куски своего тела червям. Хм… ну, раз ОН говорит мне, что не стоит… Значит, не стоит, и дело с концом! Ну, и что мне тогда с ним делать, мой вечный умник? Может, и на это у тебя есть рецептик?! "Решай сам…, устал я что-то"… — голос утомлённо зевнул и, похоже, решил повернуться ко мне спиною, улечься поудобнее и заснуть. Мол, своё я сказал, а теперь шевели ушами самостоятельно… — Ну и хрен с тобою! — я в сердцах пнул распростёртое тело. Последние слова относились скорее к моему «советчику», чем к куску юной плесени, притопленной во впадине на краю поляны. Здесь бы его и оставить, чтобы снова усиливающийся дождь окончательно скрыл его никчёмное тело… Ну, раз нет — значит, НЕТ… — Вставай, животное!!! — на этот раз я пнул куда злее, и уже точно по адресу отношения. — И смотри, не устань молиться на то, что я чокнутый, внимающий всякого рода "голосам"… Нереализованное бешенство всегда чрезмерно давит на нервную систему, а потому, чтобы отвлечься, я иду за деревья и снимаю с развилки дерева свою собственную поклажу, которую я туда определил незадолго до того, как начать «играть» с этим стойбищем вооружённых каюров. Его тяжесть, потраченные на всю эту «операцию» усилия и время немного сбивают дыхание моей злости. Возвращаюсь я назад лишь психованным, не более того. И что теперь мне делать, скажите на милость? Со всем этим жалким человеческим «хозяйством», валяющимся, словно гнилая колода, посреди этого свежего незарытого "кладбища"? В это время юнец зашевелился, открыл заплывшие глаза и попытался сесть. Его трясло и колотило так, будто он сидел верхом на вибропрессе. Будь у него кариесные старческие зубы, враз половина бы вылетела. Так они стучали от бьющей его лихорадки. Да и немудрено, — весь насквозь мокрый, продрогший, избитый, ошпаренный… Видевший смерть так близко. ТАКУЮ смерть. И чуть живой от туманящего сознание животного страха. Пожалуй, многовато впечатлений на единицу молодости для одного дня. На какое-то мгновение я даже испытал к нему что-то вроде жалости. Чей-то сын, несостоявшиеся надежда и чаяния… — Ну, что скажешь, морда? — наверное, в моём голосе было столько гнева и желчи, что на измазанном грязью лице отразился разом весь спектр негативных переживаний, присущих человечеству. — Я…за что Вы меня…так…? — только и смог пролепетать юный пожиратель падали. Я одним прыжком оказался возле него, приставил к его веку нож, несильно надавил… — Ты что, выродок… трупоед хренов?! — прикидываешься или издеваешься?! — я буквально задохнулся от душившего меня негодования. — Ты жрёшь, как потный ишак воду, человечину — и при этом строишь тут из себя оскорблённую невинность?! Схватив за шиворот, я легко оторвал его тощее тельце от земли и ткнул, буквально швырнул, почти вбил лицом в покрытые рыжей слизью от глины, куски. Мне стоило немалых усилий не отрезать ему его дурную башку. Я ждал всего, — оправданий, слёз, падений ниц и на колени, сбивчивых объяснений типа "бес попутал, жить шибко хотелось"… Вместо этого в ответ криком раздалось то, что даже впечатлило меня неожиданно проявленной твёрдостью из губ этого мозгляка: — Брешете… Нет… не может этого быть!!! — неподдельный, настоящий ужас бился в клетках его вытаращенных глаз. Он истерически задёргался, стараясь убрать лицо как можно дальше от ЭТОГО. Упёршись изо всех сил руками в землю, он силился оттолкнуться от неё, избежать соприкосновения с тем, что возлежало перед ним так близко… Такое подделать практически невозможно, для этого нужен великий жизненный опыт, замешанный на вечном обмане… Которого у сопляка просто ещё не было. Да прирождённый талант актёра. Ни того, ни другого в вас вряд ли достанет, если вы только-только пришли в себя после дикой боли и сильнейшего физического потрясения, — лишь с полминуты назад… После того, как вам надавали по башке пудовой гирей, не так легко удержать в ней подобные таланты и навыки. Да будьте вы хоть трижды Чаплином! И я поверил. К тому же только дурная смелость обречённого организма, которому уже нечего терять, позволит бросить в лицо убийце наглое и дерзкое утверждение относительно лжи того, кто вот-вот вскроет вам черепушку. Это меня крайне озадачило. Нелегко переживать дважды за пару минут крушение диаметрально противоположных умозаключений. Особенно если каждое из них хоть несколько секунд кряду казались единственно возможно верным… Я отпустил его. — И что же это, по-твоему, такое? — Это обычное мясо… Они его недавно принесли откуда-то, — сказали, что убили какое-то животное… Парня колбасило. На фоне этой новости всё остальное для него на какое-то время как-то поблекло. Я молчал, не зная, что и думать. Я знал точно, о чём говорю. Человечина, вне всяких сомнений. Да только не в чем мне было пока упрекать мальчишку. Видно же, что для него это удар куда больший, чем для меня, видевшего и раньше всё, даже такое. Даже каннибализм. Просто тогда, в те далёкие годы, ЭТО воспринималось по-другому. Это были ЧУЖИЕ люди. Не из МОЕГО народа. Не в МОЕЙ стране. И не посреди НАШЕГО леса… — Ну-ка, давай подробнее… …Мы в нашу бытность иногда натыкались на полусгнившие останки тех, кем попировали какие-нибудь чернокожие повстанцы или попросту балующиеся позабытыми ритуалами и памятью предков папуасы. Но видеть это в русском лесу?! Хотя о чём это я говорю? Всё — это значит ВСЁ!!! Мир перевернулся. И всё стало для многих обыденным. Даже то, что раньше казалось сверхужасным, ныне приживается, как нечто само собою разумеющееся. Жизнь на этой планете на долгие годы, если не на века, приобретает наиболее простой и, может быть, почти естественный для выживания вида, порядок развития и ход вещей… Что страшно вдвойне. Нет больше иного закона и страха, чем тот, который самоутвердился в связи с тем, что… Нет больше Кодексов и статей. Нет больше тех, кто способен осудить чудовище в голос… и не поплатиться за это собственным окороком с нежной задницы… Нет больше тех, кто побежит с доносом и напишет заявление. Как нет и самих тех, кому можно накарябать это самое заявление. Сейчас балом правят сила и пуля. Истеблишмент сдох. И на его руинах победоносно, задорно и радостно отплясывают наконец-то вырвавшиеся на свободу самые низменные инстинкты человечества… |
||
|