"Голова в облаках (Повесть четвертая, последняя)" - читать интересную книгу автора (Жуков Анатолий Николаевич)

XVI

Вечером Сеня уже сидел, покачиваясь, на полке плацкартного вагона и остывал от московских встреч и прощаний. На коленях у него лежала сумка с книгами лично знакомых теперь ученых, зачерствевшая половинка батона (Феня размочит курам), а поверх сумки — воздушная розовая косынка, и на ней книжка стихов Виктора Ивановича. Почему-то на обложке всем авторам только имя и фамилию ставят, а отчество пропускают, лишь на последней странице печатают, да и то мелкими буквами.

И косынку и книжку Сеня не торопился прятать в сумку, привыкал к ним и еще видел их щедрых владельцев-дарителей: Виктора Ивановича и Руфу вместе с Николаем Николаевичем. Они стояли у вагона ленинградской «Стрелы» и махали ему руками, кричали: до отхода поезда оставалось две минуты. Сеня подбежал, обливаясь потом, — суконный костюм был не для такой погоды — пожал им руки, поблагодарил Николая Николаевича за помощь в розыске ученых. Всех троих нашел, спасибо вам.

Виктора Ивановича узнал сразу, хотя он и был одет так же легко — в безрукавку и джинсовые брюки, — как Николай Николаевич. Очень уж отчетливый облик, запоминается прочно.

— Значит, земляк? — сказал он, улыбаясь широко и приветливо.

— Почему? — удивился Сеня. — Я же не москвич, я из Хмелевки, совхоз «Волга».

— А я из журнала «Волга» приехал. Из Саратова.

— Коля, нам пора, — заторопилась Руфа. — До свиданья, Виктор Иванович, спасибо, проводили, ждем в гости. И вас тоже, Семен Петрович. Передавайте привет своей красавице Фене. Вы тоже сегодня едете?

— Ага, — кивнул Сеня. — Два дня бегал и гостинцев не купил. Феня заругает.

Руфа быстро раскрыла сумочку, вынула эту косынку и сунула ему:

— Передайте от меня.

Поезд бесшумно тронулся, она торопливо шагнула в тамбур, Николай Николаевич пожал им руки и побежал за ней, вскочил в вагон на ходу.

А Виктор Иванович проводил Сеню на Казанский вокзал, подарил эту книжицу, увиденную в киоске, и с полчаса, наверное, расспрашивал его об изобретательстве. Гуляли по привокзальной улице, и он расспрашивал. А потом, остановившись у подстриженной запыленной липы, погладил ее по ветке, сказал раздумчиво:

— Вот бы механизм этого простенького зеленого мальца изобрести. Животворного и животворящего этого листочка. А? Или хотя бы не мешать ему.

И таким гулким многократным эхом отозвались в Сене эти слова, что и сейчас еще не утихли, звучат сладкой музыкой. Удивительно! Поэт, а сказал, в сущности, то же, что говорили в независимости понимания друг от дружки ученые инженеры. Будто подслушал.

Сеня поглядел на портрет в книжке — прямой взгляд за стеклами очков, крупные, резкие черты лица, — открыл наугад:

Вот она и разгадка. Наверно, всего надумался в сердечной тревоге за нашу жизнь, пока к листочку к зеленому пришел — к истоку всего сущего, началу нашего сиротского в безбрежном космосе, геройского существования без заслуженного трудового отдыха.

Под полом стучали колеса, вагон покачивался, баюкая пассажиров, пролетали за окном редкие уже огни Подмосковья. Сеня положил подарки в сумку и стал укладываться спать.

В Суходол поезд прибыл к полудню, он успел на 12-часовой автобус и к обеду поспел в Хмелевку. Сошел на одну остановку раньше, у больницы, чтобы повидать Веткина.

— О-о, путешественник явился! — встретил его тот у корпуса. — А о тебе тут уж в три лаптя болтают: сбежал-де от позорного провала с самоходной дорогой, от стыда.

— Никогда такого конфузного поступка не было. И не будет, не дожидайтесь, товарищ Веткин.

— Да разве я это, Сеня! Да я всегда душой на твоей стороне. Идем в нашу беседку покурим. Ну как съездилось, рассказывай.

Они просидели за круглым столом часа два. Сеня рассказывал, а Веткин, вздыхая, листал подаренные книги, переспрашивал, потом покаянно признался:

— Профукал я, Сеня, плодоносные свои годочки. А тоже, наверно, мог бы и доцентом стать, как твой Новиков, книжку написать…

— Вы же воевали, товарищ Веткин, молодость там прошла, цветенье юности жизни…

— За цветеньем, Сеня, плоды появляются, а где они? Твой поэт тоже воевал, штурмовые батальоны да маршевые роты, после войны, видать, тоже не сладко пришлось, а не сдался же, сладил, выдюжил. Фронтови-ик! И о погибших вот не забывает, отчитывается даже перед ними и нас всех призывает помнить.

Сеня прочитал книжку утром, в поезде, но горестная декламация Веткина растревожила его опять.

Веткин поглядел на него в задумчивости и печали, закурил сигарету, потом попросил как-то по-детски:

— Оставь мне на денек-другой эту книжку. А то трещишь про Москву, а я читать стал и будто со своим братом-фронтовиком встретился. Оставь, а? С Ленкой потом пришлю, или сам зайдешь навестить и заберешь. Мне тут еще дней десять кантоваться.

— Ладно, — сказал Сеня. — Только за это поможете мне в творческой работе нового изобретения.

— Какого?

— Механизма сотворения фотосинтеза. Искусственного. Чтобы, как зеленый листочек, вырабатывал кислород и полезную биологическую массу.

Веткин усмехнулся:

— Какой ты хваткий, Сеня. Два дня в Москве побыл и деловитым стал, за книжку в подмастерье меня ставишь.

— Вы же теперь поправляетесь, пора за дело.

— Да ладно, ладно, я же не против.

Расстались они дружески, Сеня радовался, что Веткин преодолел свой недуг и выздоравливает, а для закрепления этого выздоровления теперь есть возможность увлечь его интересным и большим делом мировой социальности. Разве есть сейчас дело важнее проблемы искусственного фотосинтеза! И новую конструкцию электромобиля с подзарядкой от модифицированной дороги надо довести до дела. Это изобретение не вредит природе, и Монах примет его с великой радостью. А довести можно. Вдвоем с Веткиным дело пойдет быстрее, надежнее. Он ведь инженер головастой талантливости, сам товарищ Балагуров в присутствии Сергея Николаевича Межова об этом говорил. И директор Мытарин Степан Яковлевич поддержит. Хотя, конечно, Вера Анатольевна будет требовать работы на уткоферме и не слушаться ее нельзя. Служба есть служба. Все трое ученых инженера служат, Николай Николаевич в институте преподает, Виктор Иванович в издательстве трудится, а свои изобретения и книги они делают, оказывается, без отрыва от производства. Иначе и не получится. На ту же проблему искусственного фотосинтеза, например, всю жизнь можно извести в напряженности и до конца не сделать, а у тебя семья, дети. Надо же учитывать и эти текущие бытовые потребности…

— Явился, мучитель! — У крыльца бросилась на него Феня. — Все оставил, майся, баба, одна! И что это ты о семье не думаешь?…

— Только сейчас думал и всегда… Вот. — И протянул сумку.

Феня взяла, развела ее матерчатые ручки, заглянула:

— Да тут одни книжки.

— Ты погляди хорошенько, погляди.

— Ладно, не на крыльце же, пойдем в избу.

В горнице Сеня отобрал у ней сумку, выложил все на стол, а косынку повязал ей на шею.

— Руфина Николаевна прислала, жена профессора.

— Какого профессора?

— Из Ленинграда. Николая Николаевича Скатова.

— Ты и в Ленинград успел?

— Ага, летал в гости. На сорок-то рублей всю страну тебе объехать, подарки привезти и сдачу еще тридцать девять рублей девяносто копеек.

— Да неужто за деньги я тебя ругаю! Я же не знаю ничего, Сеня, не слыхала про того профессора никогда.

— Ты и про этих не слыхала. — Сеня раскрыл одну книгу, вторую, третью, показал дарственные надписи, где его величали по имени-отчеству, уважаемым, дорогим.

— Гляди-ка ты!

— Еще одну в больнице Веткину оставил. Там стихотворения. Помнишь, Виктор Иванович Кочетков к нам приезжал? Его.

— Да как же ты и его-то сумел разыскать?

— Сумел. Я не то еще умею, Фенечка.

— А духами-то пахнет почему, Сень?

— В сумочке у ней лежала. Перед самым отходом поезда достала и подает мне: «Передай, говорит, своей красавице Фене».

— Откуда она узнала, что я красавица?

— Я сказал. Она тоже красивая, но ты красивше. Таких больше нет на свете.

— А об этом ты ей тоже говорил?

— А как же. Я человек правдивой истинности.

— Дурачок ты, Сеня. Родной мой дурачок! — Обняла его, поцеловала и, взяв сумку, побежала в магазин. — Хлеб кончился, и шоколадку надо Михрютке купить, в подарок от тебя.

А пропала на целый час: хвасталась там бабам своим мужиком — всю Москву объехал, всех начальников повидал, с профессорами беседовал, книжки от них в подарок привез. Видно, небогато живут, если ничего больше дать не догадались. Вот жена одного профессора — из самого Ленинграда приехал с Сеней повидаться, не один приехал, с супругой, — вот она, умница, косынку на память прислала. Вот и духи еще не выветрились. Вы понюхайте, чем профессорши душатся, понюхайте…

И Михрютка радовалась возвращению отца, «московской» его шоколадке. А завтра должны возвратиться из пионерского лагеря Тарзан — он был там вожатым — и Генерал Котенкин, послезавтра приедет из отпуска Черная Роза. Вся семья будет в сборе. Хорошая, дружная семья.

В комнате было душно, Феня спала, и он решил перейти в палисадник. Взял байковое одеяло с подушкой, прихватил в сенях старый тюфяк и устроился между двумя рябинами.

Хмелевка давно спала, было тихо, в темном небе перемигивались сонмы звезд. Сеня глядел на них, слушал тишину и видел, что это была не просто глубокая ночь — это был всемирно-великий черный Космос, всемогущий и беспомощный, который склонился над ним и миллионами мерцающих звездных глаз его разглядывал. Казалось, спрашивал: «Неужто ты, Сеня, такой-то малый и слабый, и есть то существо, с помощью которого я осознаю себя, свою беспредельность, свое не понятное никому назначение?»

— Да, это я, — прошептал Сеня, — И еще ученые Петрович, Новиков, Чирков, Скатов, поэт Виктор Иванович и много-много других замечательных людей. По отдельности не сумеем, а вместе, глядишь, осилим, одолеем, выполним любую задачу самой невозможной сложности. А если не осилим, что ж… Тогда и не виноваты.

Но мы будем стараться.