"Голова в облаках (Повесть четвертая, последняя)" - читать интересную книгу автора (Жуков Анатолий Николаевич)

III

На следующий день в коридоре больницы, где они с Феней сидели в очереди на прием к врачу, Сеня рассуждал в том же направлении. Теперь ему была видна уже в деталях вся картина будущей вежливой жизни, преобразованной на основе его изобретения. И была эта новая жизнь такой благоустроенной и спокойной, так в ней все было хорошо подогнано и ниоткуда не дуло, такими хорошими были все люди, что к нему вернулось счастливое состояние душевной безмятежности, и на розовое лицо опять водворилась благостно-тихая улыбка.

Когда подошла его очередь, Феня велела ему подождать в коридоре и нырнула в кабинет Илиади. Что уж она ему говорила, неизвестно, а только пробыла там долго, минут десять, в очереди уже начали роптать: записывался-де один, а идут оба, да не на минуты, а на часы. Но вот Феня с победным видом вышла, подняла Сеню и, презрительно окинув возроптавшую опять очередь, затолкнула его в кабинет.

Худой морщинистый Илиади сидел за столом, опустив величественный нос в историю болезни Сени, но, увидев его самого, поднял седую голову и показал носом на стул рядом со столом.

Сеня сказал спасибо и сел, положив на колени амбарную книгу, взятую на всякий случай.

Илиади посмотрел на его сухо блестящее розовое лицо, на такие же, будто начищенные, но только откровенно шелушащиеся крупные руки, сказал раздумчиво:

— Ихтиоз. Очевидно, наследственный. — И спросил скучно: — На что жалуетесь?

— Я? — Сеня вскинул белые бровки на темя. — Никогда не жаловался. Это Феня чего-то выдумала в несуразности размышления, а мне хорошо. Голова, правда, малость болит в напряженности, но я же всю ночь не спал, свое изобретение обсуждал.

— С кем?

— Сам с собой, мне никого не надо для раздумья творчества.

— Что же вы сотворили такое, не скажете?

— Как не скажу — с радостью! Вот и книгу захватил.

Илиади дал ему место на столе, отодвинув истории болезней и бланки рецептов, и Сеня положил перед ним развернутую книгу с чертежами яйцевидного поршня и головки блока, объясняя принципиальное отличие нового двигателя отныне действующих, морально устаревших.

Илиади слушал, согласно кивал, а потом отдал ему книгу и велел раздеться до пояса.

— Зачем? — удивился Сеня.

— Надо, — сказал Илиади, вставая.

Сеня снял малиновую косоворотку и майку, Илиади приложился деревянной трубочкой к его спине, к груди, пощупал пульс, смерил давление крови, осмотрел его безволосое, худое, мускулистое тело, подивился большой голове с обширной лысиной. Потом стал что-то писать в тетрадку. Тут вошла медсестра, и Илиади сказал, чтобы она поместила Сеню в стационар, в седьмую палату.

— Я же здоровый! — удивился Сеня, застегиваясь.

— Здоровый, — подтвердил Илиади. — Но в седьмой палате лежит инженер Веткин, он в технике разбирается получше меня, вот с ним и обсудите ваш новый мотор.

— Значит, вы меня только для обсуждения кладете?

— Только для обсужденья. Дело серьезное, вам, я вижу, трудно одному, вот пусть Веткин и пособит. Заодно отдохнете, витаминчиков вам поколем. Рая, — обратился он к медсестре, — переоденьте товарища и проводите в седьмую палату.

Веткина многоопытный Илиади лечил от алкоголизма. Поначалу без успеха, потому что Веткин был выпивоха старый, укоренившийся в горьком пороке, а терапевт Илиади слабо знал наркологию и принял Веткина лишь потому, что человек это заслуженный и за него настоятельно просил начальник сельхозуправления Балагуров, Но через недельку у них дело наладилось. Илиади съездил в областной центр на консультацию, а Веткин под нажимом Балагурова и своей жены Елены проникся чувством необходимости расстаться с бутылкой. Эти соединенные усилия с трудом, но привели Веткина в трезвое состояние, хотя после очередного сеанса лечения Илиади каждый раз предлагал ему спирта. Первому такому угощению Веткин обрадовался и выпил, но спирт тут же запросился обратно. Потом стало еще хуже. А теперь вот тошнило при одном виде стакана. И Веткин затосковал.

Закинув руки за голову, он подолгу лежал на койке и вяло думал о смысле жизни. А потолок белый-белый, ни пятнышка, и тишина. Вот так вот. На пенсию скоро, а тут проклятый вопрос: зачем живешь, инженер Веткин? В молодости бы — понятно: избыток сил, избыток бесконечной жизни, а сейчас? Может, потому думается, что молодость на войне осталась, не успел переболеть ее недугами, затем немилая работа и неверная Елена вынудили держаться за стакан. Теперь с работой утряслось, жена успокоилась, а какой толк? Время уже ушло, техника, даже самая совершенная, больше не радует, а Елена, став верной мужу, принялась за его перевоспитание. «Алкоголь губит нервные клетки, они не восстанавливаются, учти… Курить с твоим сердцем преступно, подумай о семье!» А семья — это она сама, дети-то уже разлетелись, народили собственных детей, внуков нам.

Веткин лежал на койке, когда в палату в сопровождении дежурной сестры вошел Сеня с толстой амбарной книгой в одной руке, штаны он поддерживал другой рукой. Полосатая больничная пижама была ему велика, плечи висели у локтей.

— Здравствуйте, — с вежливой улыбкой сказал он, остановившись посреди комнаты. Подождал и обидчиво повернулся к сестре: я, мол, поздоровался, а этот человек героического прошлого лежит без всякой приветливости.

Веткин понял его взгляд, но не поднялся, а коварно подал для пожатия руку:

— Привет, Сеня. Рад тебя видеть.

— Правда? — Сеня ответно протянул руку и… остался в одних трусах: штаны, лишенные поддержки, свалились на пол.

— Ка-акой ловкий! — усмехнулся Веткин. — Только вошел и сразу-представление. Артист!

Сестра, зажав рот, выскочила за дверь, а Сеня уронил амбарную книгу со своими мыслями и изобретениями я, торопясь от смущения, стал собирать с пола непослушные штаны, Вскоре он водворил их па место, подобрал книгу и объяснил:

— Резника больно большая. Сестра велела завязать, а я к вам торопился по важности дела. Потом, думал, завяжу, после.

— И у щиколоток поэтому не прихватил? Они вон какие широкие — запутаешься, упадешь. Держи бинт.

— Спасибо. — Сеня положил книгу на свободную кровать, разорвал бинт надвое, скрутил веревочки и подвязал ими штаны у щиколоток. Потом укоротил резинку в поясе. — Теперь хорошо, товарищ Веткин?

— Хорошо, молодец. Теперь ты как запорожец. Чего сюда явился, на ремонт или пришло время техобслуживания?

— Нет, на обсужденье. Новый двигатель изобрел, вот и направили.

— Какой дурак?

— А врач. С большим таким носом. — И смутился: нос Веткина был не меньше, только глядел не вниз, а прямо и был толстый, как переспелый огурец.

— Илиади?

— Ага, Феня думала, что я больной, а он не признал, положил только для обсужденья. Дело, говорит, серьезное, а товарищ Веткин теперь непьющий, вот и пусть пособит.

— Так и сказал: непьющий?

— Нет, хотел сказать, да раздумал. Но теперь я сам вижу, что вы другой, трезвый.

— Это по чему же ты определил?

— А по взгляду. Взгляд теперь у вас невиноватый.

— Какая наблюдательность! — Веткин заметно подобрел и сел на постели. — Что же мы будем обсуждать?

— А новый двигатель, я же говорил. — Сеня присел на другую койку у стены и огляделся. Двухместная палата была тесноватой, с одним окном, но чистой. — Стола у нас нету, что ли?

— Нет, только тумбочки. Давай располагайся, и пойдем в скверик покурим. Ты не храпишь ночью?

— Что вы, как можно! Феня заругает.

— И ты, значит, под гнетом. Дали мы им волю, эмансипаткам.

Сеня вынул из карманов пижамы туалетные и бритвенные принадлежности, засунул их вместе с амбарной книгой в тумбочку и охотно пошел вслед за Веткиным. Здесь все ему нравилось.

Просторный больничный двор, замкнутый со всех сторон амбулаторным и больничными корпусами, лет сорок назад был засажен заботливым Илиади березой, канадским кленом, липой, акацией и вот стал тенистым и зеленым. Было здесь покойно и тихо, от корпуса к корпусу вели ровные, выстеленные красным кирпичом дорожки, кудрявые деревья смыкались над ними, образуя тенистые галереи, а в зелени между галереями прятались в разных концах сквера несколько крытых беседок со столиками и скамьями. Выздоравливающие и ходячие больные гуляли по аллейкам, приходили в беседки читать, играть в шашки и шахматы, в подкидного и в домино.

В одну из таких беседок, ближнюю к их корпусу, и привел Веткин Сеню. Сам уселся по-хозяйски за стол, достал пачку «Примы», закурил, предложил Сене. Тот помотал головой:

— Ни к чему. Дурная привычка.

— Да? Гляди-ка! И Ленка так же говорит, и Илиади… Неужели бросать? — Он затянулся и, запрокинув голову, выпустил одно, два, три, четыре сиреневых кольца подряд.

— Красиво, а?

— Как из выхлопной трубы двигателя на малых оборотах, — определил Сеня.

— Ладно. Давай выкладывай, что там у тебя за двигатель.

— Тогда я за книгой сбегаю. Или так можно?

— Как хочешь.

— Там у меня чертежи, расчеты. Я — мигом.

Веткин еще не докурил сигарету, а Сеня, часто дыша, уже разворачивал перед ним амбарную книгу со своим детищем.

Ничего особенного тут не было, хотя для самодеятельного механика замах широкий. Веткин заплевал окурок, бросил его в кусты и спросил Сеню, как он представляет техническую реализацию своего изобретения и ее последствия, Сени вдохновенно стал рассказывать, но на Веткина напала зевота, он поднял руку;

— Хватит, накушался.

— Что-нибудь не так?

— Все не так, коллега. Ты изобрел велосипед, причем с непростительными ошибками. Вот доказываешь, что если площадь трения меньше, то износ этой площади будет соответственно больше, и чтобы не менять часто поршни, рекомендуешь перейти на другой металл, изменить технологию и тэдэ и тэпэ. А зачем? Ты хочешь уменьшить силу трения сокращением контактной площади и за счет этого увеличить мощность двигателя? Но сила трения не зависит от площади трущихся поверхностей.

— Как не зависит?

— Так: не зависит. Сила трения, господин великий изобретатель, зависит только от степени гладкости трущихся поверхностей и силы нормального давления. — Он взял со стола горелую спичку и написал на обложке книги: F=kN. — Вот формула. Сила трения пропорциональна силе нормального давления. Коэффициент пропорциональности k — есть коэффициент трения. Придем в палату, поставим простейший опыт — убедишься. Жаль, что ты не имеешь специального образования. Мозги у тебя конструкторские, не дремлющие.

В больничном трезвом бездействии Веткин, оказывается, соскучился по надоевшим инженерным заботам, тоска его стала проходить, а он говорил с удовольствием, но Сеня уже отключился и не понимал его. Он слышал беспорядочный металлический грохот и звон, видел обломки новых шатунов, раздавленные скорлупки яйцевидных поршней, лопнувшие головки литых блоков; к нему неслись со всех сторон протестующие крики Мытарина, Балагурова, Межова, Владыкина, Витяя Шатунова, Бориса Иваныча Чернова и других тружеников Хмелевки — за вдребезги разбитым новым двигателем рухнула картина благоустроенной, вежливой жизни, к которой они стремились и которую Сеня обещал дать так легко и скоро. И ведь мог бы, мог, если бы учел этот подлый коэффициент трения. Вот начинай опять, как погорелец, все заново.

— Не расстраивайся, — сказал Веткин и положил руку ему на плечо. — Изобрести двигатель-это тебе не Феню поцеловать. Вставай, пойдем на обед. Сто пятьдесят бы тебе сейчас, сразу на душе отмякнет, захорошеет.

Сеня не ответил, но послушно поднялся и пошел за ним.