"Мари Галант. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Гайяр Робер)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Вдова генерала

ГЛАВА ПЕРВАЯ Луиза и Режиналь

Представительства, прощавшиеся с телом Жака Дюпарке, одно за другим покидали замок Монтань. Вдоль посыпанной гравием дороги, что вела в Сен-Пьер, тянулись, таинственно мерцая в сумерках, сотни факелов.

Режиналь де Мобре остался на террасе, наслаждаясь свежим ночным воздухом и строя в уме планы. Он не обращал внимания ни на экипаж отца Анто (четверо слуг поднимали этого парализованного священника на носилках), ни на бивших от нетерпения копытом лошадей, принадлежавших Лагарену, Лауссею и капитану Байярделю.

Прямо перед ним Лысая гора угрожающе нависала всей своей массой. Режиналя не было здесь во время недавнего извержения вулкана, но о его разрушительной силе он вполне мог составить впечатление, проезжая по улицам Сен-Пьера, местами еще засыпанным пеплом, по тем развалинам, где вовсю потрудился пожар.

Другая часть города стремительно сбегала к морю. Постепенно огни загорались повсюду: на винокурнях, на стоявших в бухте лодках. В глубокой ночной тиши доносился неумолкающий рокот сахародробилен, над которыми зависла молочно-белая пелена дыма.

Будучи старожилом тропиков, Режиналь свыкся с невыносимой тоской, что наваливается на каждого с наступлением темноты.

Он знал, что из-за стремительного наступления ночи теряют головы негры в своих лавчонках; ужас заставляет их поверить в привидения, во внезапное воскрешение из мертвых, в призраки…

Однако в эту самую минуту, когда он чувствовал себя полным сил, душа его безмятежно ликовала от переполнявших ее надежд. Ему казалось: раскинь он объятия – и обступившее его со всех сторон мрачное поселение окажется у него в руках.

Мысленно он возблагодарил верный случай, который помог ему стать тем, кем он теперь является, – весьма уверенным в себе художником, пусть небольшого таланта, однако ловко сумевшим распорядиться своим скромным даром и сколотить состояние. Тот же случай привел его сюда в столь волнующий и роковой час. Все тот же случай превратил его в неотразимого красавца, хорошо известного в высшем обществе…

Припозднившиеся члены Высшего Совета выезжали на дорогу в Сен-Пьер; во дворе остались всего две лошади: начальника уголовной полиции Дювивье, а также Мерри Рулза. Вероятно, оба они вернутся в форт вместе…

И Мобре не ошибся. Вскоре он увидел, как оба посетителя вышли из огромного замка и остановились на пороге. Они склонились к провожавшей их Мари и зашептали слова утешения и соболезнования. Мари медленно качала головой, Мобре заметил, что черты ее лица словно застыли и она отвечала мужчинам холодно, будто через силу.

Наконец Мерри Рулз и Дювивье прыгнули в седла. Лошади зацокали копытами по большим плитам двора, потом выехали на дорогу и поскакали рысью.

Несколько мгновений спустя появился и Демаре, он поспешил затворить высокие решетчатые ворота портика.

Мобре решил, что на террасе делать больше нечего и пора бы ему подежурить у гроба покойного.

Он вошел. Жюли взволнованно металась из угла в угол, словно ее призывало какое-то неотложное дело, но на самом деле так растерялась, что вряд ли была способна сосредоточиться.

– Здравствуйте, Жюли! – искренне улыбнувшись, весело приветствовал он.

– Здравствуйте, шевалье, – отозвалась субретка. – Господи, до чего печальный день…

– Увы! – промолвил он, окидывая миловидную камеристку пытливым взглядом и определяя, что же в ней когда-то раздразнило его чувства. – Увы! Колония понесла невосполнимую потерю. Многие этого еще не осознают, но скоро поймут.

С этими же самыми словами несколько минут назад раз сто обращались посетители к Мари.

Режиналь повторял фразы вслед за другими, подозревая, что именно этих слов от него ждут: ведь особой симпатии к Дюпарке он не питал никогда, напротив, на его надгробии рассчитывал построить собственное будущее.

Жюли уткнулась лицом в фартук и хрюкнула, что вызвало у шотландца улыбку. Разумеется, он с трудом мог поверить в то, что служанка успела привязаться к хозяину и теперь способна искренне его оплакивать.

Он склонился к ней, приобнял за плечи и припал к ее шее, будто желая утешить.

– Жюли! Малышка! – глухо пробормотал он. – Надеюсь, вы приготовили мне комнату…

Она подняла голову и бросила на него удивленный взгляд.

– Как?! – продолжал он, еще крепче прижимая ее к себе. – Неужели госпожа Дюпарке не сказала, что я остаюсь ночевать здесь? Бог ты мой! – продолжал он, помолчав, так как Жюли не отвечала. – Несчастная женщина совсем растерялась перед лицом постигшего ее горя. Я вполне понимаю, что ей не до меня. Впрочем, Жюли, не на террасе же прикажешь мне ночевать, да и не с неграми, верно?

– Если у вас есть багаж, я отнесу его наверх, – сказала субретка. – Приготовлю вам ту же комнату, что в прошлый раз…

– Спасибо.

Он не выпускал ее из объятий. Она попыталась высвободиться: все-таки страдание сейчас возобладало над жаждой ласки. Но, вытерев слезы, она с насмешливым видом, помогавшим ей не терять самоуверенности, проговорила:

– Ту же комнату! Ладно, шевалье… Стало быть, мадемуазель Луиза будет знать, как вас найти.

– Ах ты, мерзавка! – вскричал Мобре, хотя в голосе его не слышалось гнева. – Подлая лгунья!

Его губы продолжали улыбаться, а рука еще крепче обняла девичьи плечи, так что Жюли не могла теперь вырваться. Он приблизил губы к ушку молодой женщины, будто шутя зарылся носом в ее густую шевелюру и попытался чмокнуть в мясистую мочку. Жюли отбивалась из последних сил.

– Надеюсь, – нежно прошептал он, – что вы тоже не забыли туда дорожку.

Она так и отпрянула:

– Сначала мадам, потом Луиза и только после нее – я! Остаются, правда, только две черномазые: Сефиза и Клематита… Да и других можно будет подобрать, если вас на рабынь потянет…

– Нет. Несколько женщин разом я не люблю. Думаю, в настоящее время, Жюли, вас мне вполне хватит…

Он заговорил в игривом тоне: так, не слишком обижая камеристку, он выражал свои сокровенные мысли. Он привык к легким, молниеносным победам, что требует определенного искусства, которому, впрочем, было далеко до совершенства. Он подумал было о Сефизе и Клематите, воскрешая в памяти огромных матрон, их блестящие от пота лица, тела в жирных складках. Разумеется, они не вызывали в нем никаких чувств, однако снова он пришел к уже знакомому выводу: к неграм он испытывал неприязнь, даже отвращение. Зато к негритянкам он был снисходителен. Неужели все дело в том, что они – другого пола, или все-таки есть в них нечто, чего напрочь лишены мужские особи черной расы?

– Что касается черномазых красоток, – все так же игриво продолжал он, – пожалуй, польщусь на них только на необитаемом острове.

– С вас станется! – ухмыльнулась Жюли.

– Бог мой!

– Вы отвратительны, шевалье! Будь я мужчиной, для меня переспать с чернокожей было бы все равно что затащить к себе в постель животное…

– А к красавцам неграм вы так же нетерпимы, милая камеристка?

Жюли пожала плечами и двинулась было прочь, но Мобре перехватил ее руку с проворством, какого она от него не ожидала, и ей пришлось снова вернуться в его объятия.

– Я очень рассчитываю на то, что вы не забыли, где моя спальня… Да-да, рассчитываю…

Он попытался ее поцеловать, приговаривая:

– Посмотрим, хранят ли еще ваши губки столь полюбившийся мне кисловато-фруктовый привкус!

– Пустите! Мадам может войти… Вдруг она нас застукает…

– Мадам предается своему горю, – довольно грубо оборвал он. – Ладно, Жюли, до скорой встречи! Если надо, набросайте вдоль дороги белых камешков, чтобы не заблудиться.

– Только не нынче вечером!

– Отчего же нет?

– Ах, шевалье! – с удрученным видом вскричала она. – Как же нынче вечером!.. Да хозяин-то рядом!.. Об этом вы подумали?.. Нет, завтра, завтра!..

– Договорились? – спросил он, словно в самом деле придавал значение ночному визиту камеристки.

– Да, – заверила она. – Завтра!

Она уже чувствовала себя побежденной, и мысль о хозяине на смертном одре постепенно отступала. Она снова подошла к Режиналю, внезапно бросилась ему на шею и страстно его поцеловала, словно скрепляя обещание печатью. Потом ускакала, легкая, как козочка.

Режиналь смотрел ей вслед и невольно любовался свежестью, далеко не свойственной для жителей тропиков в ее возрасте.

Постепенно мысли его перешли к Мари. Он на мгновение вспомнил ее стройную фигурку, словно воплотившую в себе властность истинной хозяйки дома. Ее сорок лет также не оставили на ней следов, однако шевалье де Мобре имел все основания полагать, что жизнь не прошла для Мари бесследно: то, что ему было известно, наводило на мысль о ее далеко не безоблачном существовании. Он знал, что ее непрестанно томила тоска, она долго ждала своего Дюпарке из плена, потом он изводил Мари ревностью из-за каждого ее пустячного увлечения; сами по себе поводы были ничтожны, но в супружеской подозрительности заключалось столько же злобного яда, как и в запретном плоде, ведь и влюбляться-то категорически запрещалось…

Когда Жюли переступила порог буфетной, откуда доносились гнусавые голоса двух трещоток, Сефизы и Клематиты, пытавшихся перекричать друг друга, Режиналь махнул рукой, словно хотел сказать, что тут он готов без малейшего сожаления пожертвовать всем, зато в другом месте не прочь потрудиться, и немедленно.

Он стал подниматься по лестнице. Неторопливо переступал с одной ступени на другую. Дом в эту минуту, казалось, погрузился в безмолвие, словно все вымерли. Даже голоса негритянок были отсюда неслышны. Порой звонко-пронзительный крик ящерицы, пробегавшей по стене в поисках самца, нарушал великий покой.

Режиналь спрашивал себя, что сейчас делает Мари. Он представлял, как она стоит на коленях у кровати усопшего генерала. Даже вообразил лицо покойника, исхудавшее, источенное страданием после долгой и мучительной агонии. Впрочем, как он полагал, покойный генерал за несколько часов до кончины обрел безмятежность вместе с уверенностью, что его труд будет завершен и найдет блестящего последователя: в лице сначала генеральши, а позднее – старшего сына. Режиналь имел случай убедиться в силе духа Мари, еще когда взывал к ее мужеству, пробудив беспокойство перед лицом будущего.

Он подошел к двери Луизы де Франсийон. Против воли прислушался к шуму, доносившемуся из ее комнаты. Как и все в доме, Луиза говорила негромко и печально, призывая детей к порядку, но, похоже, это был глас вопиющего в пустыне: Жак, которому было всего одиннадцать лет, громко насмехался над своей гувернанткой.

Мобре вспомнил ту ночь, когда совершал таинственное посвящение Луизы в любовь, и спросил себя, какие воспоминания вынесла из их приключения она сама и имела ли случай продолжить опыты такого рода, после чего пришел к выводу: «Скоро я это узнаю… Франсийон станет блестящим козырем в моей игре, учитывая, что скоро будет разыграна нелегкая партия, к которой, впрочем, я отлично подготовился…»

Он осклабился и бесшумно заскользил дальше по коридору.

Справа находилась комната, отводившаяся ему всякий раз, как он приезжал в замок Монтань. Она еще не была готова, но Жюли с минуту на минуту принесет наверх его багаж, приготовит постель. Пустая кровать – неутешительный знак для шевалье!

Мари находилась неподалеку, у постели покойного. Но в эту ночь на Мари рассчитывать не приходится. Она целиком отдалась страданию, горестным размышлениям; перед ней разверзлась бездна. Мари теперь решает, как ее преодолеть.

Он прошел еще немного и остановился перед комнатой покойного. Сквозь неплотно притворенную дверь пробивался луч света: ярко-белая полоса, хорошо заметная в темноте на лестничной площадке перед дверью. Через щель доносился запах горьковатого лавра, воска, стоячей воды (по мнению Мобре, во всех французских церквах святая вода отдавала гнилью). Пора было Режиналю собраться с мыслями, и он, вероятно, так и поступил бы, но в его голове то и дело созревали новые планы, рожденные в результате резко изменившегося порядка вещей, связанного со смертью генерала.

Мобре тихо постучал и толкнул дверь.

Мари слышала стук, сомнений быть не могло: уж он постарался, чтобы она обратила внимание на его появление, однако не повернула голову, не шевельнулась. Такой он ее себе и представлял: преклонив колени, стоит на диванной подушке у постели усопшего. Руки на груди, голова чуть опущена – молится горячо и самозабвенно. По обеим сторонам постели горит по свече, их пламя колеблется при малейшем ветерке, увеличивая тени, которые пляшут по стенам, превращаясь в пугающих демонов.

Мобре на цыпочках прошел вперед. Как он ни старался, сапоги скрипнули, но Мари снова не двинулась.

Мобре подошел к ней, перекрестился, потом ловко опустился на колени, поклонился покойнику, точь-в-точь как на его глазах тот делал когда-то сам перед алтарем в романских соборах.

Мари оставалась все так же слепа и глуха.

Режиналь задержал на мгновение взгляд на отвратительном лице покойника; это была физиономия ессе homo,[1] кожа цвета слоновой кости плотно обтягивала череп; черты лица, казалось, небрежно вырублены грубым резцом; нос сильно выдавался вперед, губы поджаты, скулы заметно проступали под кожей. В этом безжизненном теле еще угадывались величие и сила, толкавшие и направлявшие его на протяжении долгих лет. На короткий миг торжественная маска генерала до такой степени впечатлила шевалье, что он позабыл о собственных честолюбивых устремлениях и застыл под действием неведомых чар. Однако он был не из тех, кого можно надолго сбить с толку. Скоро он справился с волнением, опустился на колени рядом с Мари, но не погрузился, подобно ей, в благочестивую молитву, а, глядя прямо перед собой, затянул заунывным голосом, не лишенным, впрочем, мелодичности:

– Дорогая Мари! Дорогая! Я понимаю ваши чувства и разделяю их… Позвольте же другу – а я ваш друг – предостеречь вас от возможной слабости, неожиданного упадка сил, вполне возможных, если вы будете упорствовать и предаваться скорби. Как известно, вам еще понадобятся все ваши силы, как физические, так и душевные…

Мари перекрестилась и взглянула на шевалье.

– Режиналь! – молвила она. – Только подумайте: я никогда его больше не увижу… Я обязана подарить эти последние минуты ему.

– Разумеется, – подал он голос, – и я далек от мысли уводить вас от этих останков, скорее наоборот. Я лишь хотел предложить, дорогая, вас сменить. Вам необходим отдых…

– Сейчас речь не только о нем, но и обо мне тоже, – заметила она. – Чем дольше я пробуду здесь, тем дольше мне будет казаться, что он еще со мной… Вам не понять, до чего мучительно сознавать: завтра все будет кончено и никогда больше я не увижу его лицо, придется распрощаться с этим человеком навсегда!

– Ах, я отлично вас понимаю! Все понимаю, Мари… Но ведь завтра вам надлежит исполнить свои обязанности. А это будет ох как нелегко!.. Послушайте, дорогая, побудьте здесь до полуночи, а потом я приду.

Она задумчиво посмотрела на застывшее тело генерала и, похоже, заколебалась. Она не могла не признать, что шевалье прав. Ее обязанности отныне будут еще тяжелее, еще мучительнее, чем у генерала. В конце концов, она только женщина, и многие из ее окружения, члены Высшего Совета, вероятно, сочтут себя вправе воспользоваться хрупкостью и слабостью, присущими всем женщинам вообще. «В таком случае они просчитаются!» – решила Мари, но для этого ей в самом деле понадобится немало сил.

– Послушайте, Режиналь, – произнесла она, – я остаюсь до полуночи. Потом попрошу Луизу меня сменить. Не надо забывать: Луиза – наша кузина… Однако она слаба и хрупка. Вы могли бы прийти на смену ей. Благодарю вас за преданность и нежную дружбу, шевалье! Это так важно в трудную минуту!

Режиналь поднялся.

– Оставайтесь, Мари, – сказал он. – И ни о чем не тревожьтесь. Я зайду к мадемуазель де Франсийон и обо всем договорюсь. Побудьте здесь до полуночи, а потом отправляйтесь отдохнуть: вам это просто необходимо…

Она печально улыбнулась и едва слышно его поблагодарила. Режиналь галантно раскланялся, еще раз взглянул на покойника и на цыпочках двинулся к двери.

Он вышел. На сей раз дверь он прикрыл поплотнее и, уверенно миновав площадку, направился к лестнице.

На первом этаже он столкнулся с Жюли.

– Шевалье, ваша комната готова, – доложила она.

Он взял ее за подбородок и игриво произнес:

– Надеюсь, вы хорошенько взбили мою перину. Я также не люблю, когда плохо заправлено одеяло, зато обожаю свежие простыни. Поскольку поспать мне придется всего несколько часов, хочу провести их как можно приятнее.

– Думаю, вы останетесь довольны, – бросила она, собираясь, видимо, улизнуть.

Однако как и в прошлый раз, шевалье ловко ее перехватил и зашептал на ушко:

– Жюли! Возможно, я останусь здесь надолго, очень надолго… Вам будет приятно, если я поселюсь в этом доме?

Она жеманно захихикала, после чего с сомнением покачала головой:

– Боюсь, как бы ваше присутствие не явилось причиной какой-нибудь низости, – заметила она. – Петух в нашем курятнике – опасная затея… Соблазнительно, конечно, – прибавила она, рассмеявшись еще громче. – Теперь в доме остались одни женщины…

– Тсс! – промолвил он. – Тсс!..

Хотел прибавить что-то еще, но девушка вырвалась и побежала в буфетную. Он решил, что ничего ему больше не остается, как повидаться с Луизой де Франсийон: она, должно быть, уже уложила детей. Инстинктивно подняв глаза, он снова стал подниматься по лестнице.

Его высокие сапоги поскрипывали при ходьбе, но он и не пытался таиться. Подойдя к комнате девушки, он постучал, и почти тотчас Луиза ответила:

– Войдите!

Он медленно повернул ручку, шагнул и прикрыл за собой дверь со словами:

– Здравствуйте, дорогая…

Светя себе тяжелым медным подсвечником, Луиза одной рукой шарила в чемодане. Она резко обернулась, да так, что свечи дрогнули в чашечках. Тогда Луиза выпустила ткань, которую до того осматривала, и, пытаясь сдержать биение сердца, вскричала:

– Режиналь!

Она на мгновение растерялась, поискала вокруг себя взглядом, куда бы поставить подсвечник, остановила свой выбор на круглом столике об одной ножке и подошла к Режиналю.

Тот по-прежнему стоял посреди комнаты, словно дожидаясь, пока она приблизится сама. Он распахнул объятия, и она прижалась к его груди, счастливая, трепещущая с головы до ног, словно молодой озябший зверек в поисках теплого угла.

Она не могла ничего объяснить толком, то и дело повторяла, как заклинание, имя шевалье, и оно казалось ей сладчайшей музыкой:

– Режиналь! Режиналь!

Он ласково, словно ребенка, похлопывал ее по спине.

– Луиза, я пришел узнать, как вы поживаете. Недавно я имел случай убедиться, до чего бывает несносен Жак, и не посмел беспокоить вас во время вечернего туалета.

– Жак не понимает, что происходит, – пояснила она. – Он даже не соображает, чего лишился.

Шевалье заметил, что она тихонько плачет у него на груди, и подумал, что ее слезы грозят промочить его кружевное жабо, а также испортить завивку. Он слегка отстранился:

– Да вы плачете, Луиза?!

Он кашлянул, после чего прибавил:

– Ах, я понимаю ваше горе!..

Она вцепилась в него и так крепко стиснула обеими руками, что ее ногти впились ему в кожу.

– Я плачу не от горя, – призналась она грубоватым тоном, чем удивила шотландского дворянина, привыкшего видеть в девушке нежную душу, покорное существо, лишенное воли.

– Нет, не от горя. А от радости, что снова обрела вас, дорогой Режиналь!

Она подняла на него глаза, полные слез, сверкавших подобно утренней росе. Он пристально на нее взглянул, снова улыбнулся, попытался вырваться из ее объятий, но скоро убедился, что она вцепилась в него насмерть, так что придется применять силу. К тому же он заметил, что она просто опьянена любовью: губы трясутся, а глаза то и дело моргают.

Да, Луиза уже не владела собой. Присутствие Режиналя пробудило в ней сильнейшую страсть, которую она пыталась скрывать ото всех в замке Монтань. Каждый вечер, ложась в постель, она снова и снова переживала краткие минуты плотского счастья, которые она познала благодаря шевалье; ей не давал покоя вопрос: неужели все удовольствие от любви заключается в этом стремительном «посвящении»? Впрочем, и этому она была рада, но жаждала повторения.

Стоило ей прикоснуться к шевалье, как ее снова охватывало желание. Она требовала от Режиналя ласк, которые ее преобразили.

Находясь во власти совершенно неожиданного для Режиналя возбуждения, Луиза вскричала:

– Режиналь! Любовь моя!.. Дорогой возлюбленный!

Горячность девушки начинала беспокоить Мобре. Он был не прочь предаться любовным утехам, удовлетворить свою похотливость, но до смерти боялся сильных чувств, которые рискуют вызвать страшнейшие катастрофы своей чрезмерностью и полнотой. По мнению шевалье, крайней опасностью грозила страсть, заставляющая терять контроль над собой, а ведь Режиналь в любовных играх оставался наблюдателем и не допускал никакого насилия, считая его излишним и некрасивым.

– Тсс! Тсс! Луиза! – зашептал он. – Говорите тише, прошу вас… Вы отлично знаете, что Жюли всегда бродит где-нибудь неподалеку. Вдруг она вас услышит!.. Остерегайтесь сплетен! Наша любовь должна оставаться под покровом тайны…

– Тайны? – переспросила она. – Почему? Даже и теперь?

– А разве у нас появились причины выставить напоказ наши чувства, наши отношения? – удивился он.

Она вздохнула:

– Да ведь генерал мертв… Он против нас бессилен.

– А Мари?

Она неуверенно помахала рукой и продолжала:

– Ах, Мари… У нее, кроме нас, забот хватит. Теперь все ее время будет принадлежать политике, и тогда она неизбежно ослабит хватку и выпустит меня на волю – ведь я у нее в плену с тех пор, как прибыла в эти края. Кроме того, – гордо выпрямившись, прибавила она, – я уже не дитя! Я знаю, что делаю и чего хочу… Нет, ни мне, ни вам не стоит бояться Мари, дорогой Режиналь…

Он воспользовался тем, что ее любовный пыл пошел на убыль, и высвободился из объятий; потом прошелся по комнате с серьезным и строгим видом, напустив на себя задумчивость.

– В этом вы заблуждаетесь, – произнес он. – Да, Луиза, вот ваша ошибка. Несомненно, Мари пожелает отыграться на вас, чтобы заставить замолчать злые языки, а уж те не преминут заговорить, когда станет известно, что отныне замком Монтань будет править женщина. Как разыграется воображение, какие поползут слухи, когда разнесется весть, что я, единственный мужчина в этом доме, остался здесь навсегда! Вот почему, дорогая, мы должны быть осторожны как никогда в эту трудную минуту.

Она в отчаянии уронила руки и нахмурилась. Потом опустила голову и задумалась, не совсем понимая, что за угрызения совести заставляют шевалье говорить в таком тоне. Наконец она вскинула голову и топнула ножкой:

– И пусть! Неужели же скрывать нашу любовь? Выезжать или, вернее, бежать на природу, когда хочется целоваться? Идти на хитрость всякий раз, как мне вздумается снова вам отдаться. Ведь я люблю вас, Режиналь, слышите?! Нет, это невозможно! Кому-то кажется, что у меня нет ни воли, ни сил, ни желаний, что я неспособна испытывать радость! Какое заблуждение! Напротив, я чувствую, что в душе моей разгорается настоящий пожар, и я так сильна, что никому не одолеть Луизу де Франсийон!

Мобре искоса наблюдал за ней, поигрывая безделушкой, которую подобрал с небольшого столика. Он себя спрашивал: есть ли истина в словах Луизы или она просто-напросто пытается вести себя иначе, хотя ей это и не по силам. Может, она неосознанно ломала комедию. Ведь слабым людям свойственно важничать. Она напоминала ему сейчас юных гасконцев, нищих дворянчиков, являвшихся в Париж за победами и могуществом, обидеть их ничего не стоило; без гроша в кармане, держались они гордо и высокомерно, подобно испанскому королю, хотя шпаги были у них ржавые, а плащи – протерты до дыр! Именно бедному-то и нужна гордость, а слабак должен вести себя так, точно вот-вот укусит. Такой, вероятно, и была Луиза де Франсийон.

Шевалье положил безделушку на место, пошевелил бровями, будто прогоняя досадливую мысль, и снова подошел к девушке:

– У нас еще будет время сговориться о том, как действовать дальше, дорогая. Пока же слишком свежо потрясшее всех событие, что мешает нам воспринимать окружающее должным образом, ведь мы находимся во власти волнения… Я пришел проверить, чем вы намерены заняться нынче ночью…

– Мне предстоит бдение у тела покойного, – отвечала она.

– Это понятно, дорогая Луиза. Я тоже туда собираюсь. Кстати, я виделся с Мари. Мы договорились, что она дежурит до полуночи, потом вы смените ее, а я – вас. Однако меня больше интересует, что вы намеревались делать, когда я сюда вошел.

– Хотела поесть фруктов. Я совершенно обессилела, – призналась она. – Из-за этой смерти, из-за детей, которые ничего не понимают и ведут себя просто невыносимо; есть и еще кое-что…

– Идемте закусим вместе, – изрек он. – Надо спешить. Зачем заставлять Сефизу ждать?

Он взял подсвечник, направился к двери и отворил ее. Луиза подошла к двери, соединявшей ее спальню с детской, и бросила последний взгляд, чтобы убедиться: они безмятежно спят. Мобре осмотрел кровать, комод, отметил про себя, что комната стала привлекательнее, и задул три свечи.

Луиза приблизилась к нему. Он пропустил ее вперед и пошел следом.

Когда они прибыли в столовую, стол не был накрыт. Мобре поставил подсвечник и хлопнул в ладоши, подзывая Жюли. Субретка поспешно явилась.

– Жюли, прикажите подать нам с мадемуазель де Франсийон легкую закуску, – проговорил он. – Мы не голодны, но надо поддержать в себе силы. Пожалуйста, фрукты, побольше фруктов!

– Сейчас скажу Сефизе, она принесет корзину.

– Вот именно, – одобрил он, – апельсины, бананы, наймиты, кароссоли, ананасы и шадеки.

Он увидел на подносе кувшин французского вина в окружении кубков. Наполнил один из них и осушил залпом, после чего приободрился; Луиза тем временем, бесшумно и словно желая стать невидимой, раскладывала все по местам, расставляла в нужном порядке стулья, сдвинутые членами Высшего Совета и посетителями, прощавшимися с телом генерала.

Мобре не обращал на нее внимания. Он задумался, приговаривая про себя, что малышка Луиза не лишена привлекательности, и пусть в этом доме она – лицо незначительное, зато в жилах у нее – снег, как она однажды сказала о себе, и снег этот только того и ждет, чтобы растаять и даже закипеть.

Словом, он предвидел, что сможет провести с ней прекрасные минуты. Жаль, что она так скоро распалилась до неприличия, а ему по душе – кратковременные интрижки, лучше – неожиданные и, как правило, без будущего.

Подумывал он и о Мари. Она была самым лакомым кусочком. Конечно, эта женщина казалась гораздо пикантнее и соблазнительнее Луизы.

Ему нравилось, как Мари пытается сопротивляться, противостоять, жертвовать собой, чтобы в конце концов пасть, и сделает это с тем большей радостью, ибо она распалила, разожгла свое желание прежней сдержанностью. Итак, ему было необходимо удержать Мари, чтобы вернее получить от нее то, что он хотел, да и чтобы она сделала с ним то, что требовалось.

Однако допустит ли Мари существование соперницы в лице собственной кузины? Любопытно, ревнива ли она или станет таковой?

Он чувствовал: искусство заключалось для него в том, чтобы и Мари, и Луиза согласились его делить.

Может быть, это непросто, даже тягостно, потому что есть еще Жюли. Насколько знал себя шевалье, когда ему захочется поразвлечься с субреткой, он не сможет устоять, даже если все будет происходить на глазах у Мари или Луизы.

Он улыбнулся. Для столь блестящего дипломата, как он, это вполне по силам. Ложь и существовала лишь для того, чтобы служить влюбленным и их самым сокровенным замыслам.

Мобре улыбнулся еще шире, он только что понял: если удастся заставить Мари и Луизу разделить с ним любовь, они скорее признают над собой его власть. Для этого придется как можно скорее и ловчее раззадорить Мари, – ведь любовь, которую та питает к нему, даже в самые трудные минуты помогала ему покорить эту женщину.

Генерала не стало, и она скоро осознает собственную слабость. Ей будет нужна надежная опора, верный советчик. Советчик и любовник в одном лице – вот кто ей необходим.

Он уже представлял себе, какими прекрасными сообщниками они станут; а в угоду общему делу, в обстановке таинственности, просчитывая политические комбинации, выдвигая всевозможные планы, Мари окажется в его полной власти! А тогда под благовидным предлогом он заставит ее принять и его связь с Луизой, даже труда не составит. Он дал себе слово проделать это незамедлительно, как только представится удобный случай.

Его взгляд упал на мадемуазель де Франсийон, отдававшую приказания и засыпавшую Сефизу советами, как сервировать стол.

Он подумал, что мадемуазель де Франсийон ему еще проще будет взять в свои руки. Взрыв обжигающей страсти, ее недавний выплеск ясно ему показали, что Луиза – существо достаточно серое; она всю жизнь подавляла свои желания, устремления и в конце концов превратилась в бесцветную, забитую барышню, которую и всерьез-то воспринимать нельзя, а уж о том, чтобы сделать из нее что-то стоящее, нечего и думать.

Он предвидел, что проснувшаяся в ней любовь сметет все наносное подобно вихрю, урагану, как только она поймет, что настоящие чувства гораздо сильнее и сложнее тайных ласк, которыми он осыпал ее от скуки, ради развлечения, скорее для усмирения ее страсти.

В тот день Луиза почувствует себя так, будто угодила в западню. Она не сможет устоять перед наслаждением. А рядом будет он один, способный одарить блаженством разлакомившуюся Луизу. И постепенно, не слишком рискуя, он заставит ее смириться с существованием в его жизни Мари.

Очень довольный собой, он обернулся, не выпуская кувшин из рук, и, когда Сефиза отошла, спросил:

– Дорогая Луиза, не пригубите ли со мной за компанию французского вина? Самую малость – для аппетита…

– Я не пью вина, – возразила она.

– Вы ведь не откажетесь выпить со мной самую малость, – продолжал он настаивать и, не дожидаясь ее согласия, наполнил два кубка, после чего подал ей один со словами: – За ваше счастье, Луиза.

– И за ваше, – вполголоса пролепетала она, поднося кубок к губам.

Он выпил вино залпом, поставил кубок и радостно воскликнул:

– За стол, дорогая, за стол!

Режиналь сделал вид, будто не понимает, что, по ее разумению, его счастье зависит от нее.

Он стал ухаживать за Луизой, отодвинул предназначавшийся ей стул, подождал, пока она усядется, затем сел напротив. Долго смотрел на нее, потирая руки. Она выбирала взглядом фрукты, но никак не могла решиться. И вообще не раз замечала, что, как только принимается за еду, голод сейчас же проходит, а в голове мелькают мысли одна за другой и отбивают всякий аппетит – даже самые легкие фрукты не лезут в рот.

Мобре кашлянул и вдруг поманил Сефизу, просунувшую в дверь блестящую и свеженькую мордочку:

– Подите сюда, Сефиза!.. Подойдите и подайте мне кувшин. От этого вина в горле остается привкус, который исчезает, только когда выпьешь еще…

Негритянка услужливо подала кувшин. Она испуганно вращала глазами, потому что шотландский дворянин был, по ее мнению, гостем редким и достойным огромного почтения. Белые, которых она знала до сих пор, вежливостью не отличались, особенно офицеры, а этот держался непринужденно и в то же время уверенно, а в каждом его жесте, как и в словах, чувствовалась изысканность.

Для Сефизы Мобре являлся представителем высшей расы, в чем она могла бы усомниться, разве что встречаясь в замке или в Сен-Пьере с ему подобными офицерами, несущими службу в порту.

Луиза взяла грейпфрут, который на местном наречии назывался шадек. Желтый шар перекатывался в ее тарелке, и она взяла нож, приготовившись его разрезать, как вдруг Режиналь остановил ее жестом.

– Позвольте мне, – попросил он.

Он переложил плод в свою тарелку, разрезал пополам и с большим проворством отделил от тонкой кожицы каждую дольку. Потом посыпал их сахаром, приправил корицей и сказал:

– Советую еще полить этим вином, дорогая Луиза. Именно так этот фрукт едят на островах, откуда я родом.

– Ох, Режиналь, я и так много выпила и чувствую, что голова моя идет кругом.

– И все же попробуйте. Какого черта! Вам нужны силы, особенно в эти невеселые минуты.

Она бросила на него удивленный взгляд: он откровенно намекал на смерть генерала, хотя до сих пор казалось, вовсе позабыл о печальном обстоятельстве.

Шевалье поступил так, как и говорил: сбрызнул грейпфрут вином, растопил в нем сахар и подал Луизе изысканное блюдо. Теперь он очищал банан. С видимым наслаждением вонзился в мякоть зубами. Луиза смотрела в свою тарелку, не шевелясь и не говоря ни слова.

– Ну что же вы, Луиза! – вскричал он. – Совсем ничего не едите!

Она подняла к нему заплаканное лицо и покачала головой:

– Не могу… Кусок в горло не лезет. Нет, Режиналь… Думаю, мне лучше подняться к себе и отдохнуть.

Он посмотрел в сторону буфетной и, никого не заметив, продолжал вполголоса:

– Отдохнуть? Как?! Вы намереваетесь лечь спать прямо теперь? Луиза! В день моего приезда?.. А я-то радовался, что побуду с вами наедине!..

– Разумеется, я тоже рада вас видеть. Но обстоятельства… Вы же видите, что это невозможно. Я должна сменить Мари у изголовья генерала… А я совершенно разбита.

– Разбита! Нет-нет! Попробуйте что-нибудь съесть.

– Не могу.

– Глотните рому, он разогреет вам кровь. Ничего нет лучше для того, чтобы взбодриться! Когда в наших краях морякам надлежит выполнить особенно тяжелую работу, они получают двойную порцию рома – и снова готовы приниматься за дело.

Она улыбнулась и напомнила ему:

– Я же не моряк, я – женщина.

– И слава Богу! – развеселился он, снова хлопнул в ладоши, подзывая Сефизу, и заказал ей рому.

– Предупреждаю: я не стану пить, – заявила Луиза.

– Вы поступите, как пожелаете, – кивнул он, – но и мне позвольте сделать так, как я сочту нужным, хорошо?

Она не прибавила больше ни слова, а Мобре принял из рук Сефизы кувшин и наполнил свой кубок. Ему необходимо было набраться храбрости, взбодриться, чтобы сыграть величайшую сцену, важнейшую в многоактной пьесе, уже родившейся в его воображении.

Он выпил, даже не взглянув на Луизу, поставил кубок и нежно прошептал:

– Луиза! Зря вы не последовали моему примеру. Двое влюбленных всегда должны действовать в унисон.

Он говорил ласково и в то же время серьезно. Слегка откинувшись на спинку стула, он вынул из кармана штанов короткую трубочку, потом мешочек из зеленой кожи и раскрыл его. Набил трубку табаком, снова кликнул Сефизу и не торопясь приказал принести ему огня; когда он закурил и Сефиза исчезла, он навалился всем телом на стол. Луиза подумала, что Режиналь хочет открыть ей какую-то тайну, и подалась ему навстречу, вся обратившись в слух. Но тот только смеялся, выпуская изо рта клубы дыма. Он был в себе уверен. Глаза его, как никогда, искрились радостью. Луиза вдруг почувствовала, как обе ее ноги зажало, точно в тисках. Это Мобре стиснул их своими коленями.

Она испытала при этом необычайное волнение, сильно побледнела, ей даже показалось, что кровь застыла у нее в жилах. Обеими руками она схватилась за грудь.

Луиза лихорадочно соображала, что он сейчас ей скажет, что сделает, и быстро опустила голову, словно желая скрыть волнение; однако Мобре действовал ловчее, держался начеку. Своими высокими сапогами шевалье поглаживал Луизе ноги, теперь он дошел до ее колен и тщетно пытался подняться выше. Луиза почувствовала, что силы оставили ее. Она подняла голову, в ее глазах застыла мольба; хотела дать Мобре понять, что время выбрано им неудачно и лучше бы подождать, – ведь нынешняя ночь отдана молитве и благочестию. В глубине души Луиза чувствовала растерянность, ее пьянило желание.

Режиналь продолжал курить. В его глазах мелькала насмешка – тот самый огонек, что бывает во взгляде у человека, привыкшего к победам, или ухватившего удачу за хвост. Шевалье приоткрыл рот, выпуская дым, и Луиза видела, как его розовый язык, проворный и подвижный, пробежал по двойному ряду восхитительных зубов.

– Луиза, – произнес он наконец, выбивая трубку над тарелкой, – мне кажется, вы очень устали. Вам пора прилечь.

Девушка слегка нахмурилась, капризная гримаска искривила губы. Выражение ее лица не ускользнуло от Мобре, сравнивавшего Луизу с бутоном, который раскрывается на глазах, достигает зрелости, наливается горячим соком. И шевалье гордился собой, полагая, что благодаря ему Луиза познала себя, именно он открыл ей истинную ее суть.

Она вздохнула. Все заигрывания, попытки ее расшевелить закончились с его стороны лишь сдержанным прощанием и расставанием без всякой надежды… А ведь всего несколько минут назад она и сама думала, что эта ночь должна пройти в благочестивых молитвах, и ни о чем другом не помышляла…

После недолгих колебаний она победила в себе горькое разочарование и сказала:

– Верно! Мне необходимо отдохнуть.

Он откинулся назад и покачался на стуле.

– Послушайте, Луиза, – заговорил он, – до полуночи Мари останется исполнять свой долг. Мы с вами давно не видались, и нам так много нужно друг другу сказать… Если вы действительно еще не решили уснуть сию минуту, я с удовольствием поболтаю с вами несколько минут. Вы позволите мне прийти вслед за вами в вашу комнату?

Она подумала, что у нее разорвется сердце, – так сильно оно заколотилось. Девушка задыхалась, снова теряя над собой власть. Теперь она ясно видела и вновь переживала всю сцену, разыгравшуюся у Мобре во время его последнего пребывания. Представляла себя лежащей на кровати, а шевалье нависал над ней, придавив всей тяжестью своего тела.

– О, Режиналь, – выдохнула она. – Режиналь… Нынче вечером… Возможно ли?

– Раз вы не говорите, что это запрещено, и сами задаете такой вопрос, стало быть, все вполне осуществимо, – сказал он и рассмеялся, показав в улыбке все зубы. – Могу, кстати, поспорить, что в вашем состоянии, после пережитых сегодня волнений, вы заснете не скоро. Давайте же побеседуем нынче вечером, дорогая Луиза; скоротаем время – и то хорошо…

Она была прикована к стулу, так как шевалье не выпускал ее ноги из своих тисков. Ей совсем не хотелось освобождаться из этого сладкого плена, сулившего ласки, которых она ожидала с жадностью.

– А помните, – спросил он вдруг, – как мы подружились в тот день, когда, взяв пастель, вместе отправились за город? И уже вечером знали мои любимые цвета…

– Да, – пролепетала она, чувствуя, как при этом воспоминании к горлу подкатывает горячая волна.

– И для меня все осветилось по-новому, преобразилось, стало лучше! – прибавил он.

У шевалье затрепетали ноздри, будто он не в силах справиться с охватившим его волнением.

– Луиза! – глухо проговорил он. – Поторопитесь. Ступайте и подождите меня в своей комнате. Я вас догоню.

Он выпустил ее. Она поднялась, будто подброшенная неведомой силой, и устремилась к лестнице.

Режиналь снова наполнил свой кубок, осушил его, отер губы и двинулся тем же путем, высоко подняв подсвечник и освещая ступени.