"Сама себе враг" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

«ЕЕ-ВЕЛИЧЕСТВО-ГЕНЕРАЛИССИМУС»

Я ненавидела море. Во время моих плаваний оно, как нарочно, всегда было ужасным. Вот и в тот раз, едва мы отчалили от английского берега, начался шторм. Любые поездки всегда казались мне бесконечными, но штормовая погода, по крайней мере, отвлекла меня от мрачных мыслей о разлуке с Карлом. Большую часть времени я дрожала от страха и волнения: во-первых, боялась утонуть, а во-вторых, беспокоилась за корабли, на которых плыло мое столовое серебро и драгоценности.

Страхи мои были отнюдь небезосновательны, ибо, когда показался голландский берег, один из кораблей скрылся под бушующими волнами. С превеликим огорчением я поняла, что это было то судно, на котором перевозилось убранство моей дорожной часовни.

Это показалось мне дурным предзнаменованием.

Меня сопровождало лишь несколько друзей. Среди них были лорд Арундель и лорд Горинг – отец Джорджа, выдавшего заговор военных. Кстати, Джордж потом вернулся к нам и так сокрушался, что Карл простил его. Король сказал, что Джордж Горинг, стремясь искупить свою вину, будет теперь преданно служить нам и постарается исправить все зло, которое он причинил. Еще со мной были мой исповедник отец Филипп, отец Киприан Гамаш, графиня Сьюзен Денби, герцогиня Ричмонд и несколько придворных дам, а также кое-кто из моих французских приближенных.

Как чудесно было снова ступить на твердую землю! Сойдя вместе с Мэри на берег в Хаунслердайке, я почувствовала невероятное облегчение. Юный супруг моей дочери уже ждал нас у причала, и в тот миг, когда принц усаживал нас в кареты, которые должны были отвезти нас в Гаагу, раздался приветственный пушечный залп.

Принц Оранский принимал нас с великими почестями, как и подобало принимать членов королевской семьи. Я не сомневалась в том, что он действительно был рад браку, но мне не хотелось тратить время на долгие и пышные свадебные торжества – ведь я прибыла в Голландию с другой целью: мне следовало побыстрее завершить все дела, собрать армию и немедленно возвращаться в Англию.

Первой меня встретила сестра Карла Елизавета, женщина несомненно красивая, однако не заботившаяся о своей внешности. Она была подавлена бедами, выпавшими на ее долю, и с явным неодобрением взирала на меня – как всегда, одетую в элегантное платье, которое подчеркивало женственность моей фигуры. Возможно, Елизавета знала, что мои безрассудства сослужили плохую службу делу ее брата, но ни словом не обмолвилась об этом, лишь глядела на меня глазами, полными упрека. Елизавета была сдержанна в выражении своих чувств, но также никогда не забывала, что она английская принцесса, и события в Англии волновали ее.

Руперт вел себя безупречно – он был почтителен и любезен со мной. За то время, которое прошло с нашей последней встречи, он избавился от страсти к приключениям и теперь горел желанием выполнить просьбу короля – как можно лучше заботиться обо мне.

А вот Чарльз-Льюис все еще пребывал в дурном расположении духа и пока не появился приветствовать меня.

Я было подумала, какой радостной могла бы стать эта встреча, будь Карл здесь со мной.

Стоял март, холодный и промозглый, но принц Оранский твердо решил оказать нам воистину королевские почести.

Будь Карл со мной, мы бы от души посмеялись над неуклюжестью голландцев! Им недоставало гордости манер, присущих английским придворным, и изящества и галантности французов, к чему я привыкла с детства. Голландские бургомистры не снимали шляп в моем присутствии, что во Франции сочли бы просто оскорбительным, в Англии же – неучтивым. Поначалу мне даже показалось, что эти простовато одетые, неулыбчивые мужчины похожи на наших круглоголовых, но это было лишь первое впечатление от общения с ними, и, должна признать, впечатление ошибочное, ибо я понятия не имела о здешних обычаях и традициях. Между тем один из них поцеловал руку моему карлику Джеффри Хадсону, приняв его за моего сына, а я едва сдержала истерический хохот, когда мне объяснили это недоразумение.

Как негодовали бы мои сыновья, узнай они об этом!

Все ночи напролет я плакала, тоскуя по Карлу и находя единственное утешение в письмах любимому, на которых слезы превращались в огромные расплывшиеся кляксы.

«Это свидетельство моей любви«, – писала я мужу.

Самым счастливым для меня был день, когда я наконец получила послание от него. В письме Карл не сообщал ничего нового о событиях в Англии, но заверял меня в своей глубокой и преданной любви.

Недели пролетали одна за другой – балы, приемы и всякие торжества отнимали мое драгоценное время. Внезапно я поняла, что мне следовало прибыть в Голландию незаметно, возможно, инкогнито, ибо так мне было бы легче заняться тем делом, которое меня сюда привело.

Из Гааги в Роттердам мы отправились, когда уже наступил май. Я регулярно получала письма от Карла, в которых супруг мой заверял меня в своей преданности и великой любви, но эти послания не могли заменить мне его присутствия. Перед моим отъездом мы придумали с ним несложный шифр, что придавало нашим письмам оттенок более интимный. Когда я вскрывала очередное послание Карла, я ощущала его близость. Я жила ради этих писем и ради того дня, когда вернусь к любимому.

Жизнь в Роттердаме ничем не отличалась от жизни в Гааге, и дни тянулись бесконечно, но вдруг умерла одна из дочерей принца Оранского, и торжества по случаю моего приезда пришлось закончить. Мы отправились обратно в Гаагу, и принц Оранский вернулся в свою армию. Он настоял, что устроит нам смотр своих войск, что, конечно же, было большой любезностью с его стороны, но я так и не получила ответа на главный для меня вопрос: можем ли мы рассчитывать на помощь принца Оранского в случае неблагоприятного для короля развития событий в Англии?

В конце концов мне дали понять, что пока принц Оранский готов лишь выступать посредником в переговорах между королем и парламентом, и в этой ситуации было бы неразумно посылать Карлу войска. К тому же голландцы были ревностными протестантами, и им вовсе не хотелось сражаться с братьями по вере. Принц же не мог пойти против воли своего народа.

И мне не осталось ничего другого, как попытаться продать свои драгоценности и столовое серебро, которые я привезла в Голландию. Последующие дни казались мне неприятным сном. Я стала кем-то вроде торговца, расхваливающего свой товар и пытающегося выручить за него побольше денег. Я встречалась и разговаривала с людьми, с которыми при других обстоятельствах никогда бы не имела дела. Большинство из них было евреями, знающими толк в торговле драгоценностями. Они чувствовали, что могут совершить выгодную сделку, и долго рассматривали и восхищались моими драгоценностями. Да разве могли эти люди не восхищаться ими? Это были бесценные фамильные вещи, десятилетиями принадлежавшие королевской семье. Длительные торги приводили меня в уныние.

– Это великолепные вещи, – сказал мне один купец, и глаза его заблестели, когда он почтительно прикоснулся к украшениям. – Но, миледи, эти драгоценности вам не принадлежат, и вы не можете их продать. Это – собственность английского королевского дома.

– Их подарил мне мой муж, и я не понимаю, почему не могу распоряжаться ими, – рассердилась я.

– Если мы купим эти вещи, то их могут потребовать обратно, так как человек, продавший их, не имел права этого делать, – говорил купец.

– Это какая-то чепуха! – воскликнула я.

– Однако дело обстоит именно так, – пожал плечами купец. – А кроме того, кто у меня купит такую вот корону? Кто ее может носить, кроме монарха?

– Давайте распилим ее, – предложила я. – Эти рубины бесценны.

– Миледи, распилить такую прекрасную вещь! Да лучше я распилю собственное сердце! – возразил купец, с сожалением глядя на великолепную корону.

Мы спорили еще долго. Конечно же, дело было в том, что драгоценности в любую минуту могли затребовать обратно. Купцы прекрасно знали, что не имеют права их покупать. Что ж, этих людей можно было понять.

Впрочем, они заинтересовались некоторыми вещицами поменьше. Я понимала, что не должна запрашивать слишком высокую цену. Что ж… Лучше синица в руках, чем журавль в небе, грустно решила я.

Таким образом, поездка моя оказалась напрасной, и я стала думать о том, что делает без меня Карл и куда его забросила судьба. Возможно, после всех тех ошибок, которые я наделала, слова мои прозвучат тщеславно и глупо, но при всей моей любви к мужу я не могла не видеть его слабостей и недостатков – и главный из них заключался в том, что Карл очень легко поддавался чужому влиянию. А потому он нуждался в моей поддержке, и я обязана была быть рядом с ним, чтобы помогать ему сохранять твердость и решительность в борьбе с врагами.

Большим ударом стала для меня весть о том, что Халл выступил против государя. Когда Карл послал маленького Джеймса занять от его имени город, жители захлопнули перед королевским отрядом ворота. Халл! А ведь там хранилось оружие, предназначенное для войны с шотландцами!

– Неудачи просто преследуют нас! – пожаловалась я графине Денби. – Мы самые несчастные люди на свете.

Потом прибыл еще один гонец – на этот раз не от Карла, а от какого-то человека, знавшего мою мать. Она жила в полной нищете в маленьком домике в Кельне. Ее покинули все слуги, которым она долго не могла заплатить, и теперь бедняжке приходилось ломать мебель и топить ею камин, поскольку несчастная очень страдала от холода. Ей недолго оставалось жить, и она хотела увидеться со мной перед смертью.

Я немедленно собралась в дорогу, но мне сказали, что такая поездка вызовет недовольство у голландцев, так как в этой стране сильно развиты республиканские чувства и здешний народ не любит королев. Пока я колебалась, прибыл следующий гонец. Моя мать умерла.

Я почувствовала, что погружаюсь в пучину отчаяния и страшного одиночества. Моя мать, супруга великого Генриха IV, королева-регентша, правившая когда-то всей Францией, умерла как последняя нищенка! Как мой брат мог допустить такое?!

Что вообще происходит с людьми? Я не могла поверить, что мир стал таким жестоким. А вскоре я узнала еще об одной смерти. Много лет назад расстались мы с Мами, и за эти годы Карл стал для меня самым главным человеком на свете, а моя привязанность к мужу затмила все чувства, которые я питала к другим людям. И все же я горячо любила Мами и никогда ее не забуду. Она была самой дорогой подругой моего детства. И вот она тоже умерла.

Известие о ее смерти потрясло меня. Мами совсем ненадолго пережила мою мать…

Но Мами была слишком молода, чтобы умирать! Должно быть, после того, как она покинула меня, жизнь ее сильно изменилась. Супружество… дети… Была ли она счастлива? Она писала мне, что да, но можно ли было ей верить? А теперь ее малыши осиротели… Милая моя Мами, как, должно быть, она любила их, а они – ее! Она стала гувернанткой мадемуазель де Монпансье, с которой ей, видимо, приходилось нелегко, и тем не менее мадемуазель была у постели Мами, когда та умирала, и Мами поручила ей своих детей. О них были последние мысли дорогой моей подруги. Но вспомнила она и обо мне.

Я горько плакала. Мне тоже следовало быть рядом с умирающей. «О милая Мами, – думала я. – Надеюсь, что ты была так же счастлива в браке, как я… Впрочем, это было невозможно. Ведь на свете нет другого такого человека, как Карл. Ах, Мами, ты так радовалась за меня, так восхищалась моей супружеской жизнью!»

– Дорогая моя Мами, – шептала я. – Упокой, Господи, твою душу, и да будет земля тебе пухом!

Но в то время, когда я носила траур по матери и по своей самой любимой подруге, пришла и приятная весть. Ко мне прибыл гонец от Джорджа Дигби, графа Бристольского, и от Генри Джермина. Они хотели присоединиться ко мне, но сначала решили узнать, будет ли уместен их приезд.

«Я бы многое могла сделать с помощью верных друзей!«– написала я им в ответ.

Вскоре они примчались ко мне, и, несмотря ни на что, настроение мое немного улучшилось. Я часто думала, как было бы прекрасно, если бы Карл был со мной и это был бы официальный визит. Сейчас, когда принц Оранский с отцом покинули город и отправились на маневры, все вокруг как-то приуныли. Казалось, Мэри скучает по своему мужу; мне он тоже очень нравился. Ведь я страстно желала своим детям испытать то же счастье, что обрела в браке я… Или, по крайней мере, могла бы обрести, если бы наши отвратительные враги позволили мне это. Увы, в мире было так мало людей, подобных Карлу!

Генри Джермин изо всех сил старался ободрить меня. Граф Дигби тоже пытался сделать все, что можно, но был так влюблен в звуки собственного голоса и так часто рассуждал о заблуждениях парламента и прочих серьезных материях, что женщины вряд ли сочли бы графа интересным собеседником. Он ничуть не походил на Генри Джермина. Тот был веселым, очаровательным человеком и каким-то образом умудрялся внушать мне, что все не так плохо, как казалось до его приезда.

Старшая принцесса Оранская родила девочку, и меня попросили стать крестной матерью малышки; в честь моей дочери – нового члена семьи – малютку любезно назвали Мэри. Но я была тверда в своем решении не принимать участия в обрядах протестантской церкви, а потому при крещении младенца присутствовала лишь моя дочь.

Кое-кто из моих друзей считал, что мне не надо было отказываться от участия в церемонии. Ведь я рисковала обидеть принца и принцессу Оранских! Возможно, так думал и Генри Джермин; правда, будучи человеком чрезвычайно деликатным, он никогда не говорил со мной на эту тему. Но ни за какие блага мира не пошла бы я против своих убеждений!

После приезда Генри и Дигби фортуна вроде бы повернулась к нам лицом. Выяснилось, что королевские драгоценности можно если не продать, то заложить: нашлись купцы, готовые дать нам под них крупную ссуду. Люди эти понимали, что если мы вовремя не выкупим драгоценностей, вернув долг с огромными процентами, то те, у кого окажутся эти сокровища, смогут вполне законно предъявить на них свои права.

Я никогда не относилась к людям, способным думать о последствиях своих поступков. В тот момент мне отчаянно нужны были деньги – и вот появилась возможность их получить. Оружие, солдаты, корабли… все это было для меня значительно важнее, чем драгоценности английских королей.

Кроме того, принц Оранский, публично заявивший, что не может помочь мне, в приватной беседе оказался не столь непреклонным. Он был очень горд своим родством с английским королевским домом и не хотел видеть, как Карл I теряет свой престол. По Северному морю незаметно заскользили корабли; добравшись до Англии, они тихо становились на якорь в устье Хамбера. Я с радостью поняла, что миссия моя наконец-то начала приносить свои плоды. Мне потребовалось больше времени, чем я рассчитывала, и все получилось не совсем так, как хотелось, но какое это имело значение, если мне все же удалось добиться успеха!

С какой радостью написала я об этом Карлу! Но какие бы новости ни сообщали мы друг другу, главное место в наших письмах занимали горячие признания в любви. Я с нежностью спрашивала мужа о том, как он себя чувствует, и умоляла его не беспокоиться обо мне. Мы делали общее дело! И он будет очень удивлен, узнав, сколь многого сумела я добиться. Не за горами то время, когда мы загоним этих отвратительных круглоголовых в темные норы. Пусть сидят там и трясутся от страха! И еще я писала мужу, как страстно хочется мне вернуться в Англию.

«В Голландии мне неуютно. Кажется, даже воздух здесь отличается от английского – того самого, который Вы так любите, ибо это воздух Вашей родины. Я же люблю его потому, что он дорог Вам. А здесь у меня болят глаза, и временами я не очень хорошо вижу. Думаю, это оттого, что я пролила слишком много слез, и теперь глазам моим нужен бальзам, которым могло бы стать созерцание Вашего лица. Смотреть на Вас – единственное удовольствие, которое осталось мне в этом мире. Ах, без Вас я не хотела бы задерживаться в нем ни на час».

Однажды в конце августа ко мне пришел Руперт. Он был ужасно взволнован.

– Король поднял свой штандарт в Ноттингеме. Я должен ехать и сражаться рядом с государем. Это война!

Итак, началось. Я знала, что когда-нибудь это случится, но тем не менее новость потрясла меня. Я должна была вернуться. Больше я не могла оставаться вдали от мужа. И я начала собираться в путь.

Прощание с Мэри было печальным. Бедная девочка горько плакала.

– Но ты же понимаешь, моя дорогая, – увещевала я ее, – что я должна вернуться к твоему отцу. Я оставляю тебя в твоей новой семье, среди милых и добрых людей, и надеюсь, что вы с принцем уже нежно любите друг друга. Когда все наши горести и беды уйдут в прошлое, вы с мужем навестите нас в Лондоне, да и мы сможем приехать к вам. И я еще буду наслаждаться прогулками по замечательным дворцовым паркам и садам Гааги. Здешние узорчатые стены, статуи и фонтаны просто изумительны, а прекрасный тронный зал почти так же великолепен, как у нас в Вестминстере. Ты скоро снова будешь с нами, дорогое мое дитя, так что не волнуйся. Молись за нас. Твой отец – самый лучший человек на свете, и нам даровано огромное счастье принадлежать к его семье. Никогда не забывай об этом!

Бедная девочка, она была такой юной! Трудно было ожидать, что она сумеет скрыть свое горе.

Я ненавижу море. Оно всегда встречало меня грозным ревом и каскадами холодных брызг. Я думала порой, что стоит мне оказаться на корабле, как меня начинают преследовать какие-то злые силы… В тот раз со мной была моя любимая собака старушка Митти. Она всегда так успокаивала меня! Я страшно боялась потерять ее и с ужасом думала о том дне, когда бедняжка околеет. Ведь она была уже совсем дряхлой. Я любила всех своих собак и всегда была окружена ими, но Митти подарил мне Карл и она была со мной много-много лет. Я привыкла разговаривать с ней; вот и сейчас она уютно устроилась возле меня, свернувшись калачиком, а я ласково шептала ей, что скоро мы будем дома.

«Королевская принцесса» была старым добрым английским кораблем. Мы подняли паруса и отплыли из Швенингена вместе с одиннадцатью судами, груженными оружием и боеприпасами, которые мне удалось купить в Голландии. Не скрою: я гордилась собой и горячо молилась, чтобы Господь помог нам благополучно добраться до Англии. Поскольку с нами был великий адмирал ван Тромп, я почти не сомневалась, что плавание наше закончится удачно.

Впрочем, я могла бы сообразить еще на берегу, что изрядно намучаюсь в пути. На море мне суждено было страдать! Не успели мы проплыть и нескольких миль, как поднялся сильный ветер. Началась чудовищная качка. Боже, какой это был ужас! Мы лежали, привязанные к мерзким узким койкам, и только веревки не давали нам упасть на пол.

Все это плавание было кошмаром, но, как ни странно, я перенесла его лучше, чем мои спутники. Возможно, я так привыкла к коварству морской стихии, что ничего другого и не ожидала; а может быть, меня так терзал страх за Карла, за его страну и за наше будущее, что я не обращала на шторм особого внимания. Более того, я чувствовала себя даже лучше, чем многие мои приближенные. А потому, помаявшись в каюте, я решила, что если мне удастся сползти с койки и подняться на палубу, то свежий ветер взбодрит меня. Все закричали, что это очень опасно, но я продолжала настаивать на своем. Мои фрейлины, считавшие, что обязаны сопровождать меня, громко оплакивали свою несчастную судьбу.

– Мы все утонем! – стонали они.

– Нет, – отвечала я. – Успокойтесь. Еще ни одна английская королева не утонула.

Я была так возбуждена мыслями о возвращении и предстоящих боях и походах, что просто не могла думать о смерти в морской пучине. Мое хорошее настроение страшно удивило фрейлин, а я не могла без смеха смотреть на то, как они пытаются соблюдать придворный этикет и прислуживать мне – и это при том, что ураганный ветер швырял наш корабль, как щепку, и бедным дамам приходилось подползать ко мне на четвереньках.

С нами было несколько священников. Они, видимо, решили, что им не пережить этого путешествия, и сразу утратили весь свой апломб. Я веселилась от души, наблюдая за перепуганными святыми отцами. Всю жизнь они твердили мне о моей греховности и о необходимости искупления и покаяния. Менторский тон этих людей всегда бесил меня, и сейчас я не могла отказать себе в удовольствии послушать их горестные вопли. Внезапно оказавшись на пороге смерти, священники безумно испугались, что им придется покинуть сей мир, не исповедавшись и не получив отпущения грехов.

И святые отцы принялись громко взывать к Небесам, подробно описывая свои прегрешения. Было очень забавно слушать, как люди, гордо именовавшие себя нашими пастырями, признаются теперь в прелюбодеяниях и обманах; оказывается, эти пламенные проповедники, с высоких амвонов наставлявшие нас на путь истинный, были такими же мздоимцами и лгунами, как и большинство их прихожан.

Девять дней носило наш корабль по волнам. Девять дней были мы игрушкой этого омерзительного моря. Но вот наконец вдали показалась земля. Увы, это был Швенинген, из которого мы начали наше путешествие.

В порту нас встречали моя дочь, принц Оранский и принц Уильям: весть о том, что мы возвращаемся в Швенинген, уже достигла Гааги.

Я выбралась на палубу, даже не отдавая себе отчета в том, сколь ужасно я выгляжу: бледное лицо, растрепанные волосы, грязное, дурно пахнущее платье… Ведь в течение девяти дней я не могла ни помыться, ни переодеться.

Галантный принц загнал свою карету прямо в море, так что я смогла сесть в нее и избежать встречи с толпой любопытных, собравшихся на берегу.

Итак, наше ужасное плавание закончилось, и в результате, потеряв два судна, мы оказались там же, откуда отправились в путь. Однако многие считали, что мы еще счастливо отделались, лишившись всего пары кораблей.

Первое, что я сделала, помывшись и переодевшись, – это села и написала письмо Карлу.

«Я молю Бога, чтобы Он позволил мне и дальше служить Вам. Признаюсь, что я уже не надеялась увидеть Вас. Впрочем, жизнь моя не относится к тем вещам, которые я боюсь потерять, если это будет Вам во благо. Прощайте, мой дорогой».

Я была решительно настроена оставаться в Голландии лишь столько времени, сколько нам понадобится, чтобы прийти в себя после сурового испытания, выпавшего на нашу долю, немного отдохнуть и приготовиться к новому путешествию.

Мы высадились на берег в Бридлингтоне. Было ужасно холодно, на земле лежал снег, но я не обращала на это внимания. Я благополучно добралась до Англии, и со мной была эскадра судов с сокровищами, в которых мы так нуждались. Я ликовала: скоро я буду с Карлом!

Берег был тихим и пустынным, но я заметила невдалеке маленький домик, крытый тростником; похоже, это было единственное жилище на много миль вокруг. Я подумала, что только из этой хижины смогу наблюдать за разгрузкой судов, а потому решила в ней остановиться.

Я послала туда слуг; они быстро все устроили, и скоро я была в домике. Там я смогла поесть то, что мне приготовили, и чуть-чуть расслабиться. Только теперь, прибыв в Англию, я почувствовала, как измотана. Во время нашего первого кошмарного плавания я вообще не смыкала глаз, а сейчас, когда напряжение немного спало, я поняла, что силы мои может восстановить лишь крепкий сон. Думаю, что то же самое ощущали и мои спутники, которым пришлось в море куда хуже, чем мне.

Мы не могли начинать разгрузку, пока я не получу весточку от лорда Ньюкастла, главы этого графства; я знала, что он – преданный сторонник Его Величества. Мне необходима была помощь лорда Ньюкастла: ведь нужно было как можно скорее доставить оружие и боеприпасы войскам короля. Пока же самым разумным было немного отдохнуть.

Я прошла в приготовленную для меня маленькую комнатку и долго стояла у крошечного оконца, глядя на туман, сгущавшийся над морем, и на заснеженные крыши далекого городка. «Где же Карл? – в тревоге думала я. – Впрочем, скоро я это узнаю… Представляю, как он обрадуется, услышав, что я благополучно высадилась на берег».

Потом я легла в постель и мгновенно уснула.

Разбудили меня звуки выстрелов. Я села в постели и услышала голоса и торопливые шаги. Потом дверь моей комнаты распахнулась. Кто-то вошел внутрь и остановился возле моей кровати.

– Генри! – воскликнула я, разглядев в неясном свете знакомый силуэт.

– Немедленно вставайте! – распорядился Генри Джермин. – Нам нужно быстро уходить из этого дома. В бухту вошли четыре корабля, принадлежащих парламенту. Капитаны знают, что вы здесь, и приказали открыть огонь.

Он схватил плащ и набросил его на меня.

– Скорее! – крикнул Генри, от волнения забыв, что разговаривает с королевой.

Я позволила ему закутать себя в плащ и поспешила наружу, где меня с нетерпением поджидали фрейлины и слуги.

– Нам нужно отойти отсюда подальше, – сказал Генри, а пушечные ядра продолжали свистеть у нас над головами. Одно из них попало в крышу дома, который я только что покинула.

– Скорее, – повторил Генри. – Нам нужно найти какое-то укрытие.

И тут я неожиданно вспомнила, что Митти по-прежнему спит в моей постели. Я резко остановилась и закричала:

– Митти! Она осталась в доме.

– Ваше Величество, мы не можем сейчас думать о собаке, – резко возразил Генри.

– Вы не можете, – возразила я, – а я должна! – И, вырвавшись у Генри из рук, я побежала к дому.

Хоть пушечное ядро и угодило в крышу, но сам домик устоял, и Митти, свернувшись калачиком, крепко спала среди всего этого хаоса. Она была старым, дряхлым – и бесконечно дорогим мне существом. Теперь она стала слабой и немощной, но я хорошо помню, каким озорным и непослушным щенком она была, когда Карл подарил ее мне. Я схватила Митти, выбежала из дома и присоединилась к своей свите, с беспокойством ожидавшей меня на берегу.

Генри хотел взять у меня собаку, но я не отдала ему свою любимицу.

Выстрелы становились все чаще, и одно ядро упало так близко, что взметнувшиеся комья земли полетели мне в лицо. Мы бросились к ближайшей канаве, и Генри заставил всех нас лечь в нее; ядра свистели у нас над головой, но погубить нас теперь могло только прямое попадание, а так мы были в относительной безопасности.

Я скорчилась в канаве, прижимая к груди Митти и мрачно думая об оружии, которое с таким трудом привезла в Англию. Мысль о том, что теперь оружие это попадет в руки врага, была просто невыносимой.

Почти два часа пролежали мы в ледяной грязи на дне канавы. Наконец огонь прекратился. Кое-кто из моих слуг выбрался наружу, чтобы узнать, что происходит. И вскоре мне доложили, что адмирал ван Тромп вступил в переговоры с капитанами английских сулов. Он заявил, что если англичане не прекратят обстрела, то – хоть Голландия и является нейтральной страной, он, ван Тромп, откроет по ним огонь.

Конечно, я была в восторге, но меня немного обеспокоило, почему ван Тромп так долго ждал, прежде чем припугнуть негодяев.

– Он явно тянул время, – сухо заметила я.

Какое облегчение я испытала, когда увидела, что нападавшие отступают! Похоже, они поняли, что не им тягаться с мощной эскадрой ван Тромпа.

Генри Джермин начал убеждать меня, что мне больше нельзя оставаться в хижине, хотя два попавших в нее ядра не причинили домику особого вреда.

– В трех милях отсюда находится Бойнтонхолл, – объяснил Генри. – Это единственное поместье в округе. Три мили – не такое уж большое расстояние, и вы сможете каждый день приезжать на берег и наблюдать за разгрузкой кораблей.

– Бойнтонхолл? А кому он принадлежит? – спросила я.

Генри скорчил гримасу. Я всегда говорила, что озорной нрав погубит его, но тем не менее мне нравился этот человек.

– Я рад сообщить Вашему Величеству, что это дом сэра Уолтера Стрикленда, – сказал он.

Я удивленно вскинула брови, а потом мы оба расхохотались. Стрикленд был послом в Гааге и как непреклонный сторонник парламента делал все возможное, чтобы помешать мне достать деньги и оружие.

И именно в доме сэра Уолтера Генри предлагал мне теперь остановиться!

– Сам Стрикленд сейчас далеко: верой и правдой служит в Голландии своим хозяевам, – лукаво проговорил Генри. – Но Ваше Величество хорошо знает, что когда короли путешествуют по своей стране, то их подданные почитают за честь принять монархов под своим кровом. Потом счастливцы рассказывают о визите венценосных особ своим детям и внукам… Вы же не хотите лишить леди Стрикленд такого удовольствия?

Я тут же отбросила все сомнения. Мне нельзя уезжать далеко от берега, но в хижине оставаться я не могу. Значит, придется воспользоваться теми правами, которые дает мне мой титул, – хотя бы для того, чтобы напомнить самой себе, что я все еще королева.

– Очень хорошо, – улыбнулась я. – Пусть будет Бойнтонхолл.

Я не могу себе представить, что произошло бы, если бы сэр Уолтер был дома, но дамы в поместье затрепетали от волнения, когда я подъехала к их воротам.

Генри вышел вперед и объяснил хозяйкам, что я прибыла в Англию и хочу остановиться у них на несколько дней. Он добавил, что понимает, сколь высоко ценят они честь, оказанную Бойнтонхоллу.

Мне представили леди Стрикленд, и она упала передо мной на колени. Обычаи отмирают медленно, и я была уверена, что здешним дамам куда больше нравится видеть у себя королеву, чем принимать какого-нибудь отвратительного круглоголового, вознамерившегося нанести им визит. Так что после первого замешательства леди Стрикленд отправила слуг на кухню, а также приказала приготовить для меня лучшие апартаменты. Она даже извлекла на свет Божий прекрасное фамильное серебро, которое доставали только ради самых почетных гостей.

На следующее утро прибыли люди лорда Ньюкастла, и разгрузка кораблей началась. Больше на нас никто не нападал, и вскоре все оружие было на берегу. Вся Англия уже знала, что я вернулась, и я могла себе представить, с каким нетерпением ждет встречи со мной Карл. Я не сомневалась, что он примчится ко мне, как только сможет.

И тогда я получила письмо от генерала Ферфакса, одного из лидеров парламентариев. Послание это привело меня в бешенство.

«Мадам, – писал генерал. – Парламент приказал мне верой и правдой служить королю и Вашему Величеству, а также обеспечивать мир в северной части страны. Искреннее мое желание и почтительнейшая просьба заключаются в том, чтобы Вы милостиво разрешили мне и моим войскам охранять Ваше Величество; я и мои солдаты готовы скорее пожертвовать своими жизнями, дабы защитить Вас от любых опасностей, чем обмануть Ваше доверие.

Ваш самый скромный слуга Ферфакс».

Прочитав это письмо, я едва не задохнулась то ярости. Он что, считает меня дурой? И что этот человек вообще собирается делать, явившись «охранять» меня? Скорее всего, он меня просто арестует…

– Нет, господин Ферфакс, – воскликнула я, – меня не проведешь! Если вы окажетесь где-нибудь поблизости, то я немедленно велю засадить вас под замок, чтобы вы не могли больше вредить королю.

Мне страстно хотелось как можно скорее уехать отсюда и отвезти оружие королю. Какая же это будет радость – наконец встретиться с мужем!

К тому времени мы уже разгрузили все корабли, и теперь я ломала голову над тем, как доставить оружие сторонникам государя. Прошло уже десять дней, а я по-прежнему не могла найти повозок, в которых можно было бы отправить дальше все то, что я привезла из Голландии. Мне очень нужна была помощь, а от лорда Ньюкастла не было никаких вестей! И я подумала, что если мне удастся собрать тут небольшую армию и двинуться с ней к Йорку, то часть оружия можно было бы взять с собой, а остальное хранить в Бридлингтоне. И пусть боеприпасы лежат тут под охраной верных людей до тех пор, пока мы не сможем забрать все…

Вот тогда-то я и получила письмо от Карла.

«Сердце мое! Еще с прошлого воскресенья горячо надеялся я на то, что Вы благополучно добрались до Англии, но лишь вчера узнал об этом со всей определенностью. Думаю, Вы понимаете, что я мечтаю приветствовать Вас не только на словах, но если бы я захотел прямо сейчас выразить свою радость тем способом, который больше соответствует моим желаниям, то, боюсь, все добропорядочные люди пришли бы в смущение и стали бы избегать меня как чудовища. И тем не менее, когда я заключу Вас в свои объятия – это будет лишь малая толика того, что Вы заслуживаете. Я немедленно отправляю своего племянника Руперта расчистить Вам путь до Йорка… Первое мое и главное стремление – обеспечить Вашу безопасность. О любовь моя, я не могу дождаться встречи с Вами! Я страстно хочу увидеть Вас…

Вечно Ваш…»

Я поплакала над его письмом и принялась собираться в дорогу. Мне удалось найти двести пятьдесят повозок, на которые я погрузила боеприпасы, оружие и ценные вещи. Все это охраняло несколько тысяч пеших и конных воинов, так как многие верные подданные короля присоединились ко мне.

Уже перед самым отъездом Генри сказал мне:

– Какое в Бойнтонхолле великолепное серебро! Будет жаль, если его продадут, а деньги используют для борьбы с нами.

– Что же вы предлагаете? – воскликнула я. – Забрать его?

– Давайте возьмем его взаймы. Пообещаем заплатить, когда государь победит всех своих врагов. Это будет просто замечательно. Серебро сэра Уолтера Стрикленда… поможет королю.

Чем дольше я размышляла над словами Генри, тем больше они мне нравились. Сэр Уолтер попортил мне в Голландии немало крови, но супруга его была очень милой женщиной, и я не сомневалась, что если бы не муж, то она была бы целиком и полностью на нашей стороне.

Я послала за хозяйкой дома и сказала:

– Миледи, вы очень хорошо здесь живете. Считаете ли вы справедливым, что мы с королем вынуждены устраиваться где придется, а сторонники парламента купаются в роскоши?

Бедная женщина покраснела; она не знала, что сказать. Я же быстро продолжила:

– Поэтому я забираю ваше столовое серебро. Это прекрасные и довольно ценные вещи. Король нуждается в любой помощи, которую ему могут оказать, и я уверена, что вы не сомневаетесь: серебро ваше пойдет на достойное дело… что бы ни думал об этом ваш негодяй-муж. Я никогда не осуждаю жену за проступки супруга… Но серебро ваше мы увозим. Нет, нет, мы не собираемся похищать его у вас… просто одалживаем на время… Ну, пока все не наладится. А когда все горести будут позади, мы выкупим его и вернем вам. Пока же я оставляю вам залог… так всегда делается в подобных случаях. Я вручаю вам свой портрет – в залог за столовое серебро и на память о моем посещении Бойнтонхолла.

Таким образом, мы уехали, забрав серебро и оставив хозяйке дома мой замечательный портрет.

Двигаясь на запад, мы встретили толпу людей, окружавших какого-то унылого человека. Он ехал верхом; на руках у него звенели кандалы, а ноги его были связаны под брюхом лошади. Толпа осыпала несчастного ругательствами и проклятиями. Я остановилась и спросила, кто он такой.

– Это капитан Баттен, командир эскадры, которая вас обстреляла. Человек, который изо всех сил старался вас убить, – объяснили мне.

– Я рада, что его попытка не увенчалась успехом, – улыбнулась я.

– Ваше Величество, возблагодарим за это Господа Бога, – сказал Генри, ехавший рядом со мной.

– Я благодарю также вас и всех моих друзей, – с чувством проговорила я. – А что случилось с этим капитаном Баттеном?

– Его схватили наши сторонники, – сообщил Генри, – возмущенные тем, что он покушался на вашу жизнь. Видимо, они его повесят… или придумают что-нибудь похлеще. В любом случае теперь ему конец.

– Но я уже простила его! – заметила я. – Думаю, он делал то, что считал своим долгом. А кроме того, ведь он же не убил меня! Поэтому я не хочу, чтобы он умирал.

Толпа, собравшаяся, чтобы посмотреть на меня, с интересом наблюдала за происходящим, и я сказала этим людям, что не держу зла на капитана Баттена.

– Я прощаю его, – объявила я. – Он не убил меня, а потому и его не надо убивать.

Поняв, что я даровала ему жизнь и свободу, капитан Баттен попытался подойти ко мне. Моя стража не хотела подпускать его близко, но я льстила себя надеждой, что разбираюсь в людях несколько лучше своих солдат.

– Он – храбрый человек, – заявила я. – И я не верю, что он может причинить мне вред после того, как я спасла ему жизнь.

И я оказалась права. Капитан бросился мне в ноги и сказал, что никогда не забудет моего великодушного поступка и что теперь он, Баттен, мечтает только об одном – служить мне верой и правдой.

Я улыбнулась. У него было открытое симпатичное лицо.

– Очень хорошо, – проговорила я. – Посмотрим… Вы командуете эскадрой. Может быть, вам удастся убедить и других моряков последовать вашему примеру. И тогда вы вернете королю несколько десятков его подданных.

– Я постараюсь, Ваше Величество, – ответил он и добавил: – Я вложу в это всю душу!

Он сдержал свое слово, и я сомневаюсь, был ли у нас с королем сторонник более преданный и верный, чем капитан Баттен.

Когда я прибыла в Йорк, люди начали стекаться под мои знамена. Я смотрела, как растет на глазах моя армия, и сердце мое пело. Очень обрадовал меня приезд Уильяма Кавендиша, графа Ньюкастла. Он всегда мне нравился. Он был галантным, обаятельным человеком и так рвался в бой за наше дело, что от нетерпения просто не находил себе места. Карл всегда относился к такой горячности с некоторым подозрением, но я была склонна одобрять ее. Уильям по секрету рассказал мне, что его «белые мундиры» овладели почти всем севером страны. Правда, это были не обученные солдаты, а простые крестьяне, арендовавшие у графа Ньюкастла землю. Зато они относились к нему как к своему повелителю, и я слышала, что им страшно нравится их форма, сшитая из некрашеной шерстяной ткани. Отсюда и их прозвище – «белые мундиры».

И еще к нам присоединился Джеймс Грехем, граф Монтроз,[53] романтический шотландец, неожиданно ставший нашим другом. Он тоже был очень милым человеком. Граф был невысок, но горделивая осанка сразу выделяла его из толпы. И он тоже очень нравился мне – несмотря на то, что одно время помогал нашим врагам и даже командовал их войсками. Тогда он выступал против государя и разбил сторонников короля в Шотландии, при Стонхейвене и у реки Ди. Но когда наши противники отказались назначить графа Монтроза верховным главнокомандующим, он покинул их и перешел на сторону Карла.

Я проводила много времени, обсуждая с графом Монтрозом и с Уильямом Кавендишем планы на будущее. Генри Джермин всегда присутствовал на наших советах, и я просто восхищалась этими людьми. Каждый из них был очарователен, а я всегда питала слабость к красивым мужчинам; эти же трое были еще и честолюбивы, полны жизненных сил – и ненавидели ту нерешительность, которая, боюсь, была главным недостатком моего обожаемого Карла.

Монтроз хотел отправиться в Шотландию, поднять там армию и повести ее в бой с противниками короля. Граф говорил, что это необходимо сделать до того, как парламент захватит власть во всей стране. Уильям уже участвовал в нескольких стычках с неприятельскими войсками, а что касается Генри, то он всегда был сторонником решительных действий. Я чувствовала, что если нам не будут мешать, то мы быстро наведем порядок в стране!

Однако Карл не одобрял наших планов. Он слал мне укоризненные письма и просил не забывать, что всего лишь три года назад граф Монтроз был нашим врагом. Муж мой не доверял тем, кого называл перебежчиками. Я могла напомнить ему о капитане Баттене: ведь всем известно, что враг, которого ты облагодетельствовал, становится самым преданным и верным твоим другом. Но спорить с Карлом было бесполезно. Он никогда не принимал решений сгоряча, но после того, как это делал, переубедить его было невозможно. Он не доверял Монтрозу, и, как ни печально, мне пришлось объяснить графу, что король отклоняет его предложение.

Все это привело к тому, что наши с Карлом отношения стали чуть прохладнее. Ерунда, конечно, ничего существенного, но я не могла не почувствовать себя немного задетой тем, что муж не вполне одобряет мои поступки. И это – после того, как я столько выстрадала и столько сделала! Его же, думаю, снова стала беспокоить моя безмерная горячность.

Но ничто не могло ослабить нашей любви, и мы оба сокрушались из-за этой маленькой размолвки, а когда тучки рассеялись, письма наши стали еще более нежными. Мы страстно хотели быть вместе, и необходимость жить в разлуке страшно нас раздражала. Я сделала из Йорка несколько вылазок – причем весьма успешных. Мне доставляло огромное удовольствие скакать на коне во главе своих войск, и часто Монтроз, Кавендиш или Генри Джермин мчались рядом со мной.

Парламент скептически относился к моим «забавам», но думаю, враги мои начали испытывать ко мне определенное уважение. Я называла себя «Ее-Величество-Генералиссимус». Мне нравился этот титул, его звучание и смысл, и я намекала своим друзьям, чтобы они именовали меня так почаще.

И еще мне очень поднимала настроение одна песня, сочиненная кем-то из роялистов. Слуги мои тоже тихо мурлыкали ее, занимаясь своими делами.

Там были слова, которые очень нравились мне:

А вскоре из Франции пришла весть, глубоко потрясшая меня. Умер брат мой Людовик. Разумеется, он всегда был слабым и хворым, но я не ожидала, что кончина его так близка. Он ненамного пережил нашу мать, и я искренне оплакивала его. Я понимаю, что не видела брата уже много лет и что он вовсе не собирался помогать мне, хотя я так нуждалась в его поддержке, однако смерть – это всегда нечто окончательное и непоправимое… Да, я плакала. Ведь он был моим братом и королем Франции.

Анна стала королевой-регентшей, так как сын ее Людовик XIV был слишком мал, чтобы править страной. Думаю, Анна вряд ли горела желанием помогать нам с Карлом. Действиями ее в основном руководил кардинал Мазарини,[54] являвшийся большим поклонником Ришелье. Итак, Франция снова оказалась под властью регентши и лукавого священнослужителя.

Однако у меня было слишком много собственных забот, чтобы размышлять еще и над судьбами моей далекой родины. Я решила подождать: время покажет, как пойдут дела во Франции. Пока же внимание мое целиком поглотило то, что творилось в Англии.

Настроение мое менялось почти каждый день. И если какой-нибудь успех вдруг наполнял мое сердце ликованием, то можно было не сомневаться, что радость моя будет недолгой.

В оплотах пуритан католические священники подвергались гонениям, и когда я слышала об этом, сердце мое обливалось кровью. Потом пуритане решили обвинить меня в государственной измене. Они даже лишили меня титула государыни. Вот тогда-то я и вспомнила, как Карл говорил мне, сколь глупо я веду себя, отказываясь от коронации. Впрочем, все это не имело для меня никакого значения!

– Пусть они объявят меня преступницей, если им так хочется! – воскликнула я.

Что ж… они так и сделали. Но мне это было безразлично. Я трудилась не покладая рук только ради моего короля. Иногда я твердо верила в победу, порой же погружалась в пучину отчаяния.

В одну из таких минут я написала Карлу:

«Ожидание убивает меня, и признаюсь Вам совершенно искренне: если бы не моя любовь к Вам, я предпочла бы уйти в монастырь – только бы бежать от этой ужасной жизни».

Думаю, враги стали немного опасаться меня. Теперь они с тревогой следили за моими успехами. Они пытались вбить клин между мною и Карлом, а единственным способом сделать это была клевета. Вот они и стали обливать меня грязью, обвиняя в распутстве. Но мы-то с Карлом знали, что любовь наша слишком сильна, чтобы ей могла повредить столь явная клевета. Он ни на миг не поверил мерзким слухам о том, что я отношусь к Уильяму Кавендишу куда более нежно, чем пристало женщине, верной своему мужу. И еще враги мои долго твердили, что я – любовница Генри Джермина. Я с презрением отметала все эти сплетни и надеялась, что Карл поступает точно так же.

Затем эти негодяи начали насмехаться над моим титулом. Они переделали его в «Мэри-с помощью-Голландии-Генералиссимус». Народ всегда звал меня королевой Мэри; так обращались ко мне в Англии почти все. Думаю, что имя Генриет казалось моим подданным очень уж чужеземным, хотя кое-кто и произносил его на здешний лад: Генриетта.

Однако я была в прекрасном настроении, когда нам удалось достичь Стратфорда-на-Эйвоне и устроиться там в очаровательном доме; он назывался «Новое место» и принадлежал веселой и остроумной даме. Дама эта была внучкой сочинителя пьес Уильяма Шекспира и знала множество великолепных анекдотов, связанных с жизнью ее прославленного деда.

Но больше всего обрадовала меня там встреча с Рупертом. С тех пор, как я видела его в последний раз, он очень возмужал и был теперь красив, решителен и отважен. Казалось, война доставляет ему огромное удовольствие. Я никогда не забуду, как он был разочарован, когда мы встретились в Дувре и Руперт узнал, что бои еще не начались. Сейчас он пребывал в приподнятом настроении, разговаривал громко и возбужденно, и у меня сложилось впечатление, что победа не за горами. Но самым главным было то, что сюда направляется Карл! Он был уже совсем близко. И, вскочив на коней, мы помчались в Оксфорд, чтобы встретить короля.

Встреча эта состоялась у небольшой реки Кинетон. Не могу описать, что я почувствовала, увидев, что он летит ко мне во весь опор на своем скакуне. Да, это был он, Карл, мой возлюбленный супруг, а бок о бок с ним ехали два моих сына, Карл и Джеймс. От волнения мы с Карлом не могли произнести ни слова. Я заметила, что губы у короля дрожат, а в глазах стоят слезы.

Он спешился, подошел ко мне и приник к моей руке страстным поцелуем. Потом поднял глаза, и я увидела, что они полны любви – такой же пылкой и горячей, какой лучился и мой собственный взор.

Мы смотрели друг на друга – и нам было больно от счастья. Я не могла понять, как сумели мы столько время прожить в разлуке. Только мысль о том, что я всеми силами помогаю своему мужу, да ожидание этой встречи позволили мне выдержать долгое одиночество.

И вот теперь оба мы были здесь… вместе.

Я обняла сыновей. Как они выросли! Принц Карл был все таким же смуглым и казался невероятно умным. Джеймс был красивым, но несколько терялся в тени Карла.

Я была безмерно счастлива и думала, что, лишь пережив множество бед, могу я теперь сполна оценить выпавшую на мою долю великую радость.

Мы вместе отправились обратно в Оксфорд и все время говорили по дороге не о войне, не о бедственном положении страны, а о том, как не хватало нам друг друга, как тосковали мы днем и ночью и пылко мечтали об этой встрече.

Порой я говорю себе, что те несколько коротких месяцев, которые провели мы в Оксфорде, были самыми счастливыми в моей жизни. Было так чудесно постоянно видеть мужа и любоваться нашими смышлеными сыновьями. Принц Карл в свои тринадцать лет казался вполне взрослым человеком. Он быстро и без труда разбирался в самых запутанных делах, и, хотя прикидывался, будто поглядывает на нас с некоторой ленцой, я понимала: ничто не ускользает от его внимания. И еще я заметила, что больше всего принца интересуют хорошенькие девушки. Я как-то сказала об этом королю, но тот рассмеялся и заявил, что сын наш еще совсем ребенок.

Король рассказал мне, что устроил нашу встречу близ Оксфорда, поскольку место это было недалеко от Эджхилла, где он одержал победу в сражении с войсками парламента. Конечно, недоброжелатели сказали бы, что едва ли это можно было считать победой, но армия парламента понесла гораздо более значительные потери, чем роялисты, и битва эта стала настоящей проверкой наших сил. И что бы там кто ни говорил, преимущество тогда было на стороне Карла. Он смог взять Бенбери и беспрепятственно дойти до Оксфорда. Старый предатель Эссекс отступил к Уорвику. Это огорчало, когда против нас выступали отпрыски благородных фамилий. Что делал Эссекс в стане врага? Проще было понять и простить людей, подобных Пиму.

Я разместилась в колледже Мертон, из окон которого открывался прекрасный вид на обширный квадратный внутренний двор. Большая часть моих приближенных и слуг поселилась в доме возле Сада друзей. И все мы были счастливы. Я вспоминаю старое тутовое дерево, посаженное еще Яковом I, и часто думаю, что с удовольствием снова побывала бы в этих местах.

Погода почти все время была теплой и солнечной – или мне так кажется, когда я оглядываюсь назад? Мне нравилось сидеть в своих покоях вместе с дорогими моими собачонками. Митти пережила все испытания, выпавшие на ее долю, и стала еще более капризной, чем прежде; кое-кто из моих слуг говорил, что она просто ужасна и совершенно невыносима, но я делала вид, будто ничего не слышу, и вспоминала те дни, когда любимица моя была очаровательным щенком.

Меня навещало множество людей. Я все еще оставалась «Генералиссимусом». Теперь никто уже не смеялся надо мной и не называл меня за глаза глупой, взбалмошной женщиной. Разве не побывала я в Голландии и не привезла оттуда того, в чем мы больше всего нуждались? Я скакала на коне во главе своих войск. Парламент собирался всерьез обвинить меня в государственной измене. Я стала значительной персоной, с которой следовало считаться.

Поговаривали, что король уж слишком прислушивается ко мне. Кое-кто даже сравнивал меня с плющом, который обвивает могучий дуб и в конце концов его губит. Теперь я часто вспоминаю эти слова…

Но тогда, в Оксфорде, я была счастлива. Мы все верили, что победа близка, и собирались двинуться на Лондон, освободить нашу резиденцию в Уайтхолле и разбить врага. Мы часто гуляли рука об руку с Карлом в уединенных местах, и порой нас сопровождали наши сыновья. Мы говорили и говорили о том, что нам делать дальше, и, казалось, все идет прекрасно.

Конечно, получали мы и неприятные вести, и некоторые из них очень огорчали меня. Я не могла спокойно слушать о том, как толпа разрушила мой храм, сооружение которого принесло мне когда-то столько радости. А теперь туда ворвалась дикая орда и все там уничтожила. Эти варвары испортили картину Рубенса, висевшую над алтарем, и с особым наслаждением, рыча от ненависти ко мне, разрубили на куски кресло, в котором я обычно сидела во время службы. Но больше всего меня потряс рассказ о тех бандитах, которые отбили у статуй Христа и святого Франциска головы и гоняли их по двору ногами.

Были и другие печальные новости. Эдмунд Уоллер, в старые добрые времена писавший мне, бывало, такие прелестные стихи, устроил в Лондоне антипарламентский заговор. Бедняга мечтал о том, чтобы король вернулся в столицу. Но заговор раскрыли, и Уоллера бросили в тюрьму. И, что еще ужаснее, одного из моих верных слуг, господина Томкинса, который также участвовал в заговоре, повесили прямо на пороге его дома в Холборне.

Но Карл сказал, что нам не стоит пока проливать слишком много слез. Надо смотреть в будущее и думать о победе. А вот когда враги наши будут разбиты, мы вспомним своих верных друзей.

– Если кто-нибудь из них еще будет тогда жив, – со вздохом добавила я.

– Мы позаботимся о семьях людей, преданно служивших нам, – ответил Карл.

Во время нашего пребывания в Оксфорде город этот стал весьма аристократичным. Люди съезжались туда со всей страны, чтобы быть поближе ко двору, и почти в каждом доме сдавались комнаты, в которых размещались знатные особы. Самые благородные леди и джентльмены радовались, если кому-нибудь из них удавалось снять тесную каморку в убогой развалюхе. Жители Оксфорда были в восторге, город богател на глазах. Колледжи сохраняли верность королю, и ученые мужи были решительно настроены помогать нам. Колокольня святой Магдалины была забита боеприпасами, которые можно было взорвать в случае нападения неприятеля. Мы укрепили городские стены, и даже седые профессора выходили и вместе со всеми копали рвы.

Руперт и его второй брат, принц Морис, тоже были в Оксфорде. По ночам они обычно устраивали вылазки, надеясь наткнуться на неприятеля и сразиться с ним. Пуритане ненавидели Руперта лютой ненавистью. Они называли его Рупертом-дьяволом. Он очень помогал нам, поскольку громил врага с такой отвагой и уверенностью в победе, словно бился с захватчиками собственной страны.

Приближалась осень. Прекрасное, дивное лето кончалось… Но в памяти моей оно осталось навсегда. Ведь это были последние счастливые дни в моей жизни – и, возможно, я так наслаждалась ими потому, что чувствовала, сколь они быстротечны. Я понимала, что должна дорожить каждым мгновением дарованного мне счастья… Упиваться им… Смаковать свою радость… Что ж… Именно так я и поступала.

В сентябре Генри Джермин за свои заслуги получил титул барона. Менее радостным событием стала дерзкая выходка графа Голланда; он долго поддерживал парламент, но теперь имел наглость явиться к королю, рассчитывая, что мы отнесемся к нему столь же благосклонно, как и до его предательства. Кажется, граф решил служить и нашим и вашим…

В тот раз король действительно склонялся к тому, чтобы простить Голланда и забыть о его вероломстве, но я не могла этого сделать.

Генри посоветовал мне принять Голланда, учитывая его влияние в Лондоне, и заметил, что если такие люди решат переметнуться на нашу сторону, повинятся и станут везде и всюду доказывать, какую ошибку они совершили, служа парламенту, то это только пойдет нам на пользу. Увидев, как перебежчики потянулись обратно к королю, народ поймет, что мы побеждаем.

Но я никогда не считала такое поведение мудрым, и меня ужасно раздражало, что Карл позволяет этим людям обманывать себя. Я постоянно твердила ему об этом. Похоже, мы поменялись с ним ролями…

Голланд пытался убедить Карла заключить с парламентом хотя бы временный мир, а я говорила мужу прямо противоположное. Я хотела, чтобы Карл не только именовался королем, но и был им. Ведь если бы он действительно оставался монархом, то ему не смели бы ничего диктовать такие люди, как Голланд, – негодяи, всегда готовые переметнуться в стан врага, если им покажется, что предательство сулит выгоду и барыши.

Позже выяснилось, что я была права. Хоть Голланд и был с королем при осаде Глочестера, но вскоре пришел к выводу, что лучше ему выступить на стороне парламента, и покинул Оксфорд. Граф был одним из тех людей, которые предпочитают какое-то время держаться в тени и спокойно наблюдать за схваткой со стороны, чтобы примкнуть потом к тому, кто явно берет верх.

Я прекрасно это понимала, но Карлу доказать ничего не могла. Генри, правда, соглашался со мной, но считал, что мы сможем использовать Голланда в своих интересах.

Когда граф покинул Оксфорд и занял свое место в парламенте, я загрустила. Видимо, бегство Голланда означало, что он почувствовал: победа будет за круглоголовыми. Впрочем, хорошо, что он уехал! Я никогда не могла спокойно общаться с такими людьми, и несмотря на всю ту пользу, которую они принесли бы нам, если бы перешли на нашу сторону, меня от них просто тошнило!

Я хотела, чтобы меня окружали только настоящие друзья. Предательство всегда потрясало меня, и я до сих пор не могла оправиться от того удара, который нанесла мне Люси Хэй.

Но когда город начали окутывать осенние туманы, я ощутила вдруг знакомое недомогание…

Я снова была беременна.

Пожалуй, это было самое неподходящее время для того, чтобы произвести на свет ребенка. Я очень устала и вечно хворала, страну раздирали распри и раздоры, у нас были здоровые дети, и не было никакой нужды в еще одном малыше. Однако мы зачали его – и когда это дитя родится, я буду любить его, если не умру, давая ему жизнь; ведь, сказать по правде, я стояла на краю могилы и из месяца в месяц чувствовала себя все хуже. Я чудовищно страдала от ревматизма, который, несомненно, подхватила в своих многочисленных поездках. Слишком часто приходилось мне ночевать в нетопленых комнатах и в сырых постелях. А тут еще эта неожиданная беременность!

Карл был страшно взволнован. Он хотел, чтобы я перебралась в Эксетер, где могла бы остановиться в Бедфорд-Хаусе. Муж мой намеревался упросить доктора Майерна приехать ко мне. Но я сильно сомневалась, что упрямый сэр Теодор пойдет на это – даже ради короля. Доктор был стар, и я была уверена, что он не захочет вмешиваться в свару, сотрясавшую страну. Но он любил Карла и лечил его с тех пор, как тот был еще ребенком. Возможно, Майерн считал меня глупой женщиной и даже не старался скрыть своего мнения, но к Карлу он относился с какой-то почтительной нежностью, и когда муж мой написал: «Если Вы любите меня, то приезжайте к моей жене«, старик не смог ему отказать.

Я тоже написала сэру Теодору:

«Помогите мне! Зачем Вы столько раз спасали меня раньше, если сейчас я все равно умираю?!»

Потом, осознав, что такие слова могут показаться доктору обидными, добавила:

«Даже если Вы не сможете приехать сейчас, когда я испытываю в Вас крайнюю нужду, я навсегда останусь благодарной Вам за то, что Вы сделали для меня в прошлом».

В результате доктор Майерн немедленно примчался в Эксетер, где, безумно беспокоясь за короля, я ожидала рождения своего ребенка.

Я написала во Францию своей невестке Анне Австрийской, что в июне надеюсь разрешиться от бремени. Мы с Анной никогда не были близкими подругами, но она сама немало натерпелась от кардинала Ришелье, и это могло сделать ее более мягкосердечной. Возможно, она научилась сострадать чужим несчастьям. Сейчас позиции ее были очень сильны: она была королевой-регентшей, а рядом с ней был мудрый советчик – кардинал Мазарини. Да, пожалуй, никогда не занимала Анна столь прочного положения. Мне же отчаянно нужна была ее помощь. Может быть, если мне удастся оправиться после родов, я смогу поехать во Францию и попытаюсь достать там денег и оружие, как сделала это в Голландии?..

Очень скоро от Анны пришел ответ, и я поняла, что не ошиблась: успех и впрямь часто меняет честолюбивых людей к лучшему. Она прислала мне пятьдесят тысяч пистолей, что было весьма значительной суммой, а также все, что могло понадобиться при родах. Она писала, что отправляет ко мне мадам Перрон, свою собственную акушерку, которую искренне мне рекомендует.

Я была восхищена как добротой и любезностью Анны, так и присланными деньгами, большую часть которых немедленно передала Карлу на нужды армии.

Жарким июньским днем появилась на свет моя дочь. С первых же минут жизни она была прелестным ребенком, и, видимо, из-за того, что мы не хотели ее рождения, я полюбила ее больше, чем всех остальных своих детей.

Я даже дала ей мое собственное имя – Генриетта, а потом решила наречь ее еще и Анной – в честь королевы Франции, в благодарность за прошлое и в надежде на будущее хорошее ее ко мне отношение. Но для меня малышка всегда была просто Генриеттой.

Я очень беспокоилась за свою новорожденную дочь. Вдруг события будут развиваться не так, как год назад предполагали мы с Карлом, опьяненные счастьем встречи?

Я немедленно написала мужу. Сообщила ему о рождении дочери и попросила не верить невесть откуда взявшимся слухам о том, будто девочка родилась мертвой. Она с самого начала была очень живой и хорошенькой, и я не сомневалась, что Карл полюбит ее с первого взгляда.

Он написал мне, что ее следует крестить в кафедральном соборе Эксетера по обряду английской церкви. Дорогой Карл! Он опасался, что я решу крестить дочь в католическом храме!

Конечно, он был прав, не желая раздражать своих подданных! Думаю, прав был и доктор Майерн, считавший, что половина всех бед свалилась на Англию из-за моей приверженности к католицизму и моего стремления навязать его этой стране.

Я немедленно согласилась с пожеланиями Карла, и нашу малышку отнесли в кафедральный собор. Там был срочно сооружен королевский балдахин, но церемонии, естественно, не хватало обычной пышности.

Но какие бы страшные раздоры ни сотрясали страну, я испытывала ту светлую радость, которую чувствует любая мать, благополучно родив ребенка. Если бы Карл хоть ненадолго мог оказаться с нами, то я вообще забыла бы обо всем, что происходит за стенами моей комнаты.

Неделю спустя, когда я все еще лежала в постели, чувствуя себя страшно слабой после перенесенных страданий, ко мне примчался взбудораженный Генри Джермин.

Он без всяких церемоний закричал:

– Ваше Величество, вы в опасности! Эссекс стягивает к городу войска! Этот негодяй собирается потребовать, чтобы Эксетер сдался, иначе начнется осада.

– Тогда мы должны немедленно уехать отсюда! – вскричала я, вскакивая с постели.

– Это было бы небезопасно. Отряды Эссекса наверняка пустятся за вами в погоню, – предупредил Генри.

– Неужели он такой жестокий зверь? Неужели не знает, что я еще не оправилась после родов?! – возмутилась я.

– Ему это прекрасно известно, и он, несомненно, думает, что сейчас самый подходящий момент, чтобы сломить вашу волю, – пояснил Генри.

– Принесите мне перо и бумагу! – потребовала я. – Я напишу ему и попрошу у него защиты. Если в сердце у него сохранилась хоть капля жалости и сострадания, то он мне не откажет.

Генри подчинился, и я написала графу Эссексу письмо, в котором просила его позволить мне беспрепятственно уехать в Бат или Бристоль. Необходимость выпрашивать такую милость привела меня в негодование.

Получив же от графа ответ, я пришла в ярость. Просьба моя была отклонена. О, мне следовало лучше знать этого негодяя! И я еще умоляла его сжалиться надо мной! Эссекс написал, что намерен сопроводить меня в Лондон, где мое присутствие необходимо для того, чтобы ответить перед парламентом за начало войны в Англии.

Это уж была прямая угроза. Я поняла, что должна уехать прежде, чем врагам удастся схватить меня.

Но как я могла путешествовать с ребенком, которому было лишь несколько дней от роду? Я просто обезумела от горя. Я не знала, куда мне бежать. Я была уверена, что жестокий Эссекс задумал все это специально для того, чтобы схватить меня. Как я ненавидела этого человека! Он должен был бы воевать на нашей стороне. Но он предал свою семью и свой народ. Мне было легче простить того негодяя, которого звали Оливер Кромвель и о котором говорили все чаще и чаще. С его помощью круглоголовые добились невероятных успехов! И все же я могла бы простить его. Он был человеком из низов, но когда люди, подобные Эссексу, выступают против своих, то этого простить нельзя!

Но не было никакого смысла понапрасну терять время, возмущаясь графом Эссексом. Надо было думать о том, куда бежать и как бежать, поскольку бежать было необходимо. Если меня схватят и отвезут в Лондон, то это конец. Карл пообещает все, что угодно, лишь бы меня отпустили на свободу.

Итак, мне надо было бежать. Взять с собой свою новорожденную дочь я не могла. Пришлось оставить ее в городе.

Я послала за сэром Джоном Беркли, губернатором Эксетера и владельцем Бедфорд-Хауса, в котором я жила. Со мной уже была леди Далкейт, натура цельная и чистая. Мы с Карлом решили, что женщина эта непременно должна быть среди тех, кто станет заботиться о нашей дочери. И решение это оказалось правильным. Я никогда не забуду того, чем обязана леди Далкейт.

Сэру Джону я коротко объяснила, что если не хочу погубить короля, то обязана бежать. Другого выхода у меня нет! Круглоголовые со дня на день займут город – только для того, чтобы схватить меня, доставить в Лондон и обвинить в государственной измене.

– Вы же понимаете, каким ударом это будет для короля! Чтобы спасти меня, он пойдет на все! Рискнет своей армией, властью, страной и отречется от престола! Но я не могу этого допустить. И думаю, что вы согласитесь со мной.

Сэр Джон кивнул и сказал, что выполнит все мои распоряжения. Леди Далкейт тоже заверила меня в своей преданности и поклялась – если понадобится – защищать мое дитя ценой собственной жизни.

Я обняла эту удивительную женщину, и мы немного всплакнули. А потом сэр Джон почтительно поцеловал мне руку.

Вот так через пятнадцать дней после рождения моей крошки я покинула ее. Я была в полном отчаянии, и сердце мое разрывалось от горя. И все же я знала, что другого выхода у меня нет.

Я дождалась наступления темноты, переоделась в платье служанки и в сопровождении лишь двух своих приближенных и духовника покинула Бедфорд-Хаус.

Мы договорились, что остальные мои люди, решившие последовать за мной, будут выбираться из дома в разное время и в такой одежде, которая сделает их неузнаваемыми. Мой верный карлик Джеффри Хадсон, который выскочил когда-то из пирога, чтобы развеселить меня, умолял теперь разрешить ему присоединиться к нам, и я не могла ему отказать. Он хорошо знал лес в окрестностях Плимута. Там была старая хижина, и Джеффри предложил всем нам встретиться около нее. Но пробираться к ней все должны были разными тропками.

Утро застало нас всего лишь в трех милях от Эксетера, и было ясно, что идти дальше при свете дня очень опасно: вокруг было множество солдат. Мы заметили какую-то полуразвалившуюся хижину. Пол ее был засыпан грязной соломой и мусором, но мы все же юркнули в эту хибарку, радуясь хоть такому убежищу. А в следующий миг послышался конский топот. Нам повезло, что мы успели скрыться: из-за поворота показался отряд неприятельских солдат, направлявшихся на помощь войскам, которые окружали Эксетер.

К нашему ужасу, солдаты остановились возле хижины, и мы могли лишь благодарить Бога за то, что в домике было так много соломы; под ней-то нам и удалось спрятаться.

Когда я услышала за окном голоса солдат, сердце у меня замерло, и мне показалось, что я сейчас задохнусь. И никогда не пугалась я так, как в тот миг, когда громко заскрипела дверь. Все мы затаили дыхание. Один из солдат вошел в домик и отшвырнул ногой какую-то ветошь.

Я молилась – про себя, горячо и торопливо, – и в тот раз молитвы мои были услышаны. Солдат сказал:

– Ничего здесь нет. Один мусор.

Потом дверь снова скрипнула, и солдат вышел из хижины.

По-прежнему затаив дыхание, мы прислушивались и ждали. Человек этот, видимо, прислонился спиной к стене домика и заговорил с другим солдатом.

– За ее поимку назначена награда в пятьдесят тысяч крон, – сказал он.

Я поняла, что речь идет обо мне.

– Я бы не отказался доставить ее в Лондон, – заметил второй солдат.

– А кто отказался бы? – удивился первый. – Пятьдесят тысяч крон – это тебе не шутка! Хорошие деньги… Да заодно избавили бы страну от папистской сучки.

Меня душила ярость. Хотелось выскочить к ним, изругать их, назвать подлыми предателями, каковыми они и были. Предателями, лжецами и клеветниками, оскорбляющими мою добродетель и мою веру. Но я сдержалась, подумав о Карле. Ради него я могла вытерпеть что угодно: холод и грязь, поношения, боль, жажду, самые тяжкие испытания… Все на свете – ради Карла!

Через некоторое время солдаты уехали, но мы не выходили из хижины, пока не сгустились сумерки; лишь тогда отправились мы дальше. Той ночью счастье сопутствовало нам, и мы благополучно добрались до лесной хижины, где должны были встретиться с моими людьми. Там, в темной чаще, ко мне присоединилось множество верных друзей. Был среди них и Джеффри Хадсон, который принес с собой Митти и еще одну из моих собачек; милый мой Джеффри не сомневался, что без них мне будет грустно и тоскливо.

Как же случается, что хорошие друзья становятся предателями?

Генри Джермин ждал меня в Пенденнис-Кастл с отрядом своих людей. Заметив, как плохо я себя чувствую, он немедленно приказал подать носилки, на которых я и проделала оставшуюся часть пути до Фальмута. Как я была благодарна ему за его предусмотрительность! И с каким облегчением увидела в бухте эскадру дружественных голландских судов.

Перед тем как подняться на борт, я написала Карлу письмо, в котором объяснила, почему была вынуждена оставить ребенка. Я сделала это ради его блага, так как попадись я в лапы наших врагов, – а я была уверена, что именно так бы все и произошло, если бы я осталась в Эксетере, – это стало бы страшным ударом для короля и всего нашего дела.

«Я могу рисковать собственной жизнью, но я не должна мешать Вашему делу. Прощайте, мой дорогой. Если я умру, то, поверьте, Вы потеряли женщину, которая никогда не принадлежала никому другому, а была исключительно Вашей, и которая, испытывая к Вам глубокую любовь, заслужила, чтобы Вы не забывали ее».

Я ступила на палубу корабля измученная, но полная решимости оставаться на этом месте до тех пор, пока смогу видеть хоть клочок земли, на которой находится он… Слезы катились по моим щекам, мешая мне смотреть. Я была в отчаянии… Я была самой несчастной женщиной на свете…