"Джозеф Максвелл Кутзее. Железный век " - читать интересную книгу автора

чтобы узнать - откуда ветер. Если с северо-запада, с твоей стороны, я долго
стою, сосредоточенная, и принюхиваюсь - не донесет ли какой-нибудь его порыв
тот молочный дух, что сохранился у тебя за ушами и в складках шеи.
Главное, что мне предстоит с сегодняшнего дня, - не поддаться соблазну
разделить с кем-нибудь свою смерть. Из любви к тебе и из любви к жизни -
простить живых, уйти без горечи, без упреков. Принять в объятия свою,
единственную смерть. Кому же я тогда пишу? Тебе? И да и нет. Себе; тебе во
мне.
Остаток дня я старалась чем-нибудь себя занять: прибирала, разбирала
ящики стола, выбрасывала бумаги. В сумерки я снова вышла из дома. Позади
гаража стояло то же самое укрытие, аккуратно обтянутое черной пленкой.
Человек лежал внутри, подобрав ноги, а рядом с ним - пес, который при моем
появлении навострил уши и завилял хвостом. Колли, совсем молодой, почти
щенок, черный с белыми пятнами.
- Чтобы не было огня, - сказала я. - Вы поняли? Не мусорить и не
разжигать огня. Он сел, потирая голые лодыжки, оглядываясь кругом, словно не
понимал, где находится. Вытянутое обветренное лицо с характерно опухшими
глазами алкоголика. Странные зеленые глаза: нездоровые глаза.
- Дать вам что-нибудь поесть? - спросила я. Он прошел вслед за мной в
кухню вместе с псом, который не отставал от него ни на шаг, и стал ждать,
пока я сделаю бутерброд. Откусив кусок, он словно забыл про него и продолжал
стоять с полным ртом, прислонясь к дверному косяку, глядя прямо перед собой
пустыми зелеными глазами, а пес тихонько скулил.
- Мне надо прибраться, - сказала я нетерпеливо и собралась закрыть за
ним дверь. Он безропотно удалился, но, прежде чем скрыться за углом,
отшвырнул - я успела это увидеть - бутерброд, за которым тут же прыгнул пес.
При тебе здесь еще не было столько бездомных, но сейчас они часть нашей
жизни. Боюсь ли я их? В целом - нет. Они попрошайничают, иногда крадут; от
них грязь, шум, пьянство-не более того. Кого я боюсь, так это сбивающихся в
стаи подростков, хищных, как акулы, с угрюмыми лицами, на которые уже упала
тень тюремной решетки. Дети, презревшие детство - время,
когда еще возможно удивление, когда растет душа. Их души, эти органы
удивления, недоразвиты, но уже окаменели. А по другую сторону разделительной
линии - их белые сверстники с такими же недоразвитыми душами все плотнее и
плотнее заворачиваются в свои коконы, чтобы там уснуть. Бассейн, верховая
езда, уроки танцев, крикет на лужайке; всю жизнь они проведут внутри
обнесенных стенами садов, под охраной бульдогов; дети рая, светловолосые,
невинные, излучающие нездешнее сияние, нежные, словно путти.
Место их пребывания - лимб нерожденных; они невинны невинностью
пчелиных деток, белых, упитанных, купающихся в меду, вбирающих его сладость
сквозь нежную кожицу. Их души погружены в дрему, преисполнены блаженства, не
имеют ничего общего с жизнью.

Зачем я кормлю этого человека? По той же причине, по которой я
накормила бы его собаку (конечно, украденную), если бы она стала просить. По
той же причине, по которой я давала тебе грудь. Наполниться, чтобы давать и
давать от полноты, - существует ли более глубокая потребность? Даже старость
пытается выжать из своего иссохшего тела последние капли. Упрямая воля
давать, питать. О дальновидность смерти, избравшей мою грудь целью первого
броска!