"Владимир Даль. Павел Алексеевич Игривый " - читать интересную книгу автора

попадала в руки Павла Алексеевича, но вскоре другие занятия развлекали его и
вековечная книжка оборачивалась корешком кверху. Не успели оглянуться, как
Иван подал щи, кашу да жаркое; там оказалось полезным отдохнуть часика два;
там Павел Алексеевич прошелся по хозяйству и по саду, напился липового цвета
с сотами, разобрал несколько ссор и жалоб, отдал приказания на завтрашний
день, осведомился, не рано ли, и, услышав, что девятый, поспешил перекусить
немного, помолился, лег, и Меледа с понукалкой явились снова тем же
порядком, как и вчера.
Вот ежедневный быт, будничная жизнь Павла Алексеевича. По праздникам он
облачался в сюртук бурого или кофейного цвета, выпускал белый воротничок,
брал соломенную шляпу или полутеплую фуражку, смотря по погоде, трость и
белые перчатки, которые, впрочем, никогда не надевались, и отправлялся в
церковь, бывшую у него же на селе. Иногда, хотя довольно редко, кто-нибудь
заезжал к нему; еще реже он бывал у других; но настоящим праздником для него
был тот почтовый день, в который гонец привозил ему из города письмо. Такое
письмо, казалось, одно только привязывало его всей душой к жизни; Павел
Алексеевич оживал, был в тот день деятельнее и веселее и, прочитав письмо
раз-другой про себя, перечитывал его еще Ваньке и одной дворовой женщине,
известной в доме под названием мамушки.
Что же читатели скажут о Павле Алексеевиче, о быте его и роде жизни,
которую мы старались изобразить точно и верно? Я думаю, что иной, может быть
и вовсе незлобный, столичный житель готов будет с чувством собственного
достоинства пожать плечами и назвать его животным; может быть, даже и самый
снисходительный приговор будет еще довольно жесток для скромного
деревенского жителя и не избавит его от сострадательного презрения. Но
всегда ли наружность достаточно изобличает внутреннюю ценность человека?
Почему знать, что помещик наш передумал и перечувствовал на веку своем,
невзирая на бесчувственную, довольно плоскую и бессмысленную наружность?
Лет тому двадцать пять в сельце Подстойном помещичья семья сидела за
вечерним самоваром и с нетерпением ждала кого-то. Живой и плотный белокурый
старик, в долгополом домашнем сюртуке, с огромными усами, с большими, но
бессмысленными серыми глазами, с отставными военными ухватками и
молодечеством, похаживал взад и вперед, то останавливался у открытого окна,
глядел и прислушивался, то посматривал на стенные часы с двумя розочками и
двумя незабудками по углам и наконец, продувая трубку свою, сказал:
- Нет, уж видно, я говорю, сегодня не будет.
- А может быть, и будет, - заметила хозяйка его, заглянув в чайник и
прибавив туда на всякий случай водицы. - Ведь ему надо быть к сроку, к
ярмарке; а уж он, чай, не обманет, коли обещал заехать к нам по пути да
привезти весточку от Любаши.
- Ну, загулялся в Костроме, - возразил старик. - Человек, я говорю,
молодой, поехал в город, да еще с деньжонками, так ему и не до Любаши; она
еще ребенок.
- Никак едут-с, - сказал, вошед торопливо, слуга, указывая слегка в ту
сторону, откуда ждали гостя.
- Ну, вот видишь, - проговорила хозяйка с изъявлением радости, - между
тем как хозяин вышел на крыльцо, а вслед за тем обнял желанного вестника и
при громогласном разговоре ввел его в комнату.
- Уж и ждать было перестали! - так встретила его хозяйка. - Особенно
Иван Павлович, говорит: видно не будет; а я все жду-пожду; нет, говорю,