"Владимир Даль. Вакх Сидоров Чайкин, или Рассказ его о собственном своем житье-бытье" - читать интересную книгу автора

субботу страстный игрок, в воскресенье - затеям нет конца, и весь дом
выворотит вверх дном и наизнанку. Он как будто всегда разыгрывал
какую-нибудь роль, но, казалось, без намерения, не знал и не замечал этого
сам, а следовал житейским правилам своим, на этот раз составленным, и готов
был в каждую минуту отдать вам отчет в нынешних делах своих, - но,
заметьте, только в нынешних, - излагая перед вами целую вереницу опытной
премудрости своей. Он, казалось, действовал всегда по душевному убеждению и
не ханжил, но убеждение это менялось не только с видами луны, а иногда и с
высотою солнца. Дома он обыкновенно корчил строгого, но справедливого отца
семейства; если тут случался в такую минуту кто-нибудь посторонний, то
Шелоумова речь изобиловала бесконечными поучениями, он был нравоучителен до
приторности; с дворовыми и крестьянами был он то крайне ласков, шутлив,
словоохотлив, снисходителен; то опять вдруг приходило ему в голову, что
надобно их взять в руки, и он был криклив, шумлив, драчлив до
нестерпимости; то опять хотел достигнуть всего одним путем убеждения и
наставления, поучения; "Мысли вслух у Красного Крыльца", сочинения Ивана
Яковлевича, читались тогда по целым часам собранным в одну кучу крестьянам,
как приказ земского суда. Послушайте его в такой час, и вы найдете живого
Стародумова или Прямикова 1, лица, которые, как мы полагали, могут жить
только в скучных монологах отжившей век свой драны. Докучая всем до
невероятности, когда находила на него эта полоса премудрости, он сам был
собою доволен и счастлив; послушать его, так он преобразовал весь околоток,
из крестьян своих сделал умных, рассудительных, добрых и послушных людей, а
поглядишь на деле - бестолочь такая же, как и всюду: та же бессмертная
овца, те же тальки, самосидные яйца, утиральники и пени с новоженцев 2. При
людях, которые мало знали Ивана Яковлевича или приезжали в первый раз, он
нередко вдруг прикидывался хватом, молодцом, силачом, отчаянным ратником на
поприще спасения погибающих - и все, что он желал, может быть, когда-нибудь
сделать, все это являлось у него уже готовым, действительно исполненным и
сделанным, и он лгал и врал тогда без всякого зазрения совести. Иногда
находила на него неодолимая охота потешить присутствующих русскими песнями,
даже пляской, и тогда он пускался во все нелегкие, кстати ли, некстати -
ему все одно. Иногда ломал он немилосердно, и по целым дням, русский язык,
передразнивая немца, англичанина, итальянца, - и тогда уже ни с кем не
говорил иначе; в другое время порывался говорить по-украински, по-польски;
то начинал приучать себя говорить самым отборным, книжным русским языком,
то хотел подделаться под наречие крестьянское, то корчил заику,
косноязычного и, наконец, зверя или птицу. Иван Яковлевич, например,
нередко, сидя у себя один, упражнялся в том, чтобы кричать петухом,
теленком, кошкой или выть волком; свои к этому привыкли, и если вдруг
страшный вой раздавался по целому дому, то никто на это не обращал
внимания. Раз только страшный волчий вой переполошил весь дом, потому что
дело происходило ночью. Иван Яковлевич сам перепугался этой тревоги: мать
охала, стонала и дрожала, дети ревели в голос, девки и холопы сбивали друг
друга с ног, дворня сбежалась, потому что уже и ночной сторож, думая, что в
доме режут, колотил во всю мочь деревянным клепалом и орал во всю глотку:
"Караул!" Ивану Яковлевичу, как они тогда сказывали, показалось, что уже
должно быть утро, и он хотел только напугать проспавших холопов. Я помню
так же, как Шелоумову вздумалось непременно выучиться ржать по-конски; это
стоило большого труда, и за этим привозили из соседства учителя, какого-то