"Софрон Петрович Данилов. Бьется сердце (Роман) " - читать интересную книгу автора

Совсем светло стало, можно осмотреться, прикинуть, какова у бандитов
дислокация, куда их подземные ходы-выходы идут. Наш командир,
уполномоченный ГПУ, своего пленного за собой по снегу таскает, заставляет
объяснять, что к чему. Слышим: "В той крайней траншее братья Онтоевы". А
эти Онтоевы как раз из нашего наслега. В прошлом году корову украли у
соседа, да попались, бежали в лес.
"Это же бедняки, - говорит Кымов. - Самые настоящие бедняки из
бедняков, на преступление от голода пошли. Они же не баи, у них сердце для
правды открыто. Я поговорю с ними. Они нам путь дадут".
Никто и сообразить не успел, а Кымов уже ползёт в сторону крайней
траншеи, она от всех в стороне. Обернулся, ещё раз мне крикнул: "Это же
наши, трудовые бедняки!"
Для Кымова слова "трудовой бедняк" как высшая похвала звучали. Чистота
и благородство бедняка были для него вне всякого сомнения.
Вот он уже перед самой траншеей, шумит им: "Хабырыыс! Егорша! Это я,
Сэмэн! Послушайте-ка, что скажу!" И дальше - про Советскую власть им, про
чёрные дела баев, про союз всех бедняков на земле. "Не стреляйте! - кричит.
- Я сейчас подберусь к вам поближе и ещё скажу. Не стреляйте, убьёте одного
меня, какая вам польза? Я спасти вас хочу. Вас богачи в ловушку заманили".
Молчит траншея. Семён и вовсе ободрился: "Не бойтесь меня! Смотрите, я же
без всякого оружия". И тут встал в полный рост, показывает свои пустые
руки.
Ах, какой болью сжалось у меня в тот миг сердце, даже дышать перестал.
Как во сне все - вот сделал он шаг, ещё один и ещё, руки протягивает
вперёд, как-то так доверчиво, по-детски выгнул ладони... Они выстрелили в
него в упор. Бедный мой Семён, словно недоумевая, развёл руками, простонал:
"О-о, несчастные!.." - и упал. Не помню уже, как схватил гранату, как
кинулся к ямам с криком "Семён! Семён!", словно ещё можно было что-то
поправить.
...Снова мы возвращались в Арылах вдвоём: я вёл лошадей, голова у меня
перебинтована. А на санях бьётся о перекладины окаменевший на морозе труп
Семёна, всё в той же шинели и коммунарке.
Скорбная весть о смерти нашего председателя уже облетела Арылах,
встречал нас буквально весь наслег. И тут-то я понял по-настоящему, как его
любили люди, как дорог и нужен был всем этот костром горящий человек!
Бережно снимали его тело с саней. Не могу и передать вам, как велико было
моё горе. И не знал я, что было это всего только полгоря. Ещё ужаснее весть
ждала меня в селе: не стало моей Аннушки...
Судьба словно решила добить меня одним разом, чтобы после такого уже и
не поднялся. Память смешалась, ничего не могу вспомнить связно. Помню, как
в отчаянии сорвал кровавый запёкшийся бинт с головы... Как иду снежной
целиной, утопая по пояс в снегу, иду напролом, кто-то хватает меня сзади за
плечи, хочет остановить, но я вырываюсь, снова иду, и снег видится мне
красным...
Она умерла, не приходя в сознание. Не спасли и ребёночка, которого
носила. Умерла...
Она трудно переживала эту свою беременность. Всё сказалось: голод,
подёнщина. Когда стали подходить сроки, Аннушка и вовсе почувствовала себя
худо, решили её везти в улус в больницу. Запрягли молоденького, едва
объезженного жеребчика, а везти нарядили подслеповатого калеку Хоосоя,