"Софрон Петрович Данилов. Бьется сердце (Роман) " - читать интересную книгу автора Совсем светло стало, можно осмотреться, прикинуть, какова у бандитов
дислокация, куда их подземные ходы-выходы идут. Наш командир, уполномоченный ГПУ, своего пленного за собой по снегу таскает, заставляет объяснять, что к чему. Слышим: "В той крайней траншее братья Онтоевы". А эти Онтоевы как раз из нашего наслега. В прошлом году корову украли у соседа, да попались, бежали в лес. "Это же бедняки, - говорит Кымов. - Самые настоящие бедняки из бедняков, на преступление от голода пошли. Они же не баи, у них сердце для правды открыто. Я поговорю с ними. Они нам путь дадут". Никто и сообразить не успел, а Кымов уже ползёт в сторону крайней траншеи, она от всех в стороне. Обернулся, ещё раз мне крикнул: "Это же наши, трудовые бедняки!" Для Кымова слова "трудовой бедняк" как высшая похвала звучали. Чистота и благородство бедняка были для него вне всякого сомнения. Вот он уже перед самой траншеей, шумит им: "Хабырыыс! Егорша! Это я, Сэмэн! Послушайте-ка, что скажу!" И дальше - про Советскую власть им, про чёрные дела баев, про союз всех бедняков на земле. "Не стреляйте! - кричит. - Я сейчас подберусь к вам поближе и ещё скажу. Не стреляйте, убьёте одного меня, какая вам польза? Я спасти вас хочу. Вас богачи в ловушку заманили". Молчит траншея. Семён и вовсе ободрился: "Не бойтесь меня! Смотрите, я же без всякого оружия". И тут встал в полный рост, показывает свои пустые руки. Ах, какой болью сжалось у меня в тот миг сердце, даже дышать перестал. Как во сне все - вот сделал он шаг, ещё один и ещё, руки протягивает вперёд, как-то так доверчиво, по-детски выгнул ладони... Они выстрелили в "О-о, несчастные!.." - и упал. Не помню уже, как схватил гранату, как кинулся к ямам с криком "Семён! Семён!", словно ещё можно было что-то поправить. ...Снова мы возвращались в Арылах вдвоём: я вёл лошадей, голова у меня перебинтована. А на санях бьётся о перекладины окаменевший на морозе труп Семёна, всё в той же шинели и коммунарке. Скорбная весть о смерти нашего председателя уже облетела Арылах, встречал нас буквально весь наслег. И тут-то я понял по-настоящему, как его любили люди, как дорог и нужен был всем этот костром горящий человек! Бережно снимали его тело с саней. Не могу и передать вам, как велико было моё горе. И не знал я, что было это всего только полгоря. Ещё ужаснее весть ждала меня в селе: не стало моей Аннушки... Судьба словно решила добить меня одним разом, чтобы после такого уже и не поднялся. Память смешалась, ничего не могу вспомнить связно. Помню, как в отчаянии сорвал кровавый запёкшийся бинт с головы... Как иду снежной целиной, утопая по пояс в снегу, иду напролом, кто-то хватает меня сзади за плечи, хочет остановить, но я вырываюсь, снова иду, и снег видится мне красным... Она умерла, не приходя в сознание. Не спасли и ребёночка, которого носила. Умерла... Она трудно переживала эту свою беременность. Всё сказалось: голод, подёнщина. Когда стали подходить сроки, Аннушка и вовсе почувствовала себя худо, решили её везти в улус в больницу. Запрягли молоденького, едва объезженного жеребчика, а везти нарядили подслеповатого калеку Хоосоя, |
|
|