"Софрон Петрович Данилов. Бьется сердце (Роман) " - читать интересную книгу автора

Белые отца с матерью порешили... Каландаришвили я не уберёг, второго отца
своего... И вот Семён... И Ааныс, самое моё дорогое... Ну, а для жизни что
сделал? - спрашиваю сам себя. Да почти ничего. Один школьный класс - и тот
не довёл... Вот уеду завтра, а для ребят надолго - пока-то новый учитель
сыщется! - прощай школа, прощай мечты, которыми ты сам же смутил ребячьи
души...
Всеволод Николаевич повёл рукой перед собой, словно отметая что-то.
- Нет, не высказать, что передумал я в тот вечер. Слов таких не
сыщешь. Но одна мысль, которая неожиданно пришла тогда, и сейчас ещё всё
кажется мне важной. "Да, завтра я уеду, - думал я. - Так повернулась моя
судьба. Но ведь и у двадцати моих ребят, учеников, с этим отъездом что-то в
судьбах круто изменится, пойдёт не так, как могло..." Майя, Ланочка, мы
здесь все трое учителя. - Всеволод Николаевич повернулся к женщинам, под
его большим и грузным телом креслице заскрипело. - Вам, без сомнения,
хорошо знакомо это чувство. С него, собственно, и начинается педагог. Вдруг
пронизывает оно тебя всего: ты педагог, и в твоих руках человеческие жизни.
От тебя лично зависит, куда эти жизни повернуть - и у этого мальчишки, и у
этой девчонки... Понятно, к каждому это чувство приходит по-своему и в свой
срок. Но до меня оно по-настоящему дошло в такой вот невероятный час - на
кладбище...
"Нет! - сказал я тогда себе. - Не надо больше никаких других мыслей.
Одну себе мысль оставь - про Сашку. Уезжай без малейших сомнений!" Тут
слышу хруст шагов, кто-то бродит по кладбищу. Несколько тёмных фигур в
сумерках. Один держит на плече что-то похожее на деревянную лопату. Тени
переминаются в нерешительности.
"Эй, кто там?"
"Это мы, учитель", - отвечает мне голос Тихона, старшего нашего.
Подходят. Все мои школьники.
"Зачем вы здесь? Почему с лопатой?"
"Это не лопата... Это флаг из школы".
"Знамя Кымова", - тихо говорит девочка.
И снова замолкли. Потом один спрашивает:
"Учитель, ты правда хочешь уехать?"
"Правда".
Опять стихли. Похрустывают снегом.
"А мы за Сашенькой могли бы все вместе смотреть", - говорит тот же
девичий голосок, чуть слышный от робости.
Постояли, пошли прочь - медленно так. У кладбищенской ограды
приостановились.
"Болот Николаевич! - это Тихон кричит. - Школы теперь не будет...
Можно я знамя Кымова возьму?"
"Возьми", - отвечаю. И даже руками за лицо схватился, за свой
перебинтованный лоб. Хлестнул, показалось, этим словом самого себя
наотмашь! "Возьмите, - сказал. - Забирайте всё, что осталось от Семёна, мне
теперь не нужно. Всё, что осталось от наших с Аннушкой мечтаний. От дней,
когда под этим самым знаменем поклялся..."
Впрочем, тут уж философия пошла. О минуте, которой целая жизнь
обязана. О том, знаете, что есть среди многих правда - одна главная, все
себе подчиняющая. Не стану об этом, не ради морали рассказывал. Да,
собственно, мой рассказ уже исчерпан. Вы, Майечка, спросили, было ли нам в