"Ласло Дарваши. Рассказы (Перевод с венгерского Ю.Гусева)" - читать интересную книгу автора

ниевой рамочке, оно умещалось в моей ладони; с задней стороны в толстый
картон были вделаны алюминиевые стержни, чтобы его можно было ставить, к
примеру, на стол. Это зеркало для бритья, сказал отец. С тех пор я сост-
ригал волосы на лице, и мне совсем не мешало, что отец намного красивей,
чем я.
Каждый первый день месяца мы с отцом отправлялись за очередным гру-
зом. Собственно, снизу мы могли получать все что угодно: надо было лишь
попросить. Но просили мы редко; когда мне однажды захотелось зеркало по-
больше, отец сказал, что я не должен быть рабом прихотей. Как всегда, он
был прав. Ведь в огромном, мрачном лесу, таком, как наш, прихоти в самом
деле совсем не к месту. Они - признак слабости. Хотя, кажется мне, тут
отец сам не вполне был безгрешен. Я его прощал: все мы люди. Снизу нам
присылали съестные припасы, всякий мелкий металлический инструмент, оде-
яла, теплую одежду, белье и, конечно, бобовые консервы. Эти консервы
отец ел очень здорово. Одну из жестяных, оклеенных коричневой бумагой
банок он открывал прямо там, на Скорбной поляне; но сначала поднимал ее
повыше и ронял на камень. Он никогда не говорил, зачем это делает. И я,
если мне тоже вдруг доставались консервы, не раздумывая, просто из поч-
тения подражал ему, полагая, что так, значит, надо, таков порядок вещей.
Отец усаживался на траву возле полуразвалившейся печи и, не обращая вни-
мания на репьи и колючки, прицепившиеся к его фуфайке, принимался есть,
не жадно, а скорее благоговейно. Кадык его ходил вверх и вниз, он жмурил
глаза и откидывал назад стриженую голову, давая теплой коричневой жиже
стекать изо рта на подбородок и волосатую шею, а потом дальше, под зеле-
ную рубашку.
Как-то весной, после страшной грозовой ночи, когда сумасшедший ветер
чуть не свалил на наш дом огромную сосну, отец, стоя утром на усыпанной
ветками и листьями поляне, сказал: буря - это песня свирели и зловещая
круговерть. Отец любил говорить красиво, и я искренне, со всем жаром сы-
новней любви восхищался этим его даром, которым сам я был, увы, обделен;
хотя, должен признаться, временами я его не совсем понимал. Например,
сколько ни спрашивал я, почему поляна, где когда-то обитали углежоги,
называется Скорбной, он мне так и не объяснил ничего. Что там случилось:
убийство, предательство, смерть? Я чувствовал: прошлого - слишком много.
Но приставать с расспросами я, по правде говоря, не любил, даже к отцу;
мне хватало того, что есть. Да, я вполне мог поверить, что хорошего мне
досталось столько, сколько никому больше. Солнечный свет прорезал густые
кроны буков и косыми колоннами падал в кусты боярышника, из-за пылающего
гребня которых приветствовали нас боязливые косули; кабанье семейство на
почтительном расстоянии, хрюкая, разрывало толстый слой курящейся прош-
логодней листвы; из поднебесья долетал пронзительный крик ястреба; се-
ребряные нити паутины обвивались вокруг солнечных столбов; вообще же в
лесу была тишина, словно молчание после очень красивой фразы, и отец ел
бобовые консервы.
Нам приходилось делать по четыре, а то и по пять ходок, пока мы вс°
перетаскивали к себе. Время от времени мы останавливались передохнуть, и
каждый раз отец спрашивал, не поменяться ли нам ношей. Он шел впереди, я
- за ним; он нес мешки, я - фляги с водой. Это были необыкновенные дни;
когда мы управлялись с перетаскиванием груза, отец выкладывал наше бо-
гатство на дубовый стол и принимался перебирать и сортировать его. Он