"Юрий Владимирович Давыдов. Соломенная сторожка" - читать интересную книгу автора

исчезла в загустевших сумерках. Послышался шорох мертвых листьев. И резкий,
ломкий звук колокола, - так бывает в предзимье, когда уже очень холодно, но
еще нет снегопада. Звонили у Петра и Павла: был день введения во храм.
Все четверо гуськом двинулись в лес. Шли не плутая и вышли к пруду.
Рядом индевел каменный грот времен графа Разумовского. Кому чего делать,
молодые люди расчислили загодя. Подобрали несколько кирпичей, накрепко
перекрестили бечевкой, длинные концы оставили свободными. На пруду, у
берега, пробили прорубь. Сучья и листья в гроте разгребли сапогами, чтоб,
значит, не оскользнуться. Изготовились, затаились.
Надо сильно принять в сторону от Петровского-Разумовского. Объезд
выйдет долгим и длинным, с визитом в Женеву и прочее. Но крюк необходим.
Иначе не понять, почему над замерзшим прудом грянуло "Ой ду-ду, ду-ду,
ду-ду, сидит ворон на дубу...".
Ни дуба, ни ворона - трубили трубы на дворе кавалергардских казарм:
серебряный голос летел и звенел в узкой и длинной, как шпага, Шпалерной.
В Петербурге, на Шпалерной, в доме приходского училища жил Нечаев
Сергей Геннадиевич. Говорят, учил он закону божьему. Вероятно, не так.
Законоучительство вверялось священникам и дьяконам. Иногда - выходцам из
духовного сословия. Впрочем, бывает, что и безбожники преподают закон
божий.
Вольным слушателем записался он в университет. Однако его потертое
пальто не часто висело в студенческой гардеробной. Дробной - на каблук, на
каблук - походочкой держал Нечаев к полуподвальной, от университета
ближней, столовой, где пахло дешевым харчем. Или к дальним линиям
Васильевского острова, в артельные студенческие фатеры. Булатный ножик
сарказма вонзал он в диспуты: полно спорить, подумаем о прямом деле, ибо
еще год, другой, третий - и полыхнет всероссийский мятеж. Двадцать три
губернии пухнут с голоду. Знамением и знаменем вихрятся лесные пожары,
воспаляя горизонты. Чем хуже, тем лучше! Его говор катился на колечках
владимирского "о". В усмешечке таилось нечто доступное только ему, внуку и
правнуку крепостных, сыну мастерового.
Дома, на Шпалерной, он штурмовал Прудона, Луи Блана, Дарвина. На дворе
стояла зимняя ночь. Подняв голову, он устало смотрел в черное окно, на
узкий четырехугольник своего лица.
Он забывался сном перед рассветом.
Поутру трубили эскадронные трубы. Нечаев вскакивал с мятой постели.
Много было званых, да мало избранных.
Нечаев искал избранных. Твердил, полосуя глазами-щелками: "Иезуитчины
нам до сих пор недоставало!" Говорил о дозволенности всех средств ради
революции, о непрекословном подчинении Комитету, о смертной казни не только
предателям, но и ослушникам. Ему робко возражали: дисциплинарность погубит
братские чувства. Он отвечал, что боязнь "тирании" - участь дряблых натур.
Капризничаете, господа, боитесь крепкой организации. Возникнет недоверие
друг к другу? Здоровое недоверие - основа дружной работы. Хотите служить
народу - служите. Нет - Комитет обойдется без вас.
"Обойдется без вас..." Это было обидно, это было оскорбительно. И так
не хотелось числиться по разряду "лимонов".
- Мы высосем их да и выбросим в лоханку, - холодно говорил Нечаев
своим слушателям, оглядывая каждого, и каждый чувствовал его взгляд как
прикосновение наждачной бумаги.